– Кажется, мне нужно идти, – сказал я, отстраняясь от Ирены и садясь.
– Куда идти?
– Думаю, это моя бабушка. Похоже, она потерялась, или попала в беду, или не знаю что, – говорил я, стряхивая травинки и сухие оливковые листочки.
– Как она могла потеряться? – спросила Ирена, надувая губы. Она застегивала перламутровые пуговки на блузке и пропустила одну, отчего ворот искривился.
– Не знаю. Прости. Но я должен идти.
– Откуда ты знаешь, что это именно твоя бабушка?
– Они сказали «vecchia signora russa». У меня нехорошее чувство. Еще с тех пор, как я встретил тетю в траттории на площади.
– Она же всегда вместе с твоей тетей и сестренкой. Да они просто… неразлучны. Я представить себе не могу, чтобы что-то случилось.
– В том-то и дело. Извини, Иреночка. Увидимся потом.
– Возьми свою куртку.
«Разиня. Неудачник, – эти слова вертелись в голове, пока я стремительно пересекал луг и перескакивал со ступеньки на ступеньку по дороге к городским воротам. – Неудачник, ты проиграл!» А другой голос говорил: «Это твоя кровь, твоя родня, она тебя растила и читала тебе стихи Есенина, когда ты был маленьким. Беги, бессердечная крыса». «Но ее блузка была почти расстегнута, – спорил первый голос, пока я преодолевал ступеньки и выходил на дорогу. – Она была уже твоя. Ну как ты мог сбежать в последний момент?»
Невдалеке от ворот Св. Франциска я увидел родителей, сидевших в расслабленных позах на каменной скамье и поедающих мускатный виноград.
– Вы слышали? Это же бабушка! Нужно что-то делать! Она потерялась, – закричал я на всю округу.
Отец открутил крышку пластмассовой бутылки и спокойно предложил мне воды. Мама также выглядела невозмутимой.
– Мама, – сказал я, – нужно что-то делать. Нужно ее спасать.
– Она не потерялась, – ответила мама. – Она просто запаниковала, потому что твоей тети нет у нее под рукой.
– Что случилось?
– После того как ты убежал на свидание, мы с папой поболтались еще по магазинам, купили ему соломенную шляпу – такую, как он всегда хотел, – потом пошли купить еще фруктов и тут-то наткнулись на бабушку. Она была одна и явно в расстроенных чувствах. Она сказала, что твоя тетя и твоя сестренка потерялись и мы должны срочно пойти на поиски. «Нужно обратиться к властям, – настаивала она. – Власти должны вмешаться».
– А вы? – я все еще не мог отдышаться.
– Я ей попыталась объяснить, что, во-первых, они не могли потеряться. Скорее всего, твоя тетя опоздала или потеряла счет времени, как это обычно бывает. Но бабушка и слушать ничего не хотела. «Я иду к властям», – твердила она. Пришлось нам с папой показать ей, где заседает местное правительство. Ты же знаешь, что она бывает непереносимо упрямой.
– Она хотела, чтобы мамочка пошла с ней к одному из капитанов-регентов, – в тон маме продолжал отец. – Персональным переводчиком.
– Подождите, я все-таки не понимаю, что же произошло, – сказал я.
– Возможно, произошло то, что они договорились встретиться, твоя тетя как всегда опоздала, а бабушка начала психовать, – ответила мама. – Поэтому она, наверное, решила помучить мою сестру в отместку за то, что та опоздала. Все это просто такая нелепость! Как можно потеряться в кукольном городке, обнесенном крепостными стенами?
– Мы ей сказали, что будем сидеть здесь и ждать до половины третьего, – добавил отец. – Единственный путь к автобусу – через эти ворота. Она прекрасно знает, где мы находимся.
И вместо того чтобы забрать бабушку из Палаццо Публико, я присоединился к родителям, сел на каменную скамью и принялся уплетать золотистые виноградины.
Минут через десять громкоговорители снова ожили: «Attenzione! Attenzione! Говорит система экстренного оповещения граждан Сан-Марино. Пожалуйста, прослушайте объявление. Пожилая женщина из России ищет свою семью. Придите за ней в радиостанцию в Палаццо Публико».
– Что они там говорят? – спросил отец. – Я понял только «синьора» и «русса».
И в этот момент, вопреки постулату Аристотеля о соотношении возможного и вероятного в искусстве, голос моей бабушки прорвался в эфир на середине предложения вместе со скрежетом и шумом потасовки в радиорубке.
– Потерялась дочка. Дочка и внучка. Возможно, это похищение. Их нужно спасти! – истерические вопли моей бабушки плыли над стенами Сан-Марино.
– Aspetate, aspetate, – встрял мужской голос диктора, сопровождаемый шипеньем и звуками возни.
– Дайте говорить! – звучно произнесла бабушка. – Фашисты!
– Ни фига себе, – сказал отец, сжимая в руке кисть винограда. – Она в эфире. Живьем. Еж твою двести.
– Спасите моих детей! – взывала бабушка. – Я требую, чтобы правительство Сан-Марино предприняло что-то прямо сейчас. Немедленно. Это дипломатический скандал. Это возмутительно! Я заставлю вас за это ответить. Доченька, где ты?
Как долго бабушкины речи сотрясали эфир Сан-Марино? Минут пять, десять? Кроме русских фраз, которыми она старалась более или менее связно передать свой страх за жизнь потерявшихся дочери и внучки, бабушка попыталась вспомнить и другие языки, на которых она когда-то говорила или которые изучала, но с тех пор уже успела позабыть.
– Майн либе тохтер, – жаловалась бабушка на идише. – Моя донька, коханая моя, – певуче тянула она по-украински. – Згода, едношчь, братерсво, – декламировала она по-польски. И в конце выдала на немецком: – Вас ист дас? Доннер-веттер!
Исчерпав весь свой запас нерусских выражений, бабушка вернулась к русскому, придав вощеному паркету памяти трагедийный блеск.
– Я страдала во времена Сталина, – распространялся ее голос по воздушным волнам Сан-Марино. – Я училась с отличием в Харьковском университете. Меня пригласили во Дворец правительства на прием, и сам Григорий Петровский, а он был большой человек, председатель ЦИКа Украины, вручил мне денежную награду. У меня есть фотография, где он жмет мне руку. А потом, в 1939-м, товарища Петровского сняли, и я не спала всю ночь, искала эту фотографию, потому что боялась, что и меня арестуют. Я вырезала его ножницами из снимка. О, люди Сан-Марино, как я настрадалась!
Тут бабушкин голос совершил еще одну модуляцию – от лирики к дымному гневу.
– Ты слышишь меня, мерзавка? – закричала она. – Я растила тебя, заботилась, а ты теперь меня бросаешь посреди Сан-Марино! Дети – это неблагодарная саранча. Дети – сволочи, обманщики и негодяи. А за границей – вдвойне сволочи.
Перегретый голос моей бабушки транслировался по всему Сан-Марино с помощью радио службы спасения, предназначенного для того, чтобы призвать к оружию всех жителей маленькой республики в час, когда враг покажется у предгорий Монте-Титано.
– Почему никто ничего не делает? Я требую, чтобы мне дали ответ! – орала бабушка. – В СССР я была экономистом, важным человеком в Министерстве энергетики. У меня было тридцать подчиненных. Две секретарши. Сам министр знал мое имя.
В этот момент мама стала умирать от стыда перед нами, перед жителями Сан-Марино, перед всем миром.
А бабушка тем временем уже начала перечислять поименно всех знаменитых итальянцев, о которых она слыхала еще в СССР. В основном это были персонажи из кино, музыканты, политические лидеры и активисты левого крыла: Феллини, Мастрояни, Софи Лорен, Клаудия Кардиале, Верди, Доницетти, Пуччини, Робертино Лоретти, Тольятти, Грамши, Джузеппе да Витториа, Сакко и Ванцетти. Затем она припомнила Муссолини, чтобы усугубить эффект.
– Это фашистское гнездо, – рыдала она. – Помогите, они уже отлавливают евреев. Помогите! SOS, SOS, SOS!
В этот момент слова диктора «una vecchia stalinista» («старая сталинистка») и бабушкин крик «Хулиганы!» слились в одном потоке звуков, издаваемых сразу двумя громкоговорителями, закрепленными на вершине городских ворот Сан-Марино, после чего система экстренного радиооповещения затихла.
Пару минут мы сидели на каменной скамье, механически жуя виноград, не говоря ни слова. Тишину нарушил мой отец:
– Это был сильный номер.
– Не смешно, – сказала мама. – Это позор. Теперь все в Ладисполи будут об этом говорить.
Уже давно пробило два часа, и вот, наконец, тетя с кузиночкой материализовались у ворот. Тетя была в новом итальянском платье, которое она надела в то утро, вся в оборочках, вся трепещущая, как цирковая лошадь.
– Где она? – спросила нас тетя.
– Она в Доме правительства, – ответила мама. – Ты опоздала больше чем на час.
– Я побегу за ней туда, – сказала тетя, сверкая глазами. Оставив дочку с нами, она проследовала через ворота и дальше вверх по улице.
След ее еще не простыл, как мы услыхали звуки музыки, какой-то бодренький марш. Маленький оркестр появился из-за поворота дороги справа от нас. Музыканты прошли мимо нас вверх по дороге, вдоль старых городских стен. За оркестром маршировала процессия, состоящая из мужчин в белых курточках, голубых штанах и шляпах с перьями и женщин в бело-голубых платьях. Мужчины несли знамена, а женщины размахивали бело-голубыми флажками Сан-Марино с тремя пиками с башенками внутри золоченых гербов. За процессией Сыновей и Дочерей Сан-Марино проследовал взвод солдат в двууголках, с ружьями и деревянными штыками. Неужели они все изображали Наполеона на Аркольском мосту? Шествие замыкала шеренга аккордеонистов, игравших раскатистые песни, в белых форменных рубашках, коротких штанах с помочами и в забавных голубых беретах.
Вслед за ними из-за угла показалась и моя бабушка. Она брела по дороге, как отставший демонстрант, бесцельно глядя по сторонам. В кофте навыпуск, в красно-голубой панаме, свернутой набок, она напоминала итальянскую рыночную торговку фруктами в конце утомительного дня, после беспрестанного взвешивания персиков и слив. Но еще больше она походила на усталого генерала, подавившего мятеж и дико взирающего на небеса и городские стены, будто бы говоря им: «Придет день – и вы падете».
В левой руке она сжимала бутылку дешевого местного «Наполеона». То и дело отхлебывая из горлышка, бабушка следовала за процессией, распевая «Подмосковные вечера».