— Куда, куда? Я вот вам… Я вот похожу…
Кузьма с Ульяной и удочку забыли, а когда хватились, только дырка от удилища в песке.
— Ах ты, едрена мать! — забегал Кузьма по берегу, приседая и приглядываясь к воде. — Вот разиня.
— Да не переживай, Кузя, — успокаивала Ульяна, — рассветает, найдем, не проглотит же удилища щука.
— Крючок жалко.
— Жалко, а что делать, ребята там одни.
Вода еще отсвечивала, и с краю на берегу были видны следы, а дальше от берега тропинка стиралась, и Кузьма шел, угадывая босой ногой тропу, Ульяна тянулась за ним. Впереди слабо желтел костер. В его свете бесформенной грудой виднелся балаган, зверем дремала баня на отшибе, пароходом белел сруб дома. Казалось, спусти его на воду — поднимутся паруса, и отойдет этот пароход в неведомую даль.
Шли молча. К костру из леса шагала и Арина. По ступу Кузьма определил, что кобыла на поправку идет. Кобыла еще издали подала голос.
— Ах ты, моя кулема. — Арина подходит и шумно обнюхивает Кузьму. — Соли просишь? — Кузьма пропускает Ульяну вперед. — Ну, пойдем, — приглашает он Арину.
Арина ставит копыто под самую пятку Кузьме — торопит. Но, не доходя костра, сворачивает к реке. Тогда Кузьма окликает Ульяну. Ульяна останавливается.
— Пошли, Уля, посмотрим!
Ульяна уже знает, куда он зовет, уже смотрели сегодня. И хотя густые сумерки, она видит, как выстрелила в колос рожь. Приятно постоять, опершись на городьбу.
— Только бы заморозок не грянул. Вишь, как звездит. — Кузьма запрокидывает голову, стараясь что-то прочесть в звездном хороводе.
— Да, поди, не будет, — неуверенно отзывается Ульяна.
— Кто его знает.
— Да разве все узнаешь, — соглашается Ульяна.
— То-то. Иди, Уля, к ребятам, а я кобылу погляжу.
— Долго не будь.
— Ладно.
Кузьма слушает, как Ульяна чиркает о траву быстрыми ногами. Он еще долго стоит у городьбы. Закат постепенно слабеет, и темень, наполнив до краев распадки, топит дальние леса, горы. Подтопляет и изгородь, оставляя только на фоне неба Воронью лиственницу. Ночь гасит реку, глохнет в смородинниках и ручей, даже травы не шелохнутся, укрывшись с головой. Будто всю округу обмакнули в деготь… И такая тишина, что даже уши покалывает… Нарушает этот мирный покой и уснувшую тишину кобыла. Арина идет с водопоя.
— Ну, дак пошли, помажем язык.
Кобыла идет за Кузьмой.
Брошенными окурками светят угли костра. Ульяна с ребятами уже улеглись спать. Кузьма угощает Арину солью и, пока кобыла жадно слизывает с ладони соль, ведет с ней разговор.
— Что же это получается! И тебе бы завести жеребушку, стригал бы — эвон приволье какое. А то наследник без коня. Как ты смотришь на это, Арина?
Кобыла отфыркивается.
— Согласна! Завтра мы с тобой в разведку двинемся. Но, иди…
Кузьма охлопывает кобылу по крутому боку и радуется: не выпирают теперь ребра. На костер он наваливает сырую валежину, пригребает угли: пусть пыхтит — до утра хватит.
Утром за завтраком объявил Кузьма, что едет искать соседа. Заседлал кобылу. Расписное Прохорово седло снова пришлось Арине впору. Ульяна уложила в мешок вяленых ельцов, в лист дикой капусты завернула запеченных хариусов. Кузьма пристегнул мешок к седлу. Отложил в коробок серянок. Расцеловался, закинул за плечи берданку и, как бывало, легко и стремительно вскочил в седло, направив кобылу к лесу через луг. Он не торопил Арину, она сразу взяла вольный широкий шаг.
— Ах ты! — вырвалось у Кузьмы.
Хоть и отошла лошадь, а нет той упругости в ногах, одним словом — трава. Брюхо есть, а упругости нет. Вот ведь как — к той же рыбе да кусочек хлебушка, и совсем бы другое дело… Но и так, слава богу, живем… Арина озорничать стала, взбрыкивать… Молодость кобыле в ребро стучится.
— Попа негде взять, а ты жеребца захотела, — корит Кузьма Арину. — Ну ничего, бог даст, разживемся…
И тут кобыла встала, подняла голову и потянула с такой силой воздух, что влетел комар в храп, как дым в трубу. Арина постояла, отфыркалась и еще хлеще пошла печатать шаг. Радуется Кузьма: может, наведет на жилье.
Чем дальше Кузьма въезжал в лес, тем теснее обступали его деревья, становилось темнее и прохладнее, словно он погружался в сырой, давно не проветриваемый погреб. Порой казалось, настолько сгущался подсад ольховника, сосен и елей, что дальше и шагу не ступишь, вот-вот вопрешься в завешанную кустарником ледяную стену, но всякий раз Арина находила пролаз.
В полдень Кузьма выехал, как ему показалось, на просеку, всмотрелся — дорога. Пырьем колосится. «Зимник», — догадался Кузьма. Спрыгнул с лошади, пораздвигал пырей — нет свежего следа. Но все равно надежда появилась, хотя вокруг по-прежнему стеной возвышался кедр, пихта и тянулась бледно-зеленая трава. «Мало света», — определил Кузьма.
Вначале он решил покормить кобылу, чайку попить на обочине. Приглядел и для костра место: ни дерна, ни валежника, чего-чего, но Кузьма тайгу оберегал, тайга — тот же дом. И ребята приучены к аккуратности с огнем. Да и не только с огнем, во всем аккуратность — это первое в жизни. Не одним днем человек живет. Изувечить природу ничего не стоит: недоглядел — и натворил бед, хватит расхлебывать и тебе, и твоим детям, и внукам достанется, если сам выживешь… Природа — и кров, и хлеб, и благодать человека. Об этом с малолетства знают Аверьян и Афоня. И дед Аверьян, и отец Федор Аверьянович, а вот теперь Кузьма в любом деле, даже в зряшной работе, тяп-ляп не сделает. Нотации или поучения никто никогда в семье Агаповых не читал. Лентяев испокон не любили, а вот радение поощряли. Если дед Аверьян по голове погладил — именинником ходишь, согласен всю работу по дому переделать.
В семье у Агаповых, можно сказать, так было заведено: только от лавки поднялся, а уж скидки на малолетство нет — каждому по своему умишку дело есть. Нет, детство не отнимают, наоборот, по нужной дорожке пускают. Откуда лентяй возьмется, не было лентяев в родове Агаповых.
Кузьма поводил кобылу по зимнику, понюхала, понюхала она бледную траву, а есть не стала, не стал и Кузьма разводить огонь. Арина нетерпеливо перебирала ногами.
— Торопишься? Ну-ну. — Кузьма вскочил в седло.
Арина прошла с полверсты по зимнику и потянула на обочину. Кузьма пригляделся: тропинка. Арина обошла с маленькую копну муравейник и, утопая по щиколотку во мху, пошла редколесьем, а Кузьма подумал: «Раз на тропе муравейник, значит, давно не ступала здесь нога». И Кузьма вспомнил себя пятилетнего, деда, покос, копны и свое любимое занятие: снять с прутика кожицу и положить прутик на муравейник. Облепят его муравьи, встряхнул их и оближи прут — кисло-сладкий. Кузьма и стал стегать им муравейник, а сзади дед Аверьян схватил его за ухо.
«А зорить зачем? Разор-то зачем на земле чинить?.. — Кузьма и сейчас слышит слова деда. — Захотел соку березового — спроси; дед покажет такую березку и как подрезать. Напился, залепи порез еловой смолой, чтобы не было больно дереву».
Сызмалетства приучали. Костер жечь только у воды. Бывало, дед Аверьян скажет: из одного дерева выходит сто сот серянок, а одной серянкой можно спалить сто сот деревьев… Оберегали свои угодья и доглядывали за соседскими — пустил пал, сгубил весь околоток… беда соседа — твоя беда… Слушали старших… работали, не ленились. Вот и хозяйство крепкое было, не одним днем жили…
Кузьма полностью доверил повод кобыле. И в такт ее ходу были и мысли Кузьмы, по-крестьянски основательные и сугубо земные. Вот поставит дом и этой же осенью, до заморозков, сколько хватит сил и времени, прирежет клин. До больших холодов надо и Арину пристроить в тепло, немудрячую, но срубить конюшню. Не может быть, чтобы Арина не пустила корень. А там не приметишь, как и второй дом ставь, подоспеет и третий: Афанасий тоже в стручок пошел. Свои ребятишки пойдут. И мельницу надо ставить. Куда без мельницы, если даже три хозяина, а там, гляди, поползет корень. Аверьян парень — считай, уже жених. Девку надо. А где ее взять? Тоже надо думать, да еще как. Хоть так, хоть эдак поверни, без бабы, выходит, никак не обойтись. Баба всегда с землей крепче мужика сращивает.
И лошадей не одна, не две — табун, и коровы, и свиньи, и птица… Вольно шла Арина, вольные думы текли. Пока Кузьма качался в кавалерийском удобном седле, солнце съехало за гору, и тем временем Арина сошла к небольшой речке, стала хватать траву по дороге.
— Проголодалась, милаха? — Кузьма натянул повод, пооглядывался. — Ну, вот и трава и дрова. — Кузьма спешился, поразмялся, попоил кобылу и сам попил холодной, как из погреба, воды.
— Ну, так как, Арина, бросим чалку? Вон куда упороли.
Кузьма расстегнул подпруги, взялся за седло, в мешке отозвался котелок.
— И тебя напоим, как же котелку без воды, было бы мясо, угостил бы супом.
Арина встряхнулась. Словно тень от седла, осталась отметина на спине. Кузьма огладил бок Арине и отпустил кобылу. Насобирал на костер палок, спустился к воде. Развел костер, приготовил чай и все поглядывал на небо.
— Дождю быть, кажется, Арина…
Кузьма отставил фыркающий котелок, бросил сухих смородиновых корешков, разложил на мешке помятого хариуса, подождал, пока напреют корешки. Хариуса съем сейчас, решил Кузьма, а вяленых ельцов оставлю на потом. Кузьма поужинал, остатки рыбы убрал в мешок, привалился на седло и, прежде чем задремать, еще раз приподнял голову, поглядел на кобылу и забылся.
Проснулся он от легкого озноба. На туманной воде дребезжали солнечные блики, а там, где туман разрывался, видны были склоны гор. Кузьма сощурился от боли в глазах. «Ничего я придавил!» А где же кобыла? Кузьма забежал повыше на берег, поглядел из-под руки вокруг: кобылы нигде не было. Надо бы стреножить, — садануло под ребро.
— Арина-а! — крикнул Кузьма.
— А-а-а! — отозвалось за рекой, и опять стало жутко тихо.
— Арина-а!
— Н-на-а, — отозвалось уже ближе, под тем берегом. Кузьма постоял, послушал. В распадке желна просила пить, да под ногой клокотал ручей. Кузьма только сейчас увидел, как из расщелины бьется серебряная струйка. Кузьма взял узду и пошел к лесу. Тут речка поворачивала. Кузьма продрался сквозь кустарник и у самой воды увидел Арину.