— Дом по левой стороне, с широкими мраморными ступенями, — сказала она, пройдя от начала до конца список со всеми именами. — Берите вещи и следуйте за мной.
Весь наш багаж умещался в четырех тяжелых чемоданах, которые мы с отцом брали на себя, и одного саквояжа полегче, который несла мама. Таким образом, мы могли сразу унести все вещи. Представьте себе всю нашу жизнь, мои двадцать лет плюс почти сто лет, если сложить возраст моих родителей, и все это упаковано в пять мест багажа! Да, была еще мамина сумочка, портфель отца и пишущая машинка «Олимпия», которую привязывали ремнем к чемодану. Что же касается бабушки, тети и кузиночки, то у них было около пятнадцати чемоданов, а, кроме того, множество небольших сумок, мешков и узлов. До сих пор остается загадкой, что же было в этих сумках. Ноты? Метрономы? Обрамленные в рамки портреты любимых композиторов моей тети? В течение трех месяцев, пока мы были в Австрии и Италии, я близко познакомился с багажом моих родственников — правда, лишь с его внешними характеристиками: формой, размером и весом. То, что скрывалось внутри, оставалось тайной, но был один предмет, который явился нам еще в то первое, роковое утро в Риме.
Мой покойный дед, тогда майор-связист, привез этот кофр из Маньчжурии в 1946 году. Возможно, когда-то кофр принадлежал жене шотландского миссионера. К моменту нашего отъезда из СССР кофр был стар, как сам двадцатый век. Его ярко-оранжевая кожа потускнела, со всех сторон он был покрыт царапинами, хотя оставался еще вполне пригодным к употреблению. Что же там было внутри? Тетя с бабушкой собирались в дорогу так, словно едут не в Америку, страну изобилия, а на полудикий островок в Индийском океане. Они тащили с собой всякую кухонную утварь, подушки и одеяла, гвозди и инструменты, даже чугунную мясорубку. И тетя мастерски ускользала от моего вопроса о содержимом маньчжурского кофра. Сначала я пошучивал; потом спрашивал уже в лоб. Она отвечала с ноткой мечтательности в голосе: «Кое-что из моих личных вещей».
После того как мы занесли вещи в наш номер — тусклое прибежище с потрескавшимися потолками, паутиной в углах и тахтой-раскладушкой, на которой мне пришлось спать в ближайшую неделю, мы с отцом спустились вниз, чтобы заняться тетиным багажом. Мама, измученная бессонной ночью в поезде, осталась в комнате. Что говорить, ей было стыдно за сестру и мать, вернее, за невероятное количество их багажа, ставшее предметом живого обсуждения нашего беженского сообщества.
Вернувшись к автобусу, мы с отцом увидели, как тетя давала указания трем мужчинам, нашим попутчикам. Ее глаза горели революционным огнем. Водитель автобуса, итальянец, выглядевший, как анархист начала XX века, стоял в тени платана, курил и наблюдал за происходящим с ленивым любопытством. Возможно, по образованию он был антропологом-культурологом? Кто знает? Тем летом в Италии я повстречал множество образованных итальянцев, служивших ночными портье в жалких отелях, парковщиками машин, смотрителями в музеях. Кстати, портье того непрезентабельного отеля, где мы остановились в Риме, оказался одним из таких безработных интеллектуалов.
Мужчин, которых моя тетка завербовала для перетаскивания чемоданов, в отельчике ждали их собственные семьи. Один их них, мастер спорта по шахматам, харьковчанин, тихий худосочный язвенник, с трудом передвигал собственные вещи. Других двух помощников, двоюродных братьев из Одессы, звали Миша и Гриша. Оба небритые, со сверкающими каплями пота. Видимо, советский коллективизм еще не выветрился из их сознания; они стояли перед моей тетей чуть ли не навытяжку, внимая ее указаниям.
— Поосторожнее с этими двумя чемоданами, — говорила тетя чуждым иронии тоном советской пионерки-артековки. — Внутри очень хрупкие вещи.
К тому моменту, как мы впятером — я с отцом и три помощника — подошли к дверям отельчика, Миша и Гриша ругались, как истинные одесские биндюжники (см. рассказы Бабеля).
— Повезло тебе, парень, — сказал один из них отцу. — Удачно женился.
— Я же не на свояченице женат, — ответил отец.
— Да уж, конечно, — добавил другой брат, сплюнув на землю.
Что оставалось отцу: стоять на углу с двумя чемоданами в руках и защищать честь моей тети, а также собственную честь?
Я подошел к тому месту, где вся эта история окончательно перестает повиноваться рассказчику. Подтащив чемоданы к входу в здание необарочного стиля, где на шестом этаже располагался наш отельчик, одесситы вспомнили в конце концов, что находятся в свободном мире, где каждый за себя.
— Так, мы ушли. Дальше сами, — сказали они нам с отцом, а потом еще добавили: — Это ваши семейные проблемы.
Шахматист медленно оседал на своих куличьих ногах. Я видел: еще чуть-чуть, и он рухнет, погребенный под тяжестью фибрового чемодана, который тащил из последних сил.
— Я сейчас, папа, — подхватив два чемодана, я взбежал по высоким мраморным ступенькам, чтоб поскорее вызвать лифт.
Безуспешно нажав несколько раз на кнопку и побарабанив по двери лифта, я сдался и начал медленно взбираться по лестнице на шестой этаж. Каждый лестничный пролет казался длиннее предыдущего, опровергая все каноны классической архитектуры. Когда я наконец добрался до дверей нашего отельчика, мои ноги, казалось, превратились в мешки, набитые свинцовыми пульками.
— В чем дело? — обратился я к портье по-английски. — Почему не работает лифт?
— Он не работает, потому что я его отключил, — ответил портье тоже по-английски. Это был низкорослый человек, лет под сорок, одетый в черные брюки и серую рубашку. Несмотря на лето, у него на шее был повязан тонкий черный шарф. В руках, затянутых в черные беспалые перчатки, он держал томик карманного формата. Кинув взгляд на страницу, я увидел тройчатки стихотворных строк.
— У нас еще масса вещей внизу. Пожалуйста, включите лифт, — я почти умолял, пытаясь совладать с дыханием.
— Включите, выключите, — пробурчал портье. — Выключите, включите.
— Что? — мне показалось, он смеется надо мной.
— Ничего. Вы еще молоды и многого не понимаете. А я вот не пойму одного — почему вы, советские люди, бежите из своей страны. Думаете, на Западе лучше? Посмотри на меня. Я врач, я окончил Болонский университет и не могу найти работу по специальности. Ты этого хочешь?
— Вы что, коммунист? — спросил я портье.
— Да, коммунист. Настоящий, не такой, как некоторые из вас. Поэтому я скажу тебе прямо: здесь жизнь ничем не лучше, чем в СССР. И забудь про Америку, это вообще страшное место. Я-то знаю, у меня там двоюродные братья и сестры живут. А я вот патриот и живу в Италии. А ты должен был жить в Советском Союзе. Там у каждого есть работа, там прекрасные университеты. Конечно, есть и недостатки, я понимаю, но где их нет?
В других обстоятельствах я бы, наверное, вступил в спор с этим человеком. Рассказал бы, каково это — расти евреем в России. Рассказал бы о девяти годах жизни, украденных советскими властями у моих родителей, обо всем гневе и горечи, которые я до сих пор, после стольких лет жизни на Западе, все еще ношу в сердце. Но внизу меня ждал отец, а в автобусе — тетя, и взамен политической дискуссии я снова попросил портье с высшим медицинским образованием включить лифт. Он поднялся из-за стойки, медленно подошел к лифту, вставил ключ и повернул его. Лифт ожил с грохотом и скрипом.
Еще битый час мы с отцом таскали теткин скарб вверх по мраморным ступеням, запихивали в лифт и затем транспортировали в комнату, где бабушка торжественно ходила из угла в угол, как Наполеон при Ватерлоо, а кузина мирно спала посреди хаоса, учиненного ее матерью в соавторстве с бабушкой. К тому времени, когда мы с отцом закончили складывать чемоданы по углам и вернулись в автобус, где нас ждала тетя с последним и самым тяжелым местом багажа, солнце уже исчезло и небо из ясно-голубого превратилось в кроваво-пурпурное.
— Мальчики, — сказала нам тетя. — Мне кажется, сейчас пойдет дождь.
— Отлично! Дождь, град и снег. А может, и молния ударит в этот кофр, — ответил я. У меня пересохло во рту; голос трескался.
— Анджело предложил помочь с чемоданчиком, — продолжала тетя бодрым голосом. — Он чудесный мальчик. Из Вероны. Его отец играет на тубе в оркестре.
Моя тетя называла «мальчиками» всех особ мужского пола в возрасте между пятью и сорока пятью годами. Этот нюанс, естественно, был упущен водителем автобуса, который не понимал по-русски вообще, а по-английски знал «о’кей» и «Чикаго».
Отчего я ни слова не пишу о Риме? О стремительно меняющихся цветах неба, о раскатах грома, раздающихся все ближе и ближе? О невероятно красивых людях, целующихся и обнимающихся на улицах? О мозаичных фруктах и цветочных рядах? О фонтанах? Во-первых, район нашего отельчика, к востоку от Термини, был не из лучших: дома здесь стояли запущенные, разукрашенные граффити, вывески на них выцвели и были едва различимы. И только на следующий день, когда я совершил первую прогулку по Риму, глаза начали уставать от ярких красок, особой живости и великолепия римских улиц. Но я ясно помню — нет, постойте, как я могу что-то ясно помнить, когда все впечатления были притуплены эпическим шествием тетиного багажа из автобуса в отельчик? Вычеркните это я ясно — я притупленно помню, как мы втроем — отец, водитель автобуса и я — волокли маньчжурский кофр по направлению к неизбежной развязке этой истории.
— Что у тебя там? — спросил отец сквозь зубы. — Что там у тебя такое неподъемное?
— Просто кое-какие вещи, — пролепетала тетя. — Ноты. Семейные альбомы. Несколько любимых детских книг.
— Я больше не трону этот гроб с музыкой, — бросил отец.
— Вот именно, гроб, — подхватил я.
Чтобы попасть в вестибюль здания, надо было преодолеть четыре мраморные ступеньки. И потом, уже внутри, еще три ступеньки до лифта. На входе мы дружно опустили кофр на землю, чтобы чуть передохнуть перед последним броском. Анджело достал пачку сигарет «Кэмел» и предложил закурить мне и отцу, демонстративно обойдя тетю. Анджело прикурил и глубоко затянулся, уставившись на ее ноги и зад. Я тем временем успел сбегать к лифту, чтобы удостовериться, что доктор-портье, итальянский правоверный коммунист, не выключил его снова.