Афоня тяжело вздыхает. Не только Афоне, но и всем охота поскорее забросить крючок. Привязали леску, взяли ведро под рыбу, и все двинули на слепую протоку. Первым, по старшинству, забросил крючок Кузьма. Свистнула над головой волосяная леска, и шлепнул на гладкую как зеркало воду поплавок, и во все стороны, как на пластинке, пошли на воде круги, и не успела вода успокоиться, как поплавок дернулся и исчез.
— Тя-я-нии!
Над головами сверкнуло маленькое солнце, и на берег шмякнулась рыбина. И зашлепала хвостом о влажный, прибитый дождем песок.
Все бросились к добыче — это был хариус.
Сколько рыбалок удивительных, похожих и не похожих одна на другую. Все они со временем перепутаются, вклинятся одна в другую, отдалятся в прошлое, но рыбалка — спасение от голода — не изгладится из сердца и из памяти. Появилась рыба — ожили. Теперь по-другому выглядел на столе и полевой лук. Подливая из чугунка в хлебальную чашку наваристую душистую уху, Ульяна приговаривала: «Ловись, рыбка, большая и маленькая — соленая и вяленая. Ты, окунь, ложись в черпак боком, а ты, язь, с крючка не слазь…»
В такие минуты Афоне особенно горячо нравилась Уля, он смотрел ей в рот, и безотчетная улыбка делала красивым его бледное лицо.
— Одыбал! — радовался Кузьма, глядя на Афоню. — Думаю, и лес теперь полегчает. Время и пора приспели для топора! Встань-ка, Уля, лицом к солнцу.
Кузьма уже давно облюбовал место для дома. На высоком берегу ровная как стол площадка. Если встать лицом к Ангаре — слева, в сорока саженях, можно баню срубить, справа, в полверсте, — пашня, а если обернуться и посмотреть назад — сразу покос тянется, переходя в плавную ложбину, а перед лесом выполаживается и примыкает к медной стене леса. Отсюда, с бугра, хорошо видно, как эту котловину насквозь режет ручей, если бы не кустарник — воду увидел.
Черемушник, боярышник с подсадом тальника, пролесок вьюном переползают покос, в нем-то и прячется студеный как лед ручей. Втянется в лес и исчезает в корневищах сосен, под мхом. Сосны, лиственницы стоят по бугру. Но это на редкость разлапистые, развесистые исполины. Если спилить да подсчитать кольца на срезе — не меньше тысячи насчитаешь. Только где такую пилу взять? Но и спилить… губить красоту не повернется сердце, не поднимется рука. Вот одну из этих лиственниц и облюбовала ворона. Вроде рядом с ней еще лепится пара. Пусть, Кузьма не против. Он, когда и место выбирал под дом, учитывал; не мешать вороне, всем места хватит — на сто дворов разводи деревню. Со временем он и спуск к реке сделает. Покопать придется, покидать земли, но зато отсюда, куда ни погляди, всю округу видно. Хоть смотри с реки, от леса — дом не пройдешь.
Братья взяли топоры, Уля встала на лужайке лицом к солнцу, и в тень ее, по доброму русскому обычаю, братья положили в дом первый венец.
— Ну, вот и Кузьминки. Новая деревня, — окрестила Ульяна. — А какая деревня без бани? Вот у Афони ноги — скоро цыплята выведутся.
Афоня смотрит на ноги:
— Где?
Кузьма смеется:
— Ну и настырная ты, Ульяна…
Новую баню, как и предполагал Кузьма, решено было ставить у ручья под черемухами. Баню можно было поставить в два счета: скатал из кругляка, срубил «в угол», каменку сложил без трубы, по-черному, — и готово. Но Кузьма не пошел на ускоренный метод — на «шап-шарап». Не на день, не на два приехали. А раз собираются жить, должно быть все по-хозяйски. И баня, и предбанник.
Кузьма разметил под баню оклад с размахом «на вырост». Дом рубить пока оставили. Взялись за баню как полагается: окантовали бревна, построгали, зарезали углы «в замок», собрали сруб, подвели его под крышу. Вначале хотели покрыть баню корьем — опоздали, кора не шла, пришлось клином щепать чурку и крыть драньем. И вот стоит баня, как белый гриб над ручьем, любо поглядеть со стороны. И вовнутрь зайдешь — глаз радуется. Пол, лавки, полок что в предбаннике, что в парилке отфугованы. Каменку Кузьма сложил из дикого синего камня, а трубы вывел из плиточника и котел вмазал для горячей воды. Поначалу Ульяна было запротестовала:
— Обезоружил, Кузя, последний котел забрал. — А когда поглядела, как сработано и как хорошо воду греть, — понравилось. В оконце вместо стекол Ульяна предложила тряпочки. Натянули, подогнали под рамы — неплохо получилось: ни комар, ни муха не влетят.
Первая баня для Кузьмы с братьями и для Ульяны — как второе рождение. Побанились, помылись, как на свет народились, да так и остались жить в бане. Кузьма с Ульяной в передней — ребята в предбаннике.
Больше месяца пластались братья, катали лес, рубили баню. «Считай, только июль на исходе, а поприглядись, сколько мужики натворили дел, — радуется Кузьма. — Такую крепость поставить. Крепость не крепость — хоромина!»
В ненастье, когда задождит, так вовсе приятно в бане. Протопил каменку, и на сутки домашнего духу хватает. В ненастье братья тоже не лежат, махать топором или рубанком тесно всем в предбаннике — обычно Аверьян с Афоней вывернут мешок башлыком на голову — и на протоку драть лыко. В ненастье самая работа: чем мокрее, тем легче идет кора. Лыко бы сейчас вроде и ни к чему, но у Агаповых всегда так было заведено — готовили впрок, в хозяйстве все пригодится. По такой вязанке братья припрут, Ульяна еще приподнимет Афонину ношу: «Такой воз впору только мужику унести». А Афоня от этих слов на аршин подрастает.
— Садитесь, мужики-работники, — приглашает Уля к столу, голос у нее добрый, задушевный.
Усталость с Афони как ровно дождем омоет. И в бане живой дух, свежей стружкой и варевом так сладко пахнет. Хоть Афоня и исходит нетерпением поскорее сесть за стол, но виду не показывает. Смотрит на Аверьяна и тоже идет руки мыть.
В ненастье всегда ужинают раньше обычного. Зато после ужина ждет блаженство. Афоня не может дождаться, пока уберут стол. Уля убирает со стола посуду, братья договариваются о делах на завтра или обсуждают, какие ставить ворота, обналичку какую, карнизы.
Только Уля присела к столу, Афоня уже подле нее. Аверьян напротив за стол садится, облокотился, голову положил в свои большие ладони. Ждут, пока Кузьма как следует усядется, он пристроился, привалился на мягких стружках, и тогда Ульяна начинает свой рассказ про Василису Прекрасную. И поведет, и позовет, и напоет свой сказ. Афоня и не заметит, как окна отбелит и как он сам войдет в сказку и начнет действовать, и спохватится, когда Уля спать велит. И Кузьма вернет братьев из сказки.
— Утро вечера мудренее… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается — спать, мужики…
Лес за это время, как рубили баню, обыгал, полегчал, сподручнее стало управляться с ним. И дом начал подрастать.
Братья тесали в шесть рук. Первое время топор Афоню не слушался.
— Да ты не так, Афоня.
Кузьма брал из рук младшего брата топор.
— Ты вот так — глазом, как отвесом, веди по бревну и топором не клюй древесину, а отваливай щепу — смотри вон, как Аверьян, так и ты…
Афоня шмыгал носом:
— А Уля велела имать рыбу на посол…
— Ну, раз Уля велела, окроми вот это бревно и ступай.
Афоня старается изо всех сил. Бревно у него промеж ног. Начинает тесать с комля и идет задом к вершине, но бревно такое толстое, что ему не хватает ног достать до земли, и он встает на бревно сверху, так тяжелее тесать, сильно не размахнешься — слетишь. Но пальцами ног Афоня крепко цепляется за бревно и, как старший брат учит, глаз не отрывает от строчки. Ему не терпится уйти на речку (но и торопиться — по ноге тяпнешь) и не возвращаться до тех пор, пока не пропадал клев. Так он и стал главным поставщиком рыбы.
Другой раз и Кузьма на помощь младшему брату приходила нести улов. К рыбалке пристрастилась и Ульяна. Отужинает — и за удочку, на вечернюю зорьку. Черви уже приготовлены. Она и иголку себе на крючок отыскала. А на закате славно берет хариус, его ни с кем не спутаешь: саданет наживку, не зевай — подсекай. И в руке хариус как сверло: не удержишь, вращается, сильный и красивый. Головка маленькая, бока черной полоской отбиты, и пятнышки по бокам от головы до хвоста, словно заклепки. Когда хариус берет, только успевай наживку сажать. Кузьма уже разведал: хариус — на быстрине, елец — в затишке на отмелях. Окунь — на ямах под крутым берегом, ленок — под перекатом, под порогом, там и таймень стоит. Наступила поистине рыбная пора. Аверьян смастерил под крышей бани вешала, на них и низала Ульяна ельца — вялить. Продувает его со всех сторон, и не страшен ни дождь ни солнце. Смекалистый Аверьян, но к рыбалке с прохладцей относится. Азарта нет. А Ульяна так в платье чуть в воду не сиганула за ленком — ладно, Кузьма рядом был.
— Когда-нибудь тебя, Уля, утащит рыба…
— Вот бы мука, вот бы пирог, а? — не слушая Кузьму, твердит свое Ульяна.
Благодатная пора для рыбалки — зорька вечерняя. Противоположный берег словно шагнет поближе и замрет в ожидании. Ульяна с Кузьмой тоже притихнут. Кузьма обнимет Ульяну, и будто мир весь тут. В такие минуты хорошо Ульяне. Ничего на свете не надо, был бы только рядом Кузьма — сильный, горячий, нежный.
Вечер затопил деревья, смел на реку кусты, выплеснул отяжелевшую переспевшую вербу. Из омута на промысел вышла крупная рыба.
— Язви ее, что выкамаривает, таймень резвится, — определяет Кузьма.
Ульяна пригляделась:
— Кузя, смотри, мышь плывет!
Не успела она договорить, как рыбина схватила мышь.
— Ой?! Они что, мышей едят? — удивилась Ульяна.
— Едят. Щука хватанула… все хочу блесну сделать…
— А у нас, Кузя, маленький будет. Я и рада, и боюсь…
— Чего бояться, радоваться надо — прибыль, — обнял он Ульяну.
— Да куда мы с ним, не отойдешь тогда…
— На Афоню платок надень, — вот и нянька.
— Хоть бы бог дал девочку, — прижалась Ульяна к широкой и твердой, ровно камень, только теплой, груди Кузьмы, — нянька будет, помощница, — горячо зашептала Ульяна, как будто их мог кто подслушать.
— Парнишка тоже неплохо, мужик вырастет, работник… Вместе к девкам ходить станем, — вдохновился Кузьма.