В половине десятого вечера мы подъехали к Болонье.
— Ее называют «Красная Болонья», — объявил Ниточкин.
— А почему «красная»? — удивилась моя бабушка.
— Здесь правят коммуняки. Полный балаган, — объяснил Ниточкин. — Мы здесь простоим час. Это Пьяцца Маджоре, самая большая площадь в Болонье. Я жду всех вас в автобусе ровно в одиннадцать, не позднее.
Мы с Иреной быстро свернули в проулок, где я угостил ее пиццей. Я плохо запомнил ночную Болонью, особенно из-за того, что попал сюда сразу же после Флоренции. Что-то похожее на митинг рабочих заполонило Пьяцца Маджоре — ораторы и какое-то шествие с лозунгами и знаменами, с громкоговорителями и скандирующей толпой. Я запомнил иллюминированные портики на площади, словно кружево черненого серебра на шее и плечах города. Повсюду были уличные актеры и мимы. Прогулявшись и съев пиццу, мы с Иреной остановились, чтобы понаблюдать за двумя мимами. Один изображал Горбачева с поднятыми ладонями вверх руками; у него была бледная, посыпанная пудрой голова с клубничной метиной. Другой мим был Рейганом — с бульдожьими складками и протезированной улыбкой. Время от времени мимы сходились, чтобы пожать друг другу руки и застыть в историческом объятии.
Потом я купил Ирене и себе по порции джелато в киоске напротив большого фонтана, кровоточащего красными и зелеными огнями. Мы были метрах в трехстах от нашего автобуса, но площадь, полная демонстрантов, давала возможность укрыться в толпе и стать невидимыми. Когда продавец джелато утрамбовывал в вафельный стаканчик пять разных шариков, которые выбрала Ирена — она любила начинать с шоколадного и заканчивать лимонным, — я собрался с духом и сказал, стараясь придать своему голосу как можно более мягкий оттенок:
— Так больше нельзя.
Ирена приняла стаканчик из рук продавца, нырнула языком в шоколадную глубину и облизала губы, словно вымазанные темной помадой.
— Я согласна, — ответила она, откусив еще мороженого.
— Если не завтра, то когда? — спросил я.
— Да, — ответила Ирена.
— Ты будешь на все отвечать «да»? — спросил я, дотрагиваясь до ее правого локтя.
— Да.
— Хочешь, сбежим от родичей завтра в Сан-Марино?
— Да.
— Ты придумаешь какой-нибудь предлог, чтобы исчезнуть на пару часов?
— Да.
— Я тебя когда-нибудь увижу голой?
— В жизни не ела такого фисташкового, — сменила тему Ирена, истинная рижанка.
Когда мы возвращались к автобусу, мама отвела меня в сторону и рассказала, что Штейнфельд отвесил ей сомнительный комплимент и отец в ярости схватил его за горло и приложил к стенке автобуса. Штейнфельд угрожал нажаловаться карабинерам на «оскорбление и избиение», но отец ему при всех сказал: «Еще звук — и я тебе морду на задницу натяну». «Только этого нам здесь не хватало», — подумал я, живо представив, как мой отец, который всерьез занимался боксом, пока у него резко не упало зрение, проделывает все это со Штейнфельдом на главной площади города. Вообразите: поэт и врач из СССР защищает честь своей музы на фоне коммунистического митинга в центре Болоньи.
В автобусе Штейнфельд был мрачнее тучи и делал вид, что читает итальянскую газету. Авантюрист Ниточкин и итальянский котяра Андреа спорили, как лучше доехать до места ночевки, и микрофон взял Петр Перчиков. Пока мы кружили по какому-то городку в окрестностях Болоньи, он травил одесские анекдоты до тех пор, пока мы не остановились на ночлег. Мне пришлось спать в одной комнате с бабушкой, которая была, кажется, гораздо менее утомлена дорогой, чем я, и начала меня мучить вопросами: «А кто построил Флоренцию?» или «А в Болонье до сих пор выпускают плащи? В шестидесятые они были так популярны». Уже после того как я выключил торшер, стоявший между нашими кроватями, бабушка прошептала, как подросток, оказавшийся в лагере на соседней койке с закадычным дружком:
— А что это за Сан-Марино, куда нас везут?
— Это крошечное государство. Гора-государство. И даже Наполеон не смог его захватить. Спи, бабуля, спи, пожалуйста.
— Наполеон? — переспросила она. — О, я обожаю Наполеона!
— Ты? Обожаешь Наполеона? — пробормотал я, находясь где-то посередине между бодрствованием и сном.
К десяти утра на следующий день наш автобус настолько близко подъехал к Сан-Марино, что Штейнфельд смог указать на трехглавую Монте-Титано, поднимавшуюся на равнине прямо перед нами.
— Это национальная эмблема Республики Сан-Марино, — произнес он с пафосом. — Три горные вершины в окружении замковых башен. Вы увидите эту эмблему на их флаге и гербе.
— На их фляге и горбе, — сострил комедиант Перчиков.
Штейнфельду шуточка не понравилась, и он одарил Перчикова презрительным взглядом. Уже около часа он читал нам лекцию о Сан-Марино, с тех пор как мы миновали город Форли, что примерно на полпути между Болоньей и Сан-Марино. Половина беженцев спала; другие слушали и старались задавать умные вопросы. Огненно-рыжий настройщик из Минска музейным почерком делал записи в кожаном блокнотике.
Штейнфельд снова почти покорил меня своими живыми комментариями к истории Сан-Марино. К тому же он приобрел восторженную слушательницу в лице моей бабушки, которую, по каким-то причинам, очень занимал тот факт, что гордая маленькая республика не склонилась перед обожаемым ею (бабушкой) Наполеоном. Загоревшая, в белой кофте с вышивкой по вороту и в немного тесной юбке кремового цвета, которую мама умоляла ее не надевать, бабушка в это утро выглядела помолодевшей и полной сил. Ей недавно исполнилось семьдесят три, но легко можно было дать лет на десять меньше. Именно она, а не Ирена, просидела со мной рядом в автобусе всю дорогу из Болоньи в Сан-Марино. Ирена с утра была не в духе и отправилась досыпать на заднее сиденье автобуса, где было темнее и немного тише. Скептик по натуре, как многие евреи, выросшие на побережье Балтийского моря, Ирена, должно быть, чувствовала надвигающееся разочарование дня, в то время как я, приемный сын Италии, был все еще переполнен романтическими надеждами.
Возможно, из-за своего солнечного настроя я был готов простить Штейнфельду недавний трусливо-похотливый выпад в адрес моей мамы. В конце концов отец уже заставил его расплатиться страхом, так стоило ли на этом зацикливаться? Слушая объяснения Штейнфельда, я вспоминал прежние дни, когда он беседовал со мной об этрусках на улицах и перекрестках Ладисполи. Штейнфельд-античник был великолепен, когда рассказывал о легендарном основании Сан-Марино в IV веке далматинским отшельником-камнетесом по имени Маринус. Достигнув в своем повествовании эпохи Возрождения, Штейнфельд заскучал и начал играть в историческую викторину с аудиторией.
— Республика Сан-Марино была оккупирована на короткий строк всего лишь дважды в своей истории, — сказал он. — Кто-нибудь знает, кем?
Никто не знал.
— Не удивительно, — выдавил Штейнфельд, искривив рот. — В первый раз — Чезаре Борджиа, а потом отрядами кардинала Альберони почти двести лет спустя, если память мне не изменяет, а обычно она мне не изменяет. Затем папа признал независимость Сан-Марино. Да, думаю, стоит упомянуть, что в 1944 году немцы, а за ними и армия союзников прошли через Сан-Марино. Но это не считается. Сан-Марино пыталось сохранять нейтралитет во время войны.
— А что с Наполеоном? — выкрикнула моя бабушка так громко, что я вздрогнул.
— А что с Наполеоном? — переспросил Штейнфельд. Он презирал все, что произошло после французской революции.
— Расскажите нам о Наполеоне, — настаивала бабушка, употребляя свое коронное «нам», «мы, граждане», «нам всем». Она так и не отучилась от этого до самой смерти, даже после двадцати с лишним лет жизни в Америке.
— Расскажите им, Анатолий. Люди хотят знать, — вмешался авантюрист Ниточкин.
— Что делал в Сан-Марино слон, когда пришел на поле он? — объявился Перчиков с очередной наскоро перелицованной шуточкой. Несколько человек с готовностью засмеялись.
— Типичное российское помешательство на Наполеоне, — произнес Штейнфельд с миной на лице. — Ну что ж, слушайте. В 1797 году верный наполеоновский генерал Луи Александр Бертье — потом, когда Наполеон провозгласил себя императором, он стал маршалом Франции, не самый великий полководец, заметьте, но послушный исполнитель воли Наполеона — так вот, в 1797-м Бертье осадил Сан-Марино.
— О, господи, — громко вздохнула моя бабушка.
— Я попросил бы меня не перебивать, — взвизгнул Штейнфельд. — Войска Бертье, — продолжал он, — встали в Сан-Марино, грозя республике, но отцы Сан-Марино настолько умело затянули переговоры о сдаче, что один из двух капитанов-регентов успел добраться до Наполеона и заручиться его протекцией. Сан-Марино пощадили. Широкий символический жест, это уж точно. А потом Венский конгресс признал суверенитет республики Сан-Марино. Вот вам и ваша история про Наполеона, милейшая, — заключил он, повернувшись к моей бабушке, ставшей за это время центром бонапартизма в нашем автобусе.
— Прошу прощения, а что вы сказали про население? — прервал Штейнфельда настройщик роялей.
— Повторяю: около двадцати пяти тысяч сан-маринцев живут в пределах этой маленькой республики, — ответил Штейнфельд ледяным голосом. — Это третье по величине карликовое государство в Европе после Ватикана и княжества Монако. И имейте в виду: это самая маленькая республика во всем мире. Санмаринцы ценят свою свободу. Их конституция датируется 1600 годом, если вы можете себе такое представить.
На этом месте Ниточкин оторвался от оживленного разговора, который вел с итальянским котярой-водителем — скорее всего, они сравнивали русских женщин и итальянок, — и произнес в водительский микрофон, закрепленный на металлической гибкой шее:
— Все правильно, дамы и господа, по площади это меньше одной трети Вашингтона Ди Си. Кстати, я как-то провел там шесть месяцев, работая референтом конгресса по вопросам православной церкви.
После чего он рассказал очередную из своих невообразимых американских историй, которым многие в автобусе отказывались верить. Получил он степень доктора наук в Колумбийском университете или нет — вопрос отдельный, а в итальянской политике, нужно отдать ему должное, он разбирался отменно.