– Нет.
– Я так и думала. Ладно, дорогая, нам бы очень хотелось, чтобы ты приехала сюда и с нами вместе позавтракала.
– Так, может, мне прямо сейчас это сделать? Мне тоже хочется поскорее с вами обоими повидаться.
– Нет, дорогая, отложим до ланча. Во-первых, это куда более удобное время. А во-вторых, после ланча нужно, отложив все прочие дела, хорошенько обсудить твои нынешние проблемы. Похоже, нам многое придется улаживать. И Джоэль по этому поводу полностью со мной согласен. Разумеется, я прежде всего имею в виду вашу жизнь на барже и возможность вашего, твоего и девочек, возвращения в Галифакс.
– Но, Луиза, ты впервые говоришь мне об этом.
– Зато я уже давно об этом думаю, Ненна. Думаю и молюсь за вас! Джоэль – не католик, как ты знаешь, однако признался мне, что и он верит в Провидение, существующее где-то совсем рядом с нами, но для нас невидимое, которое хочет, чтобы все в жизни шло, как полагается. И мне эта идея весьма по душе.
– Послушай, Луиза, я вчера ездила повидаться с Эдвардом.
– Рада это слышать. Ну что, он образумился?
Ненна колебалась с ответом. Потом все же сказала:
– Но ведь и я виновата не меньше, чем он. Может, даже больше. И потом, я же не могу оставить его ни с чем.
– Ну, и где он сейчас живет?
– У своих друзей.
– Значит, у него есть друзья?
– Луиза, ты не должна вмешиваться.
– Послушай, Ненна, мы ведь не предлагаем тебе ничего сверхъестественного. По-моему, мы все должны признать, что это испытание ты провалила. И если мы предлагаем тебе – тебе и твоим детям! – уехать домой и готовы помочь вам по приезде вновь обрести почву под ногами, а девочек устроить в хорошую монастырскую школу, где они смогут прямо сразу продолжить учебу под руководством монахинь и даже не почувствовать разницы, то все это ты должна воспринимать, как, скажем, некий заем, который мы с превеликой радостью тебе предоставим на любой продолжительный период в надежде на то, что ты вернешься к тем, кому ты не безразлична.
– Но, Лу, ведь и здесь тоже есть люди, которым я не безразлична. И потом, мне бы так хотелось, чтобы ты приехала на «Грейс» и своими глазами увидела…
– Мы должны очень постараться, чтобы выкроить на это время. А ты, моя дорогая, всегда любила воду и всякие суда – я часто с благодарностью вспоминаю, какую радость это доставляло нашему отцу, когда он видел, что ты полностью разделяешь его интересы. Расскажи мне о своих соседях. Ты когда-нибудь ходишь к ним в гости?
– Денег у нас вообще нет, – призналась Марта, – так что тебе придется довольствоваться весьма небольшим выбором развлечений, которые мы можем себе позволить.
– В том, что вы бедны, нет ничего постыдного, – поспешно заверил ее Генрих.
– Да нет, это очень стыдно, – решительно возразила Марта; подобную твердость взглядов она вряд ли могла унаследовать от кого-то из родителей. – Хотя никому ведь не возбраняется просто ходить и смотреть на разные вещи. Смотреть – значит видеть, не так ли? Вот мы по большей части этим и занимаемся. Например, сегодня можно пойти и полюбоваться витринами на Кингз-роуд.
– Но я бы хотел и в какой-нибудь бутик зайти, – робко заметил Генрих.
– Пожалуйста. Только это лучше сделать попозже, часов в пять или в шесть, когда все с работы возвращаются. Кстати, многие бутики вообще до этого времени закрыты.
Тильда, давно утратив интерес к подобным разговорам, двинулась на помощь Страйпи, которую по всей палубе «Мориса» преследовала здоровенная крыса. Вуди и Ричард неоднократно советовали Морису смазать якорные цепи и чалки машинным маслом, чтобы крысы не могли по ним перебираться с причала на судно, но он все время забывал это сделать.
Когда троица уже собралась отправиться на экскурсию в Челси, Генрих вежливо поинтересовался:
– А как же ваша мама?
– Что ты все время о ней спрашиваешь! – вдруг рассердилась Марта. – Она что, так сильно тебе нравится?
– Ну да, она очень привлекательная особа – для своих лет, конечно. Впрочем, у нас на континенте женщины за тридцать особенно ценятся.
– Мама пошла кое-что обсудить с тетей Луизой, которая тоже для своих лет женщина весьма привлекательная, хотя она, конечно, значительно старше мамы и вообще совсем другая. Она живет в Новой Шотландии, в Галифаксе. Она очень богатая и энергичная.
– И что же они обсуждают?
– По-моему, мама собирается увезти нас в Канаду. Она этого пока не говорила, но я думаю, что так и есть.
– Тогда я буду часто с вами видеться. У нас есть родственники и в Канаде, и в США.
Собираясь в Челси, Марта старалась даже не мечтать о том, чтобы оставить Тильду дома, хотя ей страшно этого хотелось. Она, пожалуй, и вспомнить не могла, когда еще испытывала столь негативные чувства к своей лохматой и неряшливой младшей сестренке.
А Тильда, вырвавшись из-под надзора монахинь, похоже, утратила последние следы воспитания и здравомыслия. Партизан-стрит, первая улица, ведущая вверх от Баттерси-Рич, считалась, как уже было сказано, местом небезопасным – два ряда одно- и двухэтажных домов-развалюх служили убежищем всевозможным убогим и увечным представителям человечества. То ли тамошние обитатели были бедны из-за своих увечий, то ли стали увечными из-за своей бедности – это, пожалуй, тема для социологических исследований; но через несколько лет, когда жалкие развалюхи на Партизан-стрит снесли и на их месте построили муниципальное жилье с такой высокой квартплатой, которую прежние обитатели тех мест никак не смогли бы себе позволить, все эти люди попросту исчезли; оставалось предположить, что их стерли с лица земли вместе с трущобами. Тильда, естественно, знала всех обитателей старых домишек и обожала их изображать. Вот и сейчас она тащилась по Партизан-стрит, прихрамывая и приволакивая ногу, и строила соответствующие гримасы.
– Твоя сестра все время заставляет меня смеяться, хотя, по-моему, это как-то нехорошо, – признался Генрих.
Марта, пожав плечами, заметила, что и все прохожие на улице тоже смеются, глядя на проделки Тильды.
– Местные жители даже просили ее приходить к ним в Христианский клуб и показывать свои штуки на сцене, – сказала она. – Жаль, что сама я больше уж не могу так весело смеяться, на нее глядя.
Они свернули и оказались в районе Уорлдз Энд, а затем, открыв дверцу в стене, вошли в мирный сад, где были похоронены самые верные из морийцев[50].
– Их хоронили стоймя, чтобы в день Страшного суда они могли сразу встать из могилы, – пояснила Марта.
– А мужчин и женщин хоронили вместе?
– Нет, по отдельности.
Покинув кладбище и закрыв за собой дверь в стене, они двинулись дальше. Марта каждой клеточкой своего тела чувствовала руку Генриха, который все время поддерживал ее под локоть. Она спросила у него, какое английское предложение он выучил первым, и он засмеялся:
– «Я – отец этого сапожника».
– А на французском?
– Да я даже не помню, в каком возрасте меня стали учить французскому. Но я точно его учил, потому что вполне могу на нем объясниться. А еще на польском и на итальянском. Вот только не знаю, смогу ли когда-нибудь воспользоваться знанием этих языков.
– Все, чему учишься, полезно. Разве ты не знал, что все знания, которые получаешь, и все страдания, которым подвергаешься, когда-нибудь в жизни непременно пригодятся?
– Это ты слова матери Игнатии повторяешь, – немедленно встряла в их разговор Тильда. – А еще она рассказывала, как в конце прошлого века одна бедная женщина зарабатывала себе на хлеб, долгие часы проводя за швейной машинкой. Работала, работала, только и делала, что работала все дни напролет. Вверх-вниз, вверх-вниз качала педаль машинки ее неутомимая правая ступня. И вот из-за этих однообразных движений правая ступня у нее постепенно становилась все шире, все длиннее, а левая оставалась такой же, как и прежде, и через некоторое время бедная женщина стала бояться даже на улицу выйти – ей казалось, что она споткнется да и носом в грязь упадет. Однако, несмотря на все беды и несчастья, она сохранила веру в заступничество Богородицы, и вот…
– Тильда, – решительно прервала ее Марта, остановившись и взяв сестренку за плечи, – я отдам тебе все, что захочешь – конечно, в пределах разумного, – только, пожалуйста, вернись на «Грейс» и никуда оттуда не уходи.
Вообще-то сестры очень любили друг друга – эта чистая взаимная любовь не раз служила им надежной защитой во многих испытаниях. И сейчас Марта так умоляюще смотрела на Тильду из-под своих густых полуопущенных ресниц, что Тильда никак не смогла бы проигнорировать ее просьбу. Она попыталась, правда, возражать, но ее возражения носили чисто формальный характер.
– Я ведь еще не успела до конца рассказать… Она же такая длинная, эта история о швейной машинке…
– Я знаю.
– И на «Грейс» я буду совсем одна. Мама ведь в Лондон уехала.
– Тогда ты должна сразу пойти на «Рочестер».
– Но я же у них только что была!
– Ничего, миссис Вуди сама говорила, что никогда не считала возню с малышами досадными хлопотами.
– Может, теперь она жалеет, что так сказала.
– И потом, там будет Уиллис.
Тильда то согласно кивала, то начинала яростно мотать головой, явно не спеша идти на попятный. Но в целом было ясно, что просьбу сестры она выполнит.
– Но ты должна пообещать мне – и не просто пообещать, а поклясться! – что сразу пойдешь на «Рочестер», – потребовала Марта. – Ты должна поклясться Сердцем Господним. Ты же сама любишь бывать на «Рочестере», а на Кингз-роуд – нет, потому что в бутики тебя не пускают. Ты еще слишком маленькая, чтобы примерять женские платья.
И Тильда помчалась прочь, как всегда нарочито прихрамывая и смешно подскакивая.
Это было лучшее время дня, и Кингз-роуд манила, точно пестрый цыганский табор, своим пышным, хотя и слегка полинялым, убранством и толпами театрального люда, в назначенный час все же вылезшего из постелей, чтобы снова и снова бродить по длинным тротуарам между Слоан-сквер и Ратушей. Генрих и Марта то и дело заходили в бутики с бодрыми названиями «Гора одежды», «Оденься с головы до ног», «Добродетельная героиня», а также прозаическими – «Ковры», «Сумки» и тому подобное. Рай для детей, буйство увеселений, странного вида лавчонки, опровергающие любые устои коммерции, столь почитаемой в нашей достойной истории. Продавцы, одетые так ярко, что затмевали покупателей, вовсе и не думали их приветствовать, а либо попросту игнорировали, либо вели себя с ними настолько грубо, словно стремились во что бы то ни стало прогнать их прочь. Впрочем, и покупатели вели себя не лучше: скалились, фыркали, а предложенную им одежду, забраковав, швыряли прямо на землю. На вещах не были указаны ни цены, ни размеры, и невозможно было толком определить, что кому принадлежит, потому что вешалки и стойки с одеждой мгновенно, словно по мановению руки волшебника, перемещались из одного магазина в другой. Двери магазинов были распахнуты, и оттуда несло ладаном и грехом; вокруг царил дух ярмарочного балагана, когда исполнители пантомимы, воодушевленные приемом публики, позволяют себе забыть о бизнесе.