Сейчас Ракович не просто ждал своей очереди, он «болел» за своего ученика. Когда Микуль делал неправильный ход, он приподымался — и кряхтел, но молчал.
Алексей Иванович занял свое место возле столика с рацией и шуршал газетой. Надя Васильева примостилась на скамье, у окна, и крутила ручку транзистора. Остальные сидели с кружками. Костик пил и причмокивал:
— Ну и чай-ёок!.. Давно я не пивал такого!
— Что ёкаешь, запечный егерь?! — зацепился Березовский. — Вот приедет Степан — он тебя таким чайком напоит — екнуть не успеешь!
— А у тебя что — душа за меня болит?! — насмешливо спросил Костик. — Спасибо, спасибо. Не ожидал!..
— Дай тебе бог егерского здоровья еще на один поход! — не остался в долгу привередливый помазок. — Кружку давай быстрей, час уже держишь, ждут люди…
— Ишь, «люди ждут»! Если приспичило — сбегай за своей — недалеко!
На их перепалку не обращали внимания.
Тетя Вера бессознательным движением поправила прядь светлых волос, хотя они и так хорошо были уложены, осторожно, всеми десятью пальцами развернула конфету. Не поворачивая головы, спросила Кузьмича:
— Петя, скажи, сробел перед главным-то?
— Как сказать, ведь первая авария была, — ответил Кузьмич, почесав затылок. — Тут не только сробеть можно…
— Кому нечего терять — тот не робеет! — вставил Костик.
— А я думал, прошибут свечки землю до Америки! Анекдотчику, надеялся, — Героя дадут! — ехидничал Березовский. — А я, может, медальку какую — рядом все же находился, под навесом. А Костик не сомневался уж: наверняка орден бы получил, поскольку еще ближе был к бурильщику… Вообще-то ему и теперь выгорит за егерские подвиги!..
— Балаболка, о людях бы подумал! — с упреком сказала тетя Вера. — Хорошо, никого не зацепило…
Микуль всегда садился так, чтобы видеть боковым зрением Надю. Сегодня она весь вечер молчала: задумчиво слушала музыку, рассеянным взором скользила по лицам бурильщиков, думала о чем-то своем, далеком и недоступном. Ее синие глаза подернулись легкой дымкой, как лесное озеро в раннее утро. Только чуткие тяжелые ресницы беспокойно взмахивали журавлиными крыльями. Микуль встревоженно поглядывал на нее, забыв про шахматы. Гриша недовольно ворчал, дожидаясь хода.
По радио передавали последние известия. В балке притихли, прислушиваясь к голосу диктора, куда вплетались надрывной стон дизелей на подъеме инструмента, тонкий визг лебедки, печальные вздохи помрачневшего бора и далекий прощальный крик первых перелетных птиц.
Потом, когда закончился выпуск известий, Костик искоса глянул на транзистор и с необычной для него угрюмостью сказал:
— Будь моя воля, я бы в Чили направил свечки, чтоб прямо на Пиночерта выскочили — уж тут бы он не отвертелся, за все бы расплатился!
— Он же, кровопивец, по сей день по земле ходит, заволновалась тетя Вера. — Поганец… такой-сякой! — ввернула она крепкое словечко. — Я газеты читать не могу, как увижу его дьявольскую кличку, сразу гитлерюгу вспоминаю. Мне семь лет тогда было, все помню. От папы даже карточки не осталось… Может, в лагере сгинул… мучили, терзали, ироды!..
Она схватилась за уголочек платка и поспешно вышла из балка. Все молча чего-то ждали. Может быть, возвращения теги Веры. Но она не приходила.
Алексей Иванович отложил газету и проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Приехал бы скорей Степан, что-то в тайгу тянет.
— Да, с ним легче взять Жориного медведя, где-то недалеко обитает здесь, следы я видел.
— Ну, его за просто так не возьмешь…
— Запечного егеря нужно натравить, нам принесет шкуру, а себе — медвежьи рога!
— Мы бы тут такой медвежий праздник устроили, как у ханты, — сказал необидчивый Костик. — Никогда не видел такого праздника!..
— Тебе только праздники подавай да деньги, — пробасил Гриша Резник, осторожно передвигая шахматную фигуру сильными, пропахшими железом пальцами. — А про работу и не вспомнишь, а надо бы нажать — немного осталось на новую скважину уже тянет!
Микуль взглянул на него и подумал, что вот кому «не повредили» бы деньги — знал по рассказам, что у Гриши на шее мать с кучей братьев и сестер, в далеком городе Харькове живут. Вот кому больше всех надо помогать…
— Я вот привыкаю к одному месту, не хочется потом уезжать, — заговорил Кузьмич. — Хотя понимаю: ускорение, новая площадь, новые надежды…
И все-таки каждая буровая хороша по-своему — привыкаешь. У каждой своя история. На следующей скважине уже не будет медведя, Жоры, Степана. Там все пойдет по другому кругу…
Наступила пауза, словно пришло время прощания с буровой, и каждый припоминал, чем же знаменательна была эта скважина в его личной жизни, что было хорошего и плохого, с кем подружился, а с кем рассорился. Да, каждая скважина — след в памяти.
Тишину нарушил Березовский:
— В тайге сейчас сыро, я люблю тепло!.. Вот поработаю малость и отгрохаю себе такой дом!..
— Прямо дворец! — встрял в разговор Костик. — Клумбы с цветочками, сад, гараж — словом, частник первого сорта!
— А хотя бы и дворец! У меня никогда не было своего дома, все по приютам таскался!
— Сирота, что ли?
— Вовсе нет. Отец нашел себе другую, а мать… — он вдруг густо покраснел, чего с ним не случалось ни разу, но врать не захотел или понял, что поздно уже, поэтому сказал. — Мать… тоже нашла себе. Вот и стал я государственным воспитанником… Построю дом совсем новый, найду себе жену, какую-нибудь раскрасавицу, чтобы народила мне потомков хороших…
— И где ты хочешь отгрохать? Во Львове? — поинтересовался Кузьмич.
— Может, и во Львове, пока не знаю. Вообще-то не очень тянет туда, хотя там до черта хорошеньких, просто аппетитных полячек? Здешние не то!
— Еще бы, тут Сибирь! — забубнил Костик. — А я все гадал: зачем ты весь Союз объехал, каждый год отпускные на ветер пускал! Оказывается, ты площадку для своего дворца ищешь?! Теплое местечко, значит, высматриваешь?! Ну и ну, тоже помешался, выходит, на дворце-то. Сам же сейчас признался: любишь тепло.
— Да, только в холод люблю тепло! — примирительно сказал Березовский. — Без холода тепло никакого значения не имеет.
— Давай в Ингу-Ягун, лучшего места все равно не найдешь! — предложил Микуль. — А там лес рядом, делай дом, какой тебе нравится.
— Ты, я смотрю, все языком строишь, — заметил Алексей Иванович. — Когда руками-то начнешь?
— Боюсь ошибиться. Вот ты, Алексей Иванович, на Севере работаешь двадцать лет, но я-то знаю, перерыв был. Уехал к себе на Кубань, а через год и городскую квартиру бросил, и машину. Вернулся в свою экспедицию. Чего там не хватало, ведь все было…
— Ну, я ведь охотник заядлый! И рыбак тоже… Может, из-за этого и вернулся…
— Ой ли, только ли из-за этого?!
— Мне, пожалуй, пора спать! — Алексей Иванович поднялся. — Будьте здоровы, хлопцы, заболтался я с вами.
— Всем старше сорока — марш спать! — шутливо скомандовал Кузьмич.
Но таковых не оказалось, бурильщик Кошкаров ушел еще раньше.
— Расстроили мы нашу матушку с этим Пино-чертом — таким-разэтаким! — вздохнул Кузьмич.
— Кто знал, что она примет все так близко к сердцу!
— На вид-то вон какая боевая — одно слово: тетя Вера!
— Говорят, у нее никого нет, совсем одна.
— Надо бы зайти к ней, успокоить…
Разошлись в двенадцатом часу.
На небе ни одной звездочки — облачно, поэтому ночь была особенно темной. Лампочки на буровой горели неровным желтым светом, размытым пеленой поднимающегося тумана. Буровая засыпала.
Микуль вышел вместе с Надей. Рука ее была холодна, как снег.
— Что с тобой? — спросил он. — Ты как зима.
— Ты видел сумасшедшие звезды? Вот и я сегодня как сумасшедшая звезда. Хочется улететь куда-нибудь далеко-далеко на неизведанную планету или сгореть на лету. Только красивым ярким пламенем. Ты согласился бы сгореть вместе со мной, а?!
— А зачем гореть-то, для чего?
— Да, ты бы, пожалуй, и не загорелся! — тихо засмеялась она. — Ты негорючий какой-то, тяжелый. Мне все кажется, что ты скоро убежишь в свою тайгу. Если убежишь — ничем уже не вытянуть. Из-за меня ведь не уходишь, правда? Ну, признайся?
— Не знаю, — тихо ответил он. — Пойдем лучше на вышку, на небо!
— Сегодня нет звезд, нечего там делать, — сказала она и ласково добавила: — Иди лучше спать, дурачок негорючий, завтра рано вставать.
Микуль долго не уходил: ну и женщины — никогда не думал, что слово «дурачок» может быть таким ласковым и милым! Вроде что тут особенного, а вот поди ж ты!..
Подходя к своему балку, Микуль услышал негромкий разговор. В темноте ничего не видно. Потом сообразил, что около столовой, с полуденной — стороны, стоит тесовая скамья, оттуда и доносился голос тети Веры:
— Когда все это кончится? До каких пор я буду твоим хвостом, ведь не девочка уже, а ты все тянешь, тянешь. Вот уеду, и ты меня больше не увидишь. Знаешь, слов на ветер не бросаю. Стыдно людям в глаза смотреть: бегаем, как дети…
— Через две недели решится, вот увидишь, все будет хорошо. Теперь дети подросли, раньше я не мог из-за них.
— А если она приедет?
— Не бойся, не приедет! Я-то хорошо ее знаю, получила то, что ей нужно было. Она с этим никогда не расстанется даже ради меня, не приедет!
— Ты любишь ее?
— Не говори глупости.
Микуль опомнился и бесшумно нырнул в свой балок. Теперь он понял, отчего тетя Вера, когда меняла постельное белье разведчикам, оставляла самые чистые и отутюженные простыни и наволочки только одному человеку — Алексею Ивановичу. Лежал Микуль на свой полке, сон к нему не шел. Надя!.. Странная девушка, зачем-то захотелось ей к звездам, будто на земле мало дел у человека.
А для звезд есть космонавты, пусть они и занимаются небесными делами. Странная девушка. Стоишь рядом с ней, и каждый раз голова идет кругом, словно от одуряющего запаха цветущей черемухи и таежных цветов и трав, то будто ослепило тебя оранжевым светом утренней зари, то будто оглушила тебя лесная песня. Хорошо рядом с ней, но и страшно: что делать ему, Микулю, когда не будет ее рядом? И от этой мысли становилось грустно и тревожно. Вот и у Алексея Ивановича, который немало всего повидал в своей жизни, тоже что-то не так, как должно быть. Видно, слишком крепко он полюбил этот край… Вот и жена не поехала сюда. Стоит ли жалеть? Ведь от здорового и крепкого дерева никогда не отвалится здоровый сук, а отвалится сук мертвый, с гнилью внутри. А о трухлявой, сгнившей ветке жалеть никто не будет, если отвалилась — так хоть дерево здоровее станет. А Алексей Иванович и тетя Вера чем-то напоминали Микулю дедушку с