ра» – и это вместо собственного Тирренского моря, опускавшегося и поднимавшегося за окном?!
Невозможно было существовать в Ладисполи, где даже у загара был оттенок беженской уязвимости, чтобы каждый раз не натыкаться мыслью на то, сколь же мало сохранилось ощутимых свидетельств нашего российского прошлого. И беседы вроде той, в которой мы с отцом приняли участие в гостях у Рубени, отнюдь не помогали. Напротив, такие разговоры поднимали со дна какие-то застарелые фобии моего отца, связанные с жизнью в Америке.
К концу июля мы окончательно решили поселиться в Провиденсе, столице штата Род-Айленд, где жили наши друзья, эмигрировавшие еще в 1970-е, до того как советские двери захлопнулись почти на десять лет. Мысли о том, что благодаря хлопотам наших друзей еврейская община Род-Айленда готовилась нас принять, что была уже снята квартира на первом этаже деревянного дома на тихой городской улице и что наши туманные представления об американской жизни обретают реальные очертания, нас поначалу успокаивали. Вернее, оговорюсь сразу: спокойствие длилось два, от силы три дня, пока мама не объявила, что ее мать, сестра и племянница тоже поедут с нами в Род-Айленд. В свое время, когда мы наконец-то получили разрешение на выезд, моя мама заявила сотруднику госбезопасности, что не уедет без своих родных; на этот раз нечто подобное она выдала нам с отцом. Если ей уступил гэбэшник, то как же мы могли отказать?
– Ты скажи им, чтобы избавились от своего кофра, – пробурчал отец. – Я к нему больше не притронусь. Черт его знает, что в нем окажется на этот раз.
Мама назвала отца бессердечным эгоистом, а меня – неблагодарным внуком и племянником, но приняла условие: как можно меньше семейного багажа. Еврейская община Род-Айленда согласилась пригреть еще трех беженцев из советского плена. («У вас в России был водопровод?» – спросит еврейский социальный работник уже потом, в Провиденсе.) Полные духа семейной гармонии, мы все вшестером – я с родителями, бабушка, младшая сестра мамы (моя тетка) и ее одиннадцатилетняя дочь (моя кузина) – решили записаться на автобусную экскурсию. Автобус выезжал из Ладисполи ранним утром и отправлялся во Флоренцию, где мы должны были провести бо́льшую часть первого дня. Предполагалось в первую половину следующего дня осмотреть Сан-Марино, а к вечеру приехать в Венецию, переночевать и поболтаться там часть дня, а поздно вечером вернуться в Ладисполи.
«В каком-то смысле авантюристы разных племен и народов похожи друг на друга», – сказал эмигрантский поэт и художник Семен Крикун. Человека, который организовал автобусные экскурсии из Ладисполи, звали Алексей Ниточкин. Еще в начале 1970-х он эмигрировал из Ленинграда с женой-еврейкой. Они попали в Нью-Йорк через Вену и Рим, точно как мы. В Нью-Йорке, как утверждал Ниточкин, он получил степень доктора философии в Колумбийском университете, защитив диссертацию по восточной патристике. Он говорил, что добился всего сам – «чувак с улицы», «человек с асфальта», как он любил выражаться, – и беженцы одновременно «верили и не верили». По словам Ниточкина, он работал профессором теологии в течение шести лет в колледже где-то к северо-западу от Нью-Йорка, но не сошелся характерами с политиканом-деканом и завистливыми коллегами. Так или иначе, но контракт ему не продлили, он развелся с первой женой, женился на итальянке, с которой познакомился еще в аспирантуре, и уехал с ней в Рим в поисках новой свободы и счастья. Молодожены поселились в Ладисполи, возможно, из-за того, что бывших беженцев, как и бывших преступников, тянет в хорошо знакомые места. Когда шлюзы еврейской эмиграции снова открылись в 1987-м, Ниточкин организовал туристический сервис и стал задешево возить бывших соотечественников по Италии. Чем занимался Ниточкин до того, как ударился в турбизнес, для всех оставалось загадкой. Он утверждал, что печатался в ведущих итальянских журналах, но у нас не было возможности в этом убедиться. Позже я обнаружил, что Ниточкин публиковал очерки, рассказы и стихи в эмигрантской прессе, чаще всего в парижском ежеквартальном сборнике русского христианского движения.
В течение нашего лета в Ладисполи Ниточкин предлагал три экскурсии. Поездку во Флоренцию, Сан-Марино и Венецию мы предпочли экскурсии в Пизу, Лукку и Чинкве Терру. Третья экскурсия включала путешествие на Амальфитанский берег, и мы с мамой взяли эту экскурсию позднее, в августе. Я сильно сомневаюсь, что у Ниточкина была лицензия на ведение экскурсий или какая-нибудь страховка. Но сейчас во мне говорит мое американизированное «я». Тогда мы не принимали этого в расчет – Ниточкин брался доставить нас во Флоренцию и Венецию! Какая разница, были ли у него необходимые разрешения и бумаги или нет? Стоимость экскурсий была в несколько раз меньше той суммы, которую рядовой иностранный турист отдавал за автобусные туры по Италии. Турбюро Ниточкина не выпускало глянцевых брошюр и никак себя не рекламировало. Новости распространялись по сарафанному радио, и группы отправлялись сразу, как только наш жуликоватый туроператор набирал полный автобус сдавших деньги туристов. Гидов вербовали из категории образованных беженцев; экскурсии велись на русском. Ниточкин время от времени брал в руки микрофон и рассказывал о себе, о политике или о жизни в Америке. Он называл это «формовкой эмигранта».
Кроме моих родителей, тети, бабушки и кузиночки в автобусе, мчавшем нас во Флоренцию, было еще около сорока человек. С нами ехал сам Ниточкин и два вспомогательных гида – Петр Перчиков, бывший комедийный актер, и небезызвестный Анатолий Штейнфельд. В обязанности Перчикова входило развлекать публику в те минуты, когда Ниточкин и Штейнфельд умолкали, истощив запас комментариев. Перчиков рассказывал анекдоты о чукчах, евреях и грузинах и сплетни московской богемы, в основном не первой свежести. Единственным итальянцем в автобусе был Андреа, наш водитель. Римский котяра, Андреа считал себя представителем итальянских властей, презирал беженцев и любых иностранцев, и даже к своему работодателю, Ниточкину, относился с оттенком снисхождения. «Ни разу еще не встречал симпатичного еврея», – поделился со мной Андреа на первой же заправке.
Мы прибыли во Флоренцию после полудня и до пяти-шести вечера были предоставлены самим себе. После того как я утратил чувство времени на Понте Веккьо, позволяя взгляду мечтательно плыть по аспидным волнам Арно, после того как повитал над Пьяцца делла Синьория и постоял напротив и внутри соборов Санта Мария Новелла и Санта Мария дель Кармине, я ощущал пульсирующую радость, что вот наконец-то увидел все эти чудеса. Представьте себе, насколько обездоленным чувствует себя двадцатилетний юноша из Советского Союза, впервые попав во Флоренцию и таращась на всю эту красоту. Я смогу это описать, наверное, только после того, как оставлю этот мир и научусь выражать свои мысли не словами, а надмирными образами. И радость – радость того, что можно видеть и воспринимать все это флорентийское волшебство, – может сбить еврея с пути, особенно, если он не знает, кто он и откуда.
В закатный час мы снова были в автобусе, оставляя позади волнистый тосканский ландшафт, пересекая Эмилию-Романью на пути к не знающей сна Болонье. Как по заказу, в нашем автобусе оказалась не только рижанка Ирена со всем своим кланом, но и Ланочка Бернштейн. Моя бывшая московская подружка ехала на экскурсию вместе с новым ухажером, который столь сильно преуспел в математике, а также с отцом и бабушкой, все больше и больше похожими друг на друга, и с младшим братом, быстро превращавшимся в итальянского уличного подростка. Мы с Иреной сидели рядом в автобусе, и я отправлял руки в исследовательские экспедиции по не столь отдаленным волшебным чертогам. Это все очень напоминало наши купания и прогулки по тирренскому берегу под укоряющими взглядами родителей и старшего брата Ирены.
Моя рука скользила по ее талии и округлости бедра. «Хорошего понемногу», – шептала Ирена и отодвигалась к окну, не дожидаясь, пока ее мать повернется, чтобы сурово глянуть на нас. Мы с Иреной старались не думать о тупиковости нашего флирта. Я, по крайней мере, об этом не думал, а, наоборот, в начале поездки еще лелеял надежды, что мы хоть ненадолго сможем оторваться от ее семьи.
Мчась по суперхайвею по направлению к Болонье, переплетая свои пальцы с Ирениными, а потом расплетая их, я думал так: «Они все здесь. Моя бывшая московская подружка и моя ладисполийская почти что подружка. Мое беспокойное советское прошлое, мое итальянское транзитное настоящее и брезжущие на горизонте обещания американского постоянства».
В половине десятого вечера мы подъехали к Болонье.
– Ее называют «Красная Болонья», – объявил Ниточкин.
– А почему «красная»? – удивилась моя бабушка.
– Здесь правят коммуняки. Полный балаган, – объяснил Ниточкин. – Мы здесь простоим час. Это Пьяцца Маджоре, самая большая площадь в Болонье. Я жду всех вас в автобусе ровно в одиннадцать, не позднее.
Мы с Иреной быстро свернули в проулок, где я угостил ее пиццей. Я плохо запомнил ночную Болонью, особенно из-за того, что попал сюда сразу же после Флоренции. Что-то похожее на митинг рабочих заполонило Пьяцца Маджоре – ораторы и какое-то шествие с лозунгами и знаменами, с громкоговорителями и скандирующей толпой. Я запомнил иллюминированные портики на площади, словно кружево черненого серебра на шеe и плечах города. Повсюду были уличные актеры и мимы. Прогулявшись и съев пиццу, мы с Иреной остановились, чтобы понаблюдать за двумя мимами. Один изображал Горбачева с поднятыми ладонями вверх руками; у него была бледная, посыпанная пудрой голова с клубничной метиной. Другой мим был Рейганом – с бульдожьими складками и протезированной улыбкой. Время от времени мимы сходились, чтобы пожать друг другу руки и застыть в историческом объятии.
Потом я купил Ирене и себе по порции джелато в киоске напротив большого фонтана, кровоточащего красными и зелеными огнями. Мы были метрах в трехстах от нашего автобуса, но площадь, полная демонстрантов, давала возможность укрыться в толпе и стать невидимыми. Когда продавец джелато утрамбовывал в вафельный стаканчик пять разных шариков, которые выбрала Ирена – она любила начинать с шоколадного и заканчивать лимонным, – я собрался с духом и сказал, стараясь придать своему голосу как можно более мягкий оттенок: