– Мальчик мой, а ты бывал хоть раз в Каменце? – спросил меня дядя Пиня, как только мы встали из-за стола.
– Да нет, не довелось, – ответил я, занимая оборону. – Как-то не было причины. Никого из родственников там не осталось.
– А какой прекрасный город! Река Смотрич, ее петляющие берега, старая турецкая крепость… Как бы я хотел вернуться туда, чтобы все это вновь увидеть. По-украински я раньше говорил гораздо лучше, чем по-русски, знаете ли. А мой ближайший друг Павло…
– … дядя Пиня, – перебил его отец, – мы пробовали разыскать его родных. Писали в райсовет, но ничего не смогли выяснить.
– Ах, оставьте, – с театральной интонацией произнес дядя Пиня. – Почему вы сами так ни разу туда и не выбрались? Неужели и вы думаете, как многие наши недоумки, что украинцы – антисемиты? Такая дикая чушь!
Вот подходящий момент, чтобы описать дядю Пиню. Рост где-то метр семьдесят, львиная грива. Весь иссохшийся, но сохранивший живость – как горная река летом, помнящая себя бурной, полной вешних вод. Овал лица и орлиный нос слеплены так, как почти у всех мужчин в нашем роду. Однако за долгие годы в Израиле кожа дяди Пини приобрела оттенок корицы – несмываемый след пустыни. Когда мы прогуливались по бульвару в последующие дни, знакомые из беженцев останавливались, чтобы сказать, как «дед, отец и внук похожи»; все были уверены, что дядя Пиня – мой дед. Ему шел восемьдесят первый год, когда мы познакомились, и за тонкими оправами его очков, переживших смену многих мод и снова супермодных, сверкали полные запретной жизни мальчишеские глаза. Он изумительно говорил по-русски, чуть старомодно и с легким акцентом, как говорят хорошо образованные украинские евреи, и иногда употреблял английские слова, чтобы назвать предметы, которые он узнал уже после отъезда из России. Например, он говорил «геликоптер» вместо «вертолет». В нем, нашем израильском дяде, было что-то несказанно современное, неханжеское, а он даже не пытался шокировать нас революционным эксгибиционизмом своих идей и замыслов.
Еще до того, как мы успели заполнить основные пробелы нашей семейной истории, дядя Пиня объявил, что всегда мечтал посетить Помпеи, посмотреть на знаменитые фрески и на то, что осталось от этого римского города. И тут же открыл старый бедекеровский путеводитель по Италии на странице о Помпеях.
– Смотрите, смотрите, какая изощренность, – говорил дядя Пиня, надавливая двумя пальцами на глубокий изгиб спины у женщины на репродукции фрески из лупанария. – Они знали о любви больше, чем нам когда-либо суждено узнать, – добавил он, обращаясь к моей маме, нарезавшей крупными дольками огромный румяный персик.
– Вот погощу здесь пару дней, а потом повезу вас в Помпеи и Сорренто, – объявил он свои планы. – Сорренто и Капри – это же места Горького. Ты в курсе, мой мальчик? – спросил дядя Пиня.
– Конечно, я…
– А я вот обожал Максима Горького, когда был в твоем возрасте, – продолжал дядя Пиня.
Мы, наконец, убедили его отдохнуть хоть немного перед вечерней прогулкой и ужином. То проваливаясь в сон, то просыпаясь во время долгожданной сиесты в гостиной, которую мне пришлось теперь делить с дядей Пиней, я слышал, как он шуршит книгами, газетами, старыми выпусками итальянских и русских журналов, разбросанных на журнальном столике. Когда я проснулся окончательно, дяди Пини в комнате не было. Дверь в комнату родителей была еще закрыта, и я, сполоснув лицо, поплелся в кухню, где нашел Пиню уже чисто выбритым, в полной боевой готовности, с бешеным нажимом строчащего в записной книжке. Под чеховской пепельницей на кухонном столе я увидел три хрустящие стодолларовые купюры – зеленый оазис среди засухи столешницы.
– Что это такое, дядя Пиня? – спросил я.
– Вот мчится тройка удалая вдоль по дорожке столбовой, – пропел он, прищелкнув пальцами, как цыган из хора. – Поднимай своих лежебок. Я приглашаю вас всех на ужин. Отпраздновать нашу встречу.
Поиски ресторана в наш первый вечер с дядей Пиней обернулись испытанием. Сначала он настоял на прогулке взад-вперед по бульвару, чтобы, как он выразился, «нагулять здоровый аппетит». Затем протащил нас через добрую половину центра Ладисполи. Он заходил в каждый ресторан, изучал меню, исследовал атмосферу и допрашивал метрдотелей о выборе вегетарианских блюд. «В вашем красном соусе для спагетти есть мясные добавки?» – вопрошал он, вводя моего отца в замешательство. Или: «Мы бы хотели вон тот столик, с видом на фонтан» (неизбежно указывая на столик с табличкой «зарезервировано»). Или еще: «У вас есть зона для некурящих?» (Это в Италии 1980-х?!) Казалось, дядя Пиня был готов выбирать до бесконечности. Его седина с оттенком лазури сверкала в лучах заходящего солнца. Легкие брюки и клетчатая рубашка развевались на ветру, а изгиб правой руки выражал принцип непредсказуемости будущего. Дядя Пиня вел за собой нас, своих усталых родных, вокруг главной площади, по главной коммерческой улице, а потом, вниз, к виа Анкона, пока наконец мы не нашли убежище в ресторане под открытым небом… прямо за углом нашего дома. Мы проделали полный круг. В этом ресторане подавали традиционные итальянские блюда. Китайские фонарики освещали оркестрик, а двойник Тома Джонса весь вечер исполнял стандарты. По каким-то причинам дяде Пине понравилось именно это заведение, и, несколько раз поменяв столик, мы в конце концов устроились «не так близко к улице и к музыке, но так, чтобы был виден бульвар».
Дядя Пиня был очень доволен выбором и сразу принялся нам советовать, что заказать, напирая на салаты и прочие вегетарианские блюда. Дядя Пиня говорил по-английски с официантом, который, казалось бы, уже все в жизни повидал. Пиня знал немного по-немецки и по-французски и пустил в ход эти знания во время переговоров с официантом.
– Сейчас слишком жарко, чтобы надуваться красным вином, а пиво – это неинтересно. Напиток для тех, у кого нет вкуса, – объявил дядя Пиня. Отцу пришлось оставить надежду на выпивку.
Официант принес нам запотевший графин с водой, хлеб и порции простого зеленого салата. Дядя Пиня отщипнул кусочек от хлеба, прожевал лист салата и откинулся на спинку своего ротангового кресла.
– Я должен вам что-то сказать, – заговорил он. – Вы знаете, я не из тех, кто ходит вокруг да около.
– Что случилось, дядя Пиня? – спросил отец, чувствуя себя в западне, впрочем, точно так же чувствовали себя и мы с мамой.
– Ничего не случилось. Что вы так все насторожились? – сказал дядя Пиня, кладя в рот очередной лист салата и прожевывая его со сводящей с ума медлительностью. – Я просто хотел сказать, что не стал к вам хуже относиться из-за того, что вы решили не ехать в Израиль. Вы бы чувствовали себя в Израиле как дома, но я вас не порицаю. В Америке очень хорошая жизнь; я был там пять раз – в Вашингтоне, Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго и Сан-Франциско. Все это превосходные большие города, но в целом – пустыня. Люди там слишком большие индивидуалисты.
Мы сидели тихо, прижавшись к спинкам кресел. «Нужно испить эту чашу до дна», – думал я, пока дядя Пиня дожевывал очередной салатный лист.
– Ты сын моего покойного брата, – продолжал дядя Пиня, повернувшись к отцу. – Генетически ты будто мой собственный сын, и я принимаю твое решение. Принимаю, в отличие от многих родственников в Израиле, например от нашей кузины Навочки, знаешь ее, у нее сына убили на войне, в 1967-м. Она очень рассердилась, что вы не едете в Израиль. Но хочу сказать еще раз: если вы передумаете и решите ехать в Израиль, то еще не поздно все переиграть.
Над нашим столом повисла неловкая тишина, минута которой казалась вечностью в этом уличном ресторане с музыкой и официантами, суетившимися, как обезумевшие белки.
– О’кей, я просто хотел снять грех с души, – сказал дядя Пиня голосом весельчака, хлопая в ладоши. – Не будем воевать, мои дорогие. Будем пировать и праздновать наше воссоединение.
Он поднял стакан воды, облизал губы, словно готовясь сказать тост, но поставил стакан на место.
– И еще одно, – добавил дядя Пиня.
Я почувствовал, как в груди огромная жаба приготовилась к прыжку.
– Хочу кое-что объяснить вам, дорогие, поскольку это уже мелькало в нашей переписке. Когда вы были еще в Москве. И уже сегодня, за чаем. Это касается моих политических взглядов.
Вот вам классический дядя Пиня: то он выбирал салаты и макаронные блюда, то признавался в симпатиях к коммунизму.
Мама, отец и я сложили ножи и вилки в знак того, что мы сдаемся. Мы были целиком в пининой власти. У дяди Пини в плену.
– Я приехал в Израиль – вы, наверно, знаете – в 1924 году, – начал он. – Я оставил Каменец, потому что не мог больше там находиться. Я состоял в молодежной сионистской группе. Мы были идеалистически настроенными молодыми людьми. Один знакомый еврей, у которого сын работал в органах, дал понять моему отцу, что там уже лежит подписанная бумага на мой арест. Я спешно уехал в Одессу, где у нас были родственники. Мне было восемнадцать. Я понятия не имел, чем хочу заниматься. Моей страстью было чтение. У меня уже пять или шесть записных книжек было исписано рассказами, стихами, началами повестей. Я хотел писать о простых людях, стать еврейским Горьким. Сегодня это звучит по-детски, но тогда…
Я жил некоторое время в сельскохозяйственной коммуне рядом с Галилейским морем. Жизнь была очень трудная. Я скучал по дому и моей семье. И в глубине души не до конца понимал, что я здесь делаю. Я стал учеником землемера. В 1926-м я стал работать в землеустроительном департаменте. Его возглавляли британцы. Начальники были дисциплинированными трудягами с ментальностью колонистов.
Оркестрик заиграл «О соле мио». Дядя Пиня едва притронулся к еде. «Где он черпает свою безграничную энергию?» – помню, подумал я. Тающие пятнышки заката мерцали на далеком горизонте.
– Вскоре, – продолжал дядя Пиня свой рассказ, – меня стали считать леваком и сочувствующим Советскому Союзу. Я был настроен очень критически по отношению к британцам и к тому, что они делают в Палестине. Все их подлости и хитрости. Настраивание арабов против евреев. Нарушенные обещания. «Белые книги» Черчилля, Пасфильда и т. д. Лживые