Потом мне будет противно за свой поступок, но пока стало легче на душе, словно я получил оправдание тому, что закрутил любовь с Полли. Настолько легче, что я всерьез стал подумывать, не позвонить ли ей и не спросить ли адрес той гостиницы в Аберистуите.
– Догго, хочешь провести выходные в Уэльсе?
Пес даже не взглянул в мою сторону. Увлекся созерцанием Дженнифер, с трагической мрачностью вытиравшей глаза тыльной стороной ладони. Полли я так и не позвонил. Не захотел отменять поездку к деду, хотя он понятия не имел, что я к нему собираюсь. Когда я был у него в прошлый раз, дед не сразу выделил меня из смутного пантеона родных и друзей, которые время от времени заскакивали в дом престарелых навестить его. Дело в том, что я люблю деда. Всегда любил. Его сознание быстро меркнет. И я никогда себе не прощу, если пропущу визит, а в следующий раз обнаружу, что оно совершенно померкло.
Фильм закончился, по экрану поползли титры, и тут Догго совершил нечто такое, чего раньше никогда не делал, – он залаял. До этого я всего раз слышал, как Догго сдавленно тявкнул – я случайно наступил ему на лапу в кухне. Но теперь это был настоящий лай – низкий и, учитывая размер пса, удивительно раскатистый. Словно розовощекий мальчик из хора открыл рот и запел глубоким басом.
– Тише, Догго! – Но он не прекратил даже после того, как я включил ему новый фильм.
Неужели так запал на Дженнифер Энистон? Глупости. Но лай продолжался, и я решил: а если попробовать? Переключился на канал «Фильм 4+1», где шла такая же программа, как на «Фильм 4», только сдвинутая на час позже. Как только на экране появились кадры из середины фильма, Догго замолчал и, устроившись поудобнее, не сводил своих больших глаз с Дженнифер, которая шла по тротуару и с кем-то болтала по мобильнику.
Я рассмеялся и осторожно положил ладонь ему на спину. Догго был слишком увлечен, чтобы возражать.
– А у тебя, мой озабоченный чертенок, оказывается, неплохой вкус.
Глава одиннадцатая
Когда к концу пятницы вся команда собралась в кабинете, Ральф ликовал. Судя по всему, Патрик превзошел самого себя, удачно впарив идею компании «KP&G». Тристан тоже присутствовал при схватке и считал, что все прошло удачно.
– По сравнению с чем? – поинтересовался Ральф. И его слова прозвучали как укол – намек на отсутствие опыта у Тристана.
Результат можно было узнать лишь на следующей неделе, но Ральф настоял, чтобы мы пятеро (шестеро, если считать с Догго) отправились посидеть на веранде в баре отеля «Сандерсон». Но подчеркнул, что мы празднуем не успех, а хорошо выполненную работу. Никто не станет отрицать, что мы потрудились на славу. Важно отмечать каждый маленький удачный шажок.
Я понимал ход его мысли и думал так же. А Эди и Тристан, похоже, не разделяли подобного оптимизма. Они предпочли бы поднять бокалы, узнав, что победа за нами. Патрик радовался, купаясь в похвалах.
Мы прикончили две бутылки шампанского, а Догго полакал воды из миски, принесенной ему нашей внимательной официанткой. В этой новой жизни, среди шуток новых коллег, я почувствовал себя лучше, чем все последнее время. Даже стрельнул у Эди сигарету.
– Курение убивает, лосьон «Со свистом!» – нет, – усмехнулся Ральф.
Все послушно рассмеялись. Первой ушла Эди, вскоре за ней исчез Тристан. Когда, пожелав нам удачных выходных, испарился Патрик, Ральф попросил счет.
– Хорошо живется в «Индологии»? – спросил он.
– Прекрасно.
– У меня возникло ощущение, что это начало чего-то особенного.
– У меня тоже.
– Вам не надо соглашаться со мной только потому, что я начальник.
– Согласен.
Ральф рассмеялся.
– Скажите, что вы думаете на самом деле.
– Если скажу, вы сразу выкинете меня на улицу.
Ну вот, опять я заимствую манеры Толстого Трева. Ничего страшного – его здесь нет, и некому крикнуть: «Держи вора!» А подобная манера общения вполне подходит для разговора с Ральфом. Он начинал мне нравиться – не за властный энтузиазм, а за мелкие детали поведения. Вот хотя бы за то, что он предложил отметить наш успех в баре, на веранде, и я сумел привести сюда Догго, а не оставлять его прозябать, запертым в кабинете. Или за то, что предложил отвезти меня домой на своем «Бентли», хотя это означало для него приличный крюк.
В машине я хотел заставить Догго сидеть у ног, но он не послушался. Перелез через меня и устроился на заднем сиденье – в его представлении это был еще один кожаный диван, на котором можно растянуться.
– Забавный песик, – заметил Ральф. – Расскажите мне про него.
Я рассказал все, что знал, то есть почти ничего. А еще про Клару и ее исчезновение, хотя про Новую Зеландию и Уэйна Килси умолчал. Этого Килси я нашел в Интернете, и по засорившим всю Сеть фотографиям его худого, с впалыми щеками лица заключил, что он подошел бы на главную мужскую роль в собственном дебютном кинофильме, который сам характеризовал как «психологический триллер в духе «Ребекки» Альфреда Хичкока». Книгу-то Дафны Дюморье «Ребекка» этот новозеландский жулик, разумеется, не читал.
Ральф назвал мои обстоятельства единственным словом «облом», но присовокупил совет – маленькую хитрость из собственного опыта, которой научился после того, как его бросила первая жена, удрав с молодым голландцем.
– Все очень просто: есть три фразы, какие вы должны повторять себе как мантру: «У нее был шанс, и она его не использовала. Я ей не благотворительная организация. Пусть попробует, почем фунт лиха». – Он похлопал ладонью по рулю, развеселившись собственной шутке.
Мы приближались к моему дому, когда Ральф неожиданно заявил:
– Не позволяйте Тристану помыкать вами. Начнет давить авторитетом, приходите ко мне.
– Спасибо, воспользуюсь.
– Он толковый малый, но не настолько, насколько сам себя считает. Не всегда понимает, когда следует придержать язык. Вот как сегодня: постоянно встревал, уж очень хотелось покомандовать парадом. Патрик вел себя правильно – не терял лица.
Вот, значит, чем объясняется жестокий выпад Ральфа против Тристана.
Позже, когда я лежал в ванне, до меня дошло, что Ральф проводил вербовочную кампанию. Небольшое напряжение наверху полезно для любой организации. Однако я решил не высовываться и не встревать. История учит: на войне гибнут рядовые, а генералы остаются целыми.
Вряд ли кто-нибудь соберется подать жалобу канцелярским крысам, следящим за исполнением закона об описании товаров, но «Дом престарелых с видом на море» мог соответствовать своему названию лишь в том случае, если бы человек забрался на одну из его уродливых кирпичных труб. Может, и открывался отсюда вид на море – когда-нибудь в прошлом, когда здесь, на постепенно возвышающейся к северу от Сифорда местности, некий человек возвел этот монументальный особняк. Больше не открывается. Город растянулся, расползаясь по склону, словно безобразное пятно, и теперь из застроенного со всех сторон дома престарелых можно увидеть лишь клочок неба.
Приходя и уходя, гости регистрировались, но кроме того, книга посетителей являлась и сборником повседневных изречений. На сей раз я прочитал: «Деньги еще не все, но они, безусловно, помогают поддерживать контакт с детьми». Рядом слонялся согнутый возрастом старик.
– Они лгут. Все они лгут, – бормотал он.
– Простите?
– Я о времени прихода и ухода, – пояснил старик, сверкнув на меня первоклассной вставной челюстью. – Никто из них не остается тут так долго, как пишут.
Я взглянул на часы и занес время в книгу – 11.32. Он сверился со своими часами и вроде остался доволен, во всяком случае, пока. Но все-таки недоверчиво проворчал:
– Посмотрим, посмотрим…
Дом был полон легко сворачивающимися коврами, всевозможными перилами, пандусами для инвалидных кресел и сиделками из Восточной Европы на минимальной зарплате. Возникало ощущение, будто кто-то где-то зашибает на этом деле легкие деньги. Кактус уморить не так-то просто. Но проходя в комнату деда по коридору первого этажа, я заметил: цветок явно на последнем издыхании.
В комнате пахло застоялой мочой, что огорчало и было совершенно недопустимым. Даже если у жильца случались недержания, за сорок (или он платит пятьдесят?) тысяч фунтов в год можно рассчитывать на приличную уборку. А дед за эти деньги получал вот что: трижды в день паршивую кормежку, чтобы иногда подтирали задницу и дважды в неделю мыли в ванне. Остальное время он проводил в кресле: дремал или бездумно смотрел на стену с обоями в белую и синюю полоску (остается только снять шляпу перед дизайнерами местного интерьера, отдавшими предпочтение теме зарешеченной клетки).
Вокруг было много всяких недугов, но болезнь Альцгеймера – худший из них. Ее называют долгим прощанием, и я понимаю почему. Последние два года я наблюдал, как иссыхает ум деда. Иссяк бесконечный поток анекдотов, которыми он славился, и лишь для тех, кому очень везло, еще вспыхивала на мгновение искра озорного юмора. Так случилось в прошлый мой приход. В дверь заглянула привлекательная молодая сиделка. Она хотела убедиться, что все в порядке.
– Вот и Магда, – объявил дед. – Ищет любой повод, чтобы зайти. Говорит, что волнуется. Но я-то знаю: за моими деньгами.
– Очень смешно, мистер Ларсен.
– Я ей сказал, что женат, но разве она послушает?
Проблески его былого характера становились все реже. И вскоре совершенно прекратятся. Дед превратится в телесную оболочку, в набор физиологических функций, и больше ничего.
Он выглядел в кресле таким умиротворенным – голова запрокинута, глаза закрыты, – что я решил его не тревожить. Устроился на кровати и смотрел на него. Даже в восемьдесят два года дед не казался немощным и сморщенным. Дородный мужчина – высокий, широкоплечий, представительный. Неровный шрам на левой руке казался в этот день до странности мертвенно-бледным. Я знал, откуда он взялся, хотя сам дед припомнить уже не мог. Шрам был памятью о немецкой бомбардировке Ковентри в ночь на 14 ноября 1940 года. Деду, старшему сыну в семье датских иммигрантов, было тогда всего семь лет. В ту бомбежку он потерял своего лучшего друга: взрыв поднял на воздух соседний дом, а их сильно повредил, так что обломки посыпались на их головы и его руку.