Самый старший работник, с белыми, стриженными ежиком волосами, оборачивается к нему и поясняет, что они делают венки из сухих цветов.
– В это время?
– Когда тебе не хватает дня, приходится подсоблять себе ночью.
– А что это за цветы?
– А вы разве не узнаете бессмертники?
Поскольку Тони делает мину смущенного невежества, как ребенок, который затрудняется с ответом на вопрос учителя, мужчина машет рукой на дверь, приглашая его войти. Внутри – целые горы цветов весьма скромной красоты. Работники на минуту оставляют свое занятие и с улыбкой представляются. Их старший, с седой головой, поясняет, что это дикие цветы и они растут в полях Корсики, по всему острову.
– Это самый удивительный цветок на свете.
Тони смотрит на них, уложенные в деревянные ящики, и видит самые обычные цветы, ничем не примечательные, желтенькие, цвета соломы. Мужчина замечает его непроизвольный скептицизм.
– А знаете, почему их зовут бессмертниками? Потому что после срезки они никогда уже не завянут. И выглядят одинаково всегда.
Тогда Тони вновь переводит взгляд на эти цветы с внезапно проснувшимся интересом. Красота их скромна, но когда все другие, гораздо более яркие цветы умирают, эти остаются.
– Что ж, тогда они и вправду удивительны!
Он умолкает и снова погружается в раздумья. Сначала он не оценил цветок, потому что тот не так красив, как другие, а теперь узнает, что этот цветок единственный в своем роде. И вновь убеждается, что самого главного глазами не увидишь.
– Не могли бы вы позволить мне вам помочь?
Работники улыбаются – забавно. Впервые у них появился ученик в военной форме майора. Подают ему сноп цветов и тонкий шнурок. Ему никогда не приходило в голову, что однажды ночью в своем возрасте он вдруг начнет обучение мастерству флориста.
До рассвета остается всего ничего, когда он спускается к порту. Баркасы, привязанные напротив здания цеха рыбаков, покачиваются на волнах. По другую сторону причала разворачивается город: почти к самой воде сбегают домики, две башни церкви Святого Иоанна Крестителя взмывают над крышами. Везде разлита тишина, черные чернила неба постепенно синеют. Будто бы для него одного разыгрывается величественное театральное действо, и он садится на сложенную из камней набережную, намереваясь присутствовать при рассвете над Средиземным морем. Вот и оно – мандариновое солнце раннего утра! Он чувствует себя счастливым – ему посчастливилось попасть именно на эту планету.
И пока он шагает по городу, который уже начинает наполняться солнечным светом, улыбкой желает доброго дня и почтальону, и молочнику. И ощущает в душе детскую легкость бегущего в школу мальчишки.
Приняв душ, спозаранок он появляется в офицерской столовой и видит там только одного капитана, который пьет кофе, а на нем – пилотская кожаная куртка, как будто тот собрался на задание.
– Что ты здесь так рано делаешь, Тости?
– Да мы увидели, что дверь твоей комнаты открыта, а тебя там нет.
– Я делал венки из цветов.
Тости подозрительно смотрит на него.
– Но хоть немного поспал? Ты же, наверное, не в форме. А я готов заменить тебя, майор.
Тони подходит и кладет ему на плечо руку.
– Ты хороший парень, Тости. Но это мое задание.
Лето на Корсике блистательно. Солдат везет его на джипе на летное поле. В воздухе плывет аромат лаванды и розмарина, небеса окрашены библейской синью, каменные домики, попадающиеся по дороге на аэродром, утопают в бугенвиллеях, а через открытые окна доносятся запахи кофе и свежего сыра. Война – аномалия. Люди убивают друг друга даже в самые ослепительные дни.
Солдат из наземной службы помогает ему в тяжелой работе надевания двойного костюма. Поднять руки выше плеча, чтобы залезть в огнеупорное белье и термический костюм – настоящее мученье. Подъем на борт самолета с баллонами кислорода и радио, прикрепленными к этим рыцарским доспехам, в такую жару истощает все силы. А еще ведь нужно ждать как минимум десять минут проверки агрегатов и приборов, прежде чем можно будет взлететь. В кабину влезает механик с папкой в руках, а в папке – формуляр, где он ставит галочки:
– Ларингофоны…
– В норме.
– Давление масла.
– В норме…
Появляется еще один механик и просит у первого папку, чтобы закончить проверку.
Водворенный в пилотскую кабину, Тони, скосив глаза, узнает Фарже.
– А я думал, сегодня не твое дежурство.
– Теперь уже мое. Подача кислорода?
– В норме. Фарже?
– Слушаю вас, майор.
– В твоей голове все еще присутствует очаровательная медсестра?
– Каждую минуту.
– Знаешь что, Фарже? В течение долгих лет своих блужданий в небесах я наблюдал за птицами. Для них полет – дело бесхитростное, так что самый лучший авиатор, увешанный наградами, рядом с самой молоденькой ласточкой – всего-навсего неуклюжий ученик. У них многому учишься. Я видел стаи перелетных птиц, летевших над морем, да так далеко, что глаз их уже теряет. Маленькие хрупкие птички умудряются держаться в воздухе на тоненьких, словно проволочных крылышках над бесконечным океаном при сильном встречном ветре. И я всегда спрашивал себя: сколько же из них погибнет, пропадет в океанских волнах.
– Много, конечно же.
– Они не знают, долетят ли до другого берега, но в их птичьих головках пляшут образы солнца и горячего песка, и это, дружище Фарже, заставляет их лететь и лететь вперед.
Механик поднимает глаза от таблицы.
– Фарже, когда движешься за красивым миражом, это может завести в никуда, но дорога исполнена надеждами.
Оба секунду молчат.
– Месье Сент-Экс…
– Да?
– Будьте осторожны там, наверху.
– Знаешь что, Фарже? Если меня оттуда и собьют, я ни о чем не пожалею. Меня страшит термитник будущего и эта его этика роботов.
Он обводит взглядом двести приборов своего самолета и свои старые руки. Он выполнит свою миссию. Отправится на войну. Но войны он не понимает. На миг оборачивается к механику и произносит для него в ларингофон последние слова, прежде чем дать сигнал, что все в порядке и он готов к взлету.
– Я создан для того, чтобы быть садовником!
Фарже улыбается ему и закрывает кабину.
Полет длительностью три с половиной часа, до Гренобля. Союзнические войска, высадившись на пляжах Нормандии, открыли смертельную брешь в подбрюшье Третьего рейха. Зверь истекает кровью и пятится. Учитывая скорость, с которой изменяются линии фронта, сделанные им фотоснимки будут иметь пренебрежимо малое значение либо вообще никакого. Но это ему совершенно не важно, он не обидится, если снимки пойдут в корзину. Он выполнит свое задание, потому что в этом и состоит игра войны, шахматная партия, в которой отданные в жертву пешки оправдывает победа.
Солнце рассыпается ослепительным блеском по волнам. Теперь уже невозможно поведать Мермозу и Гийоме, что рева моторов у этих P-38 нет, есть только гудение шмеля. Этот полет может стать для него последним. Только отсутствие майора Гавуаля позволило благодаря его лычкам добиться того, что капитан, который распределяет задания, не вычеркнул его в последний момент из списка. Ему сорок четыре года. Его время пилота вышло. Он, конечно, мог бы купить себе легкий самолет и вылетать на прогулку по выходным, но одна мысль об этом его раздражает. Превратить авиацию в воскресный досуг кажется оскорблением его профессии. Ему говорят, что если оставить авиацию, то у него будет больше времени, чтобы писать. Он тяжело вздыхает под маской, и она запотевает. Они ничего не понимают. Писать – это уже следствие!
У него остается, это правда, его последний вызов: закончить книгу о цитадели, как называет ее Николь, ту книгу, что еще нужно как следует проредить, чтобы добраться до сути.
Термометр показывает тридцать градусов ниже нуля. Альтиметр – восемь тысяч метров. Далеко внизу рисуются очертания берега Франции. Несколько дней назад он написал матери. Она все еще крепкая женщина, работает волонтером – старшей медсестрой. Он очень просил ее: если когда-нибудь постучит в ее дверь Консуэло, ища пристанища, принять ее. Консуэло считает себя очень сильной, но она хрупкая. Его до глубины души трогает ее упорная вера в то, что она способна противостоять всему миру своими безобидными шипами.
Он немного снижается, чтобы видеть, как дышит земля. И вспоминает первый урок географии, который преподал ему Гийоме в том ангаре под Тулузой: три апельсиновых дерева, скрытый в траве ручей… Только это и важно.
Краешком глаза он замечает темное пятнышко слева от себя, и его сердце начинает колотиться. Пятно уменьшается. Он его заметил. Закладывает вираж, чтобы пристроиться в хвост. Идет за ним. Немецкий «мессершмитт».
Скрыться некуда – немецкий самолет слишком близко. Он его не видит, но знает, чувствует, что тот приближается сзади, растет. Выхода нет – прыгать с парашютом над морем невозможно.
Вдоль спины вырастает ледяной столб. Страх парализует. Его первое побуждение – выжать полный газ и попытаться оторваться, хоть он уже знает, что это невозможно, дистанция не позволяет. Уже нет. Немецкий истребитель слишком близко, идет на полной скорости. Он мог бы попытаться начать петлять и отчаянно рыскать в воздухе, но нет. Не хочет он быть мышкой, которая в ужасе драпает от кошки. Если таким должен стать финал представления, то он его примет. Если должен упасть занавес, так пусть падет. В конце концов он все равно падет. В тот решающий миг, когда все чувства обостряются ослепительной ясностью прозрения, что смерть – это всего лишь грань, а настоящий разгром – это страх. И в то мгновение, когда он уже свободен от сомнений, страсти отступают. Все приходит в равновесие.
Немецкий летчик уже почти на расстоянии выстрела. Уже кладет палец на боек двадцатимиллиметровой пушки MG.
В этот последний миг перед ним встает образ Лулу. Ее рыжие волосы, белая кожа, зеленые глаза. И тогда он вдруг прозревает. Он всю жизнь ошибался! А теперь видит эту ошибку! Он всегда думал, что самое важное – быть любимым, но теперь, в этот ключевой момент, осознает, что самое важное – любить. Любовь к Лулу озарила его жизнь. Как же ее ненавидеть! Никогда он ее не ненавидел, как бы ни притворялся, что ненавидит, он обожал ее и по-прежнему обожает. Столько искать любовь, рыть в ее поисках землю и только теперь понять, что она все время была у него на ладони: любовь, что нас спасает, не та, которую мы просим, а та, которую мы даем. Фонарщик это знал: подарок – не свет, а то, что ты его зажигаешь.