Генрих и Марта, точно принц и принцесса, брели по этому волшебному пестрому миру, которому предстояло просуществовать еще всего несколько лет, прежде чем чары будут нарушены. В магазине «Оденься с головы до ног» Генрих примерил синие сатиновые штаны, которые, как ни странно, отлично на нем сидели. Но Марте, караулившей его джинсы, пока он переодевался, куда больше пришлось по душе то, что парень все же решил эти штаны не покупать.
– Разве они тебе не подходят? – спросила она.
– Такие штаны у нас на континенте не носят.
– А я решила, что у тебя, может, денег не хватает.
Денег у Генриха на самом деле хватало с избытком, у него даже собственная чековая книжка имелась, но природная деликатность, вполне соответствовавшая природной гордости Марты, не позволила ему об этом упомянуть.
– Знаешь что, давай зайдем в кофе-бар.
Эти заведения в Лондоне были новинкой, хотя в Вене их имелось более чем достаточно. Сверкающая кофемашина Gaggia наливала в керамическую чашечку полтора дюйма горького напитка, и за два шиллинга влюбленные могли сидеть хоть несколько часов подряд, окутанные темно-коричневым полумраком, поставив между собой мисочку с коричневым сахаром.
– А вдруг они будут недовольны, что мы больше ничего не заказываем? – встревожилась Марта.
И снова Генрих накрыл ее руку своей ладонью с тонкими длинными пальцами. И снова она удивилась, до чего же чистая у него рука. Ее собственные руки были почти такими же грязными, как у Тильды.
– Ты ни о чем не должна беспокоиться. Сейчас это моя забота. Как тебе здесь? Нравится?
– Я пока не знаю. Я тебе потом скажу, – пообещала Марта, которой больше всего на свете хотелось, чтобы в кафе вдруг появился кто-нибудь из ее школьных подруг и увидел их с Генрихом. Они, конечно, донесли бы отцу Уотсону и монахиням, но какое это имеет значение? Пусть знают, почему она отсутствовала в школе!
– Наверное, вы, живя здесь, в Челси, часто куда-нибудь выходите?
– Разве я могу куда-то выйти? Да мне и не с кем.
– Мне кажется, тебе бы очень понравились венские кондитерские. А еще в Вене бывают очень хорошие концерты. Я бы с удовольствием познакомил тебя с моей мамой и двоюродными бабушками. Они каждую зиму берут абонемент на все концерты музыкального общества Musikverein; там исполняют, кажется, все, что только можно пожелать. Ты любишь музыку?
– Конечно, – нетерпеливо ответила Марта. – А какая музыка нравится твоим двоюродным бабушкам?
– Малер, Брюкнер…
– О, этих я ненавижу! Не желаю, чтобы меня постоянно заставляли испытывать глубокие чувства!
Генрих, склонив голову набок, посмотрел на нее из-под полуопущенных век.
– Знаешь, мне кажется, тебе грозит серьезная депрессия, – заявил он, и Марта почувствовала себя польщенной. Она считала, что до сих пор ее никто и никогда не воспринимал всерьез.
– Ты хочешь сказать, что я могу вот-вот сломаться?
– Послушай, Марта, ты бы сейчас лучше взяла да и поведала мне о том, что тебя так тревожит. Скорее всего, никакая монастырская школа в этих вопросах тебе не помощник. Монахини попросту не поймут чисто физиологических причин твоего беспокойства, да и священники знают далеко не все. Хотя, может, тебе неприятно говорить со мной об этом? Может, мне даже не стоило и предлагать?
– Да нет, Генрих, все нормально, продолжай.
– У меня ведь тоже в школе много проблем. Хотя ты сейчас вряд ли способна в этих проблемах разобраться. Понимаешь, все мы там уже взрослые парни, шестнадцати-восемнадцати лет, а нас месяц за месяцем держат вдали от женщин. Иной раз я целый день сижу, вперившись взглядом во внутренность личного шкафчика. Так ведь запросто можно и с ума сойти.
– А учителя ваши что говорят?
– Монахи-то? Ну, они нас, в общем, понимают, но справиться с подобными трудностями им не под силу. Один мой хороший друг, например – мы с ним в одной группе по физике и химии, – как-то раз настолько расклеился, что схватил ножницы и изрезал все те жесткие белые воротники, которые мы обязаны носить по воскресеньям, так что они просто кружевными стали.
– Как у собак в цирке, – кивнула потрясенная Марта.
– А он и хотел выглядеть нелепым. Он вообще тогда из школы ушел. Недавно я получил от него авиаписьмо. Представляешь, он теперь хочет монахом стать!
– Тебе самому-то там нравится?
Генрих ласково ей улыбнулся, словно пытаясь утешить, и сказал:
– Видишь ли, я никогда не позволю сексу доминировать в моей жизни, я просто найду для него подходящее место… Но ведь мы, моя дорогая, собирались поговорить о тебе.
Марта видела, что он действительно настроен на такой разговор, и понимала, что, возможно, подобного шанса у нее никогда больше может и не случиться, а потому торопливо заговорила:
– Во мне очень много грешного. Я уверена, что бо́льшая часть моей души погружена во тьму и не знает света. Мне бы, например, хотелось, чтобы мои родители жили вместе, но вовсе не потому, что я так уж забочусь об их счастье. Хотя маму я, конечно, очень люблю, только она, наверное, и должна быть несчастлива, просто потому что такой уж у нее период жизни. А я бы хотела, чтобы мои родители жили вместе в каком-нибудь самом обыкновенном доме, чтобы мне можно было туда прийти и сказать: неужели вы думаете, что и я буду здесь жить? Вот только нормальной жизни у меня все равно никогда не получится, потому что я слишком маленького роста – мы обе с Тильдой коротышки, – именно поэтому, кстати, Тильда по полдня и торчит на палубе: ей кто-то соврал, будто вырасти можно, только когда стоишь. И вообще я медленно развиваюсь. Мы тут как-то в классе сочинение писали на тему «Мой лучший друг», и одна девочка – она меня описывала – подняла руку и спросила, можно ли ей взять линейку, чтобы для начала меня измерить, а потом, как она выразилась, «описать в полный рост».
– Хорошие у тебя подруги! – возмутился Генрих.
– Возможно, это не с ними, а со мной что-то не так, – возразила Марта. – Я вполне могу так недоразвитой и остаться.
– Ну что ты, дорогая! Я совершенно уверен, что ты вовсе не недоразвитая! Знаешь, на кого ты ужасно похожа? На светловолосую возлюбленную Гейне, нашего великого поэта Гейне, которую он описал такими словами: «wenig Fleisch, sehr viel Gemuit», что значит «как много духа в этом хрупком теле». – И Генрих, наклонившись к Марте, быстро поцеловал ее в щеку, разрумянившуюся после прогулки по холоду. Именно так и следовало вести себя в модном кофе-баре на Кингз-роуд. И все же после этого невинного поцелуя оба почувствовали себя неловко и как бы на время отдалились друг от друга.
– Я так рад, Марта, что мне удалось провести здесь целый день, а заодно и судно ваше рассмотреть.
– Ну, по крайней мере, в Вене у вас ничего подобного нет.
Отец Генриха был членом Венского яхт-клуба.
– Конечно, нет. Во всяком случае, ничего такого большого.
А за окнами бара витрины лавчонок по-прежнему сверкали пестрыми грудами всякой всячины, порой падавшей прямо под ноги не слишком расторопных продавцов. Музыка стала еще громче – это телекомпания «Челси Гранада» приветствовала каждого, кто решил зайти в салон и посмотреть телеcериал «Бутси и Снадж».
Марта и Генрих, выйдя из кафе, брели по улице куда глаза глядят.
– Понимаешь, двое людей могут очень быстро стать невероятно близки друг другу, – говорил Генрих, – и тогда только от них самих будет зависеть, позволят ли они обстоятельствам взять над ними верх и что-то изменить в их отношениях. Я, во всяком случае, твердо намерен – хотя я, по-моему, уже говорил тебе об этом, – строить собственную жизнь только самостоятельно.
Тильда, естественно, прямиком на «Рочестер» не пошла. Когда Марту и Генриха вдруг окутала некая, не совсем знакомая Тильде атмосфера, словно отделившая от нее старшую сестру, она впервые в жизни почувствовала себя одиноким дрейфующим кораблем, плывущим куда-то по воле волн. Совершив для начала вызывающе смелый прыжок прямо с причала на палубу «Грейс», она подхватила в охапку удивленную Страйпи, крепко прижала кошку к груди, а затем, осмотрев ее более внимательно, заявила:
– Да у тебя же котята будут!
Как только Тильда оставила кошку в покое, та сразу же вновь растянулась на палубе и погрузилась в глубокий сон, а девочка взлетела на верхушку мачты, любуясь отливом и проплывавшим мимо буксиром, на котором вился флаг с красным крестом святого Георгия; дымовая труба на буксире была то ли кремового, то ли белого цвета.
«Охрана природы Темзы, – догадалась Тильда. – Только вот зачем они забрались в низовья реки? Они ведь обычно ниже Теддингтона не спускаются?»
Тильда заметила, что на палубе «Мориса», то есть футов на пятнадцать ниже ее наблюдательного поста, возится Гарри, причем как-то чрезвычайно активно, несмотря на отсутствие хозяина судна. В данный момент, например, он вытягивал из люка электропровод, укрепляя его таким образом, что сразу становилось ясно: никакой он на самом деле не электрик, и такая «профессиональная» проводка приведет к тому, что любой, кто попытается открыть люк и спуститься в трюм, сразу получит приличный удар током.
Тильда, конечно, не могла толком понять, чем именно Гарри занят, но продолжала внимательно следить за ним, и он в итоге это почувствовал, обернулся, положил плоскогубцы и, задрав голову, посмотрел на девочку. Глаза у него были какие-то странные; Тильда не поняла, то ли он их слишком сильно таращит, то ли у него просто белки такие выпуклые.
– Хочешь конфетку?
– Нет.
– А хочешь, я тебе комикс покажу?
– Нет.
– Да ну, слезай, ты ведь наверняка сама-то читать еще не умеешь!
– Умею.
– Ты ведь можешь сюда перелезть, да? Вот и перелезай. Посидим с тобой, можешь даже на колени ко мне сесть, а я тебе комикс почитаю.
Тильда несколько раз лихо крутанулась вокруг мачты, держась одной рукой. Потом спросила:
– А у вас есть журнал Сliff Richard Weekly?
– О да, конечно!
– И Dandy?[51]