На горизонте все терялось в голубом легком мареве.
В углу, облокотившись на перила, стояла девушка. Ветер играл ее темными волосами, как озерной водой. Невысокая, стройная, она похожа на хантыйскую девушку, только глаза огромные и голубые.
Девушка не замечала его. От этого Микуль растерялся, не зная, что делать, — то ли уйти, то ли остаться.
Тут она отвела со лба невесомую прядь волос, удивленно вскинула длинные черные брови, но спросила без всякого интереса:
— Новенький?
— Новенький, — выдавил Микуль и не узнал своего голоса.
— На заработки? — она в упор посмотрела на него и, насмешливо сощурившись, ждала, соврет или нет.
— И на заработки, — пробормотал Микуль. — Заработать тоже надо…
— Через месяц-другой сбежишь! — все тем же равнодушным голосом вынесла она свой приговор. — Комары заедят, потом холода пойдут. Всякие тут бывали…
— Комары? Мороз? — Микуль улыбнулся, и робость его прошла. — А балки для чего? На охоте, бывало, под кустом спишь и то как дома…
— Охотник?
— И охотник, раз в тайге родился. А теперь вот с вами…
— Значит, первый? Настоящий ханты-охотник?! — Девушка внимательно взглянула на неуклюжего конопатого парня с темным обветренным лицом.
Но Микуль пошел было вниз: к чему пустые разговоры? На охоте по целым суткам не разговариваешь, привыкаешь к молчанию. Однако надо было еще познакомиться — девушку звали Надей.
Внизу слазил под мостки, осмотрел зацементированное устье скважины. Основание вышки добротное, крепкое, словно эта махина пустила корни в таежную землю на сотни лет и дерзко рычит дизелями дни и ночи.
Заинтересовался мутной буроватой водой: откуда и куда бежит по желобкам?
Тут на помощь пришла Надя, которая как раз пробегала мимо. Она объяснила, что раствор вытаскивает из скважин измельченную долотом породу. А она, лаборантка, во время бурения следит за раствором: с помощью специальных приборов определяет удельный вес, водоотдачу, вязкость. Без раствора невозможно бурить. Все она рассказала толково и просто. Микуль уже косился на нее с уважением, думал: «Хоть и женщина, а понимает… Раствор, значит, кровь буровой, не может она жить без крови». После встречи с Надей он убедился, что буровую просто так не оставишь. Надя, сама того не ведая, своим презрительным «сбежишь» отрезала путь к отступлению. «Посмотрим, кто первый уедет!» — бормотал Микуль.
— Ты, Сигильетов, как инспектор какой, — добродушно ворчал мастер Кузьмич. — Сразу все хочешь узнать.
— Тот охотник удачлив, кто хорошо знает тайгу, — отозвался Микуль. — Думаю, на буровой так же: лицо и поведение вышки должен знать, чтобы удача пришла.
— Учиться тебе надо, в нефтяной бы техникум — тайга никуда не уйдет!
Микуль решил пообедать. В столовой под брезентовым навесом, где стояли длинный стол без скатерти и электрическая плита, каморка-склад для продуктов и холодильник, хозяйничал парень лет двадцати пяти, по-южному смуглый, со смолисто-черной шевелюрой, проволочно-жесткой и неопрятной.
— Что будем есть? — спросил повар, едва кивнув. — Накормлю, как в лучших ресторанах! Это тебе Жора говорит! — бормотал он, гремя кастрюлями. — В хороших ресторанах работал когда-то!
Под навесом никого не было, Жора явно скучал. И теперь был рад случаю поболтать с новеньким.
— Зачем бросил? — машинально спросил Микуль, думая о своем.
— Зачем все бросили дом, приехали сюда, знаешь? Вот затем и я приехал! И ты, и я. Все!
— Строить приехали все, нефть искать, — простодушно стал объяснять Микуль, вспомнив уроки ингу-ягунского учителя Александра Анатольевича. — Я знаю в лесу всех зверей и птиц, а вот нефти ни разу не видел! Всякому охотнику интересно узнать, какой такой зверь есть — нефть!
— «Строить», «нефть»! — презрительно протянул Жора. — Я приехал — тут совсем не вигодно, одни комары! Думаешь, я строил, нефть искал?! Я с комаром воевал прошлое лето! Вот погоди — скоро их совсем много будет, в уборную не дают сходить! Разве жизнь это, а?!
— Комары здесь недолго будут, самое большое — месяц, потом их мало будет, — сказал Микуль. — Тут как болота просохнут — комару конец. Это на больших реках, где нет болот, они долго живут, рано появляются и поздно исчезают. В старину, в комариное время, нарочно в болота уезжали, пережидали там.
— К черту, домой поеду! Море, Одесса, женщины… эх, совсем немного осталось! А здесь работа тяжелая, помощник в отпуске. А людей сколько? Четыре вахты по шесть человек, потом три лаборантки, тракторист, сварщик, уборщица. Да еще мастер, его помощник и механик! Тридцать три человека в бригаде, и все бегут: «Жора, корми!», «Жора, волком есть хочу!». Жора раньше всех встает, позже всех ложится. Комары, скука, невигодная жизнь! Поживешь и сам убежишь! И женщин нет, а была у меня вигодная женщина! — Жора аж зажмурился от удовольствия.
«Вигодно» было его любимым словечком, остальные слова выговаривал чисто. Но когда очень волновался, в его говоре слышался южный акцент. Дюжего помбура Гришу Резника считал «вигодным мужиком» — давал выручку, ел за двоих. И работал соответственно. А вот помазок Березовский «невигодный». Тощий, высокий, он не любил засиживаться у Жоры.
— А что это — помазок? — спросил Микуль.
— Помазок? Дерьмо работа — это кто дизеля подмазывает. Помогает дизелисту! — пренебрежительно фыркнул Жора. — Скоро все узнаешь!
«Ну, Микуль, если хочешь ладить с Жорой, наворачивай побольше — все будет в порядке!» — усмехнулся про себя охотник, вполслуха слушая Жорину болтовню.
Но есть не хотелось: мясо было, видимо, баночное — несвежее и совсем безвкусное, мясом не пахнет. Подлива показалась горькой, с тошнотворным запахом пережаренного лука. А вермишель так вовсе напомнила траву, которую едят только гуси. И чай без аромата, железом отдает — речная вода и та вкуснее.
— Слушай, друг, а шапку ондатровую или выдру можно найти, ты охотник? — понизил голос Жора.
— Ты же домой хочешь ехать, зачем тебе зимняя шапка? Я слышал, там жаркое море, где Одесса. Не зря же туда перелетные птицы идут, за теплом они идут.
— Там тоже зима есть, и холод есть.
— Какая же зима, если вода не замерзает? Птицы где плавают? Или еще дальше летят?
— Может, и летят, не знаю. Но ведь хорошая вещь везде ценится!
Уходя, Микуль решил успокоить Жору:
— Комаров в этом году немного будет — вода маленькая. Потерпи до осени, на охоту вместе сходим!..
Солнце назад смотрело — уже скрылось за лесом, а на верхушках сосен все еще играли грустные оранжевые лучи.
«Завтра будет ясный день», — машинально, по охотничьей привычке отметил Микуль. Хотя сегодня он ничего не делал, но железный грохот вышки вдавливал его в землю: голова болела, и отчего-то ныли плечи, а в нос бил нетаежный дух буровой.
3
Мастер Кузьмич после обычного вечернего обхода буровой, убедившись, что все в порядке, вернулся в свой балок. Шло бурение. У пульта самый опытный бурильщик Алексей Иванович, за него нечего беспокоиться. В ноль часов смена вахт, заступает молодой бурильщик, вот за тем еще нужен глаз да глаз. Надо будет посмотреть, как он там. А сейчас можно и подремать до двенадцати, соображал Кузьмич, время еще есть. Только он прилег на полку, как дверь распахнулась и на пороге бесшумно вырос новый помбур Сигильетов, весь какой-то взъерошенный. Увидев его взволнованное и бледное лицо, Кузьмич понял — что-то случилось. Но не успел раскрыть рот.
— Зачем его убили! Зачем?! — прошептал Микуль, опередив вопрос мастера. — Зачем убили?! Он столько лет прожил!..
— Кого убили?! — вскочил Кузьмич. — Кто убил?! Авария?!
— Старика! Он столько лет…
— Какого старика? Где, кто?!
— Где — на буровой!
— Кого убили, говори толком! — крикнул Кузьмич, увлекая Микуля к выходу.
— «Кого», «кого» — сказал: Старика! Унцых-ики!
— Унцых?! — поперхнулся Кузьмич. — У нас нет таких! Что ты чепуху несешь?!
— Стариком я дерево называю, — попытался растолковать Микуль. — Унцых — сосна, дерево! Он, Старик, ики, двести лет прожил!..
— Вон что! — облегченно вздохнул Кузьмич. — Ну, с тобой, Сигильетов, не соскучишься! Нет, не соскучишься! А до кондрашки запросто доведешь! Кондрашка запросто хватит!..
Кузьмич достал «беломорину», чиркнул спичкой и так затянулся, что сразу полпапиросы превратилось в пепел. Потом он бросил окурок, кивнул Микулю на открытую дверь балка — мол, заходи. Закрыл дверь, чтобы комары не летели на свет, опустился на полку и устало попросил:
— Расскажи все по порядку про Старика, который двести лет прожил…
Микуль сел на жесткую деревянную табуретку, помолчал, к чему-то прислушиваясь, потом тряхнул головой и начал свой рассказ.
…Вечером Микуля, одуревшего от грохота и крепкого духа буровой, потянуло в тихий сосновый бор — отдышаться и прийти в себя. Но его остановил завал, да еще какой завал! В жизни таких завалов в тайге он не видывал! Озадаченно топтался возле огромного, в два обхвата, пня Унцых-ики. Большой и тяжелый пень бульдозер вырвал с ногами-корнями из земли и приволок к высокому завалу из покореженных и расщепленных тел сосен. Приволок, да, видно, не сумел закинуть наверх, сил не хватило. Вот и оставил тут, чуть вдавив в завал. Все тело Старика, разрезанное на куски, белыми ссадинами выглядывало из нагромождения сучьев, стволов и оранжево-темных корневищ. Сосны, что помоложе, вырваны с корнями, и машина вместе с ягелем сгребла их и присыпала песком. Потом бульдозер еще не раз проехал по площадке, собирая обломки сучьев, сосновую хвою и кору.
После сражения с сосновым бором буровая отгородилась от всего мира этим завалом. Только вертолет свободно садился сюда.
Микуль смахнул песок и куски ягеля с неровного спила на пне, видно, пилили бензопилой с четырех сторон. Напомнил он стол, за которым свободно уместилась бы семья из четырех-пяти человек. Микуль наклонился и начал считать годовые кольца на пне. Досчитал до ста и остановился — прикинул, сосна прожила более двухсот лет. Два века! А гляди-ка, даже сердцевина еще живая: ни дупла, ни трухи. Вот так Унцых-ики! Железо столько не выдержит. А тело у Старика белое, словно впитал весь солнечный свет за два столетия. Ячея