– Консуэло, скажи врачу, что я не позволю им отнять мою руку.
– А с какой стати им это делать?
– Говорят, что воспаление не ослабевает и что это может привести к заражению крови.
– Что ж, дорогой, однорукие знаменитости тоже бывают. Хотя и в самом деле ничего приятного здесь нет.
– Речь вовсе не о том, приятно это или нет! Как я буду летать и писать без руки?
– Вечно ты думаешь только о себе!
Входит врач, и Консуэло представляется. Не дает ему ни шанса открыть рот. Объявляет, что ее муж известный писатель, в Париже – знаменитость.
– Вы никак не можете лишить Францию его пера – одного из самых славных.
– Но, сеньора, инфекция…
– Дайте ему пенициллин.
– Не сработало…
– Тогда делайте ему растирания из теплого масла папайи с шалфеем и прочитайте десять раз «Отче наш». Моя бабушка именно так вылечила мою тетку, которая попала под телегу.
– Сеньора, я врач.
– В таком случае лечите его!
Доктор считает за лучшее сказать, что его ожидают еще несколько родственников пациентов и что он вернется чуть позже.
– Консуэло, ты его до смерти напугала! – говорит Тони, смеясь на своей койке.
– Единственный способ не дать врачу на себя наседать – это перещеголять его в этом самому.
Консуэло проводит несколько дней возле постели мужа, переломы которого заживают, а вот с рукой все хуже и хуже. Наступает утро, когда она говорит ему, что не выносит запаха этой больницы и поедет навестить семью в Сальвадоре, а он, когда поправится, пусть приезжает к ней. С той же головокружительной скоростью, с какой появилась, она его покидает. Консуэло не способна долго находиться на одном и том же месте. Она как подсолнух: если замрет на месте – увянет.
Тони просит, чтобы ему в палату принесли телефон и телефонирует в дом Виньи. И просит Николь, чтобы она прояснила ситуацию с его страховкой, купленной им перед вылетом, потому что в Манагуа его не понимают. Она записывает данные, и спустя двое суток к нему приезжает французский врач, который советует переехать для лечения в Соединенные Штаты. Понадобятся еще несколько недель разного рода действий для улаживания формальностей, но в конце концов страховая компания берет на себя все расходы. В больнице все вздыхают с облегчением, избавившись от такого проблемного пациента, который не хочет ложиться на операцию и готов из упрямства погибнуть. Его загружают на регулярный авиарейс в Нью-Йорк.
Плечо у него зажило, но уже больше никогда он не сможет поднимать руку выше головы. Кружится голова, сильно беспокоит кисть руки. После приземления самолета служащий авиакомпании помогает ему усесться в инвалидное кресло на колесиках и везет его в зал прибытия.
Там его ждет сюрприз. Его встречает Николь собственной персоной. На ней по последней нью-йоркской моде широкая юбка с геометрическим рисунком, словно она живет в этом городе месяцами, черный обтягивающий джемпер и элегантное золотое колье на стройной шее. Она с трогательной озабоченностью рассматривает швы на его челюсти, забинтованную руку и хромающую походку.
– Как ты себя чувствуешь?
– Счастливым – я вижу тебя.
Поездка из аэропорта в Нью-Йорк производит эффект фокуса. После печальных пустынных пространств вдруг из ничего вырастает лес небоскребов. Ему кажется, что люди здесь не столь ухожены, как в Париже, встречаются даже мужчины без шляпы на голове. Улицы какие-то нервные, с бесконечным потоком желтых такси, троллейбусов и мальчишек, выкрикивающих заголовки новостей из газет, пачки которых они носят под мышкой. По какой-то причине, которую он так никогда и не сможет понять, над канализационными люками поднимается пар, придающий дополнительное впечатление нереальности и туманной дымки этому бесконечному мельтешению людей и машин.
Когда они доезжают до квартиры на элегантной улице, расположенной за Музеем естественной истории, их встречает консьерж, облаченный в нелепый, гранатового цвета костюм и фуражку, с украшениями в виде невероятных размеров золотых адмиральских галунов несуществующей армады.
– Страховая компания вообще-то решила поселить тебя в Бруклине, – поясняет Николь, раздвигая в стороны шторы на огромном окне, – но я своим фирменным способом заставила их изменить это решение. Кто не жил на Манхэттене – тот не бывал в Нью-Йорке.
– Каким таким способом ты смогла заставить их передумать?
Она прикладывает пальчик к его губам, словно он непослушный ученик, которого нужно утихомирить.
Американские врачи тоже считают, что руку нужно ампутировать. Но он продолжает настаивать: руку отнять не позволит. В конце концов делают пункцию, выкачивают огромное количество гноя, и рана наконец-то начинает затягиваться. Выздоровление займет еще несколько недель, в течение которых ему каждый день предстоит ходить на реабилитационные процедуры. Николь от него не отходит. В отличие от Консуэло, это женщина в высшей степени организованная и эффективная, отлично приспособленная для решения разного рода практических задач. Богатство ее также этому в немалой степени способствует. Она комбинирует утренние часы шопинга с вечерними, когда вместе с Тони она отправляется в элегантные кофейни, где вслух переводит для него местные газеты.
С того адреса в Сан-Сальвадоре, который ему оставила Консуэло, письма нераспечатанными возвращаются обратно. В парижской квартире после многократных и безуспешных звонков трубку однажды снимает женщина, которая приходит туда убираться, и сообщает, что в доме уже несколько недель никто не появлялся.
Его издатели в Соединенных Штатах проявили интерес к публикации его новой книги, и выплаченный ими щедрый аванс позволяет рассчитаться с кое-какими долгами и какое-то время продержаться на плаву. Появилась задумка: восстановить те истории, которые он всю жизнь рассказывал друзьям за ужином в «Двух Маго» или «Брассери Липп», и сделать из них книгу.
Это истории о разных приключениях, о небе и дружбе, уже столько лет путешествующие в его карманах, что, когда он их оттуда достает, они уже созрели.
Глава 80. Париж, 1938 год
После своего долгого отсутствия он возвращается во Францию. Вот уже два месяца у него нет никаких известий о Консуэло. В почтовом ящике он находит письмо, в котором она объясняет, что не знала, как с ним связаться, и поскольку ей одиноко, то она едет пожить какое-то время в загородный дом Тобоггана.
Этого пачкуна!
Он шлет ей пару телеграмм, и наконец-то как-то вечером она звонит по телефону, чрезвычайно расстроенная гибелью кота, которого прикармливала.
– Он каждый вечер приходил к нам на крыльцо – пил молоко из блюдечка, которое я для него выносила!
– Консуэло, мы с тобой уже больше двух месяцев не виделись, а единственное, что тебя волнует, это приблудная кошка?
– Папуас, ты никогда не любил животных.
Он оставляет эту тему – обсуждать невозможно.
В телефонной трубке фоном звучит шум вечеринки, и они почти не могут друг друга понять – они друг друга так толком и не поняли за все эти годы.
Когда Консуэло вешает трубку и открывает дверь кабинета, то как будто ныряет в бассейн с бурлящей водой: продвигается по гостиной в клубах дыма, в грохоте импровизации на фортепьяно в четыре руки двух приятелей Тобоггана, среди громких голосов и взрывов хохота.
Юная скульпторша с сумасбродными идеями в голове подбегает к ней и настойчиво тянет за рукав, чтобы сообщить, что она намеревается удивить весь Париж своим проектом: превратить обелиск на площади Согласия в гигантский карандаш. Консуэло, очень серьезная, отвечает ей вопросом: а почему бы не превратить его в ацтекский тотем, и добавляет, что сама могла бы помочь с его раскраской. Скульпторша, с остекленевшими от избытка выпитого пунша глазами, тут же кричит, что идея просто блестящая, что это будет революция в мире искусства, и обнимает ее с такой благодарностью, словно та только что спасла ей жизнь.
Консуэло решает подойти к столу с напитками, чтобы догнать гостей. Прокладывает себе путь между веселыми и беззаботными разговорами. Когда она оказывается рядом, к ней оборачивается очень симпатичный молодой человек и театрально кланяется, словно принцессе, и это ее смешит. И она все еще смеется, когда добирается до чаши с пуншем, где плавают вконец захмелевшие фрукты, и, взглянув в выходящее в сад окно, видит, что уже стемнело. Присмотревшись, она замечает, что на фоне полной луны вырисовывается силуэт маленького самолета, в своей микроскопической хрупкости мгновенно мелькнувшего и исчезнувшего в ночи. И в эту секунду смех ее угасает, а из руки падает бокал с пуншем, рассыпаясь тысячей стеклянных брызг. Никто этого не замечает – там слишком шумно, чтобы кто-то хоть что-то заметил.
В эту секунду она променяла бы все звуки планеты на одно молчаливое объятие Тони. Она уже хорошо знает, что он эгоистичен, непостоянен и капризен, как ребенок, однако возможно, именно оттого-то она и любит его, как ребенка, которого ей так бы хотелось иметь, но которого у нее никогда не будет из-за болезни, перенесенной в отрочестве. Об этом она никому и никогда не рассказывает, потому что считает, что рассказывать людям грустные истории – проявление невоспитанности.
И не может понять, почему, когда они с Папуасом живут вместе, все немедленно разлаживается, и, напротив, когда он далеко, она так по нему скучает.
Тобогган подходит к ней сзади и объявляет, что она просто чудо. И легонько целует ее в шею – ей становится щекотно, и Консуэло смеется. Смех – вот что ей нужно. Смех – это способ смотреть на мир, не обращая взгляд в сумрак внутри себя. Она протягивает другой фужер, чтобы кто-нибудь налил ей пунша, и хохочет еще громче.
А Тони тоже уезжает, он едет в Германию, чтобы написать серию заказанных ему статей.
Получить разрешение на въезд в Германию в эти дни наивысшего напряжения кажется невозможным, но благодаря связям Николь им удается получить разрешение за пару дней; они садятся в его машину и отправляются в соседнюю страну. Николь – прекрасная белокурая незнакомка. Есть в ней что-то такое, чего он никогда не может понять, какая-то закрытая на замок дверца, где хранятся ее секреты.