— Он на нас кинулся, братка, из камыша, — сказал Аверьян.
Кузьма поглядел и все понял. Ребята оказались на тропе, зверь шел им навстречу.
— Ну что же, мужики, не растерялись, охотники.
— Я тоже охотник, — сказал Афоня и протянул Кузьме патрон. Он был теплый, как после выстрела.
…Как только в Кузьминках убрались с пашней, обмолотили, засыпали в сусеки зерно, Кузьме стало ясно, что в новый дом он в эту зиму, как ни старается, не попадет. Не хватит ни сил, ни времени. До морозов оставались считанные дни, а Арина по-прежнему жалась под стеной бани, заслоня голову от колючего ветра. Надо было браться за топор и рубить конюшню. Но Ульяна опять напоминала о соседях, о Верхотурове, который хоть и насовал прошлый год гостинцев, но сам ни разу не приехал в гости. Вроде бы как чуждается. Умри, сгори тут на корню, никто голоса не подаст, да и Кузьма сам тоже хорош, выкорила Ульяна и Кузьме; с тех пор словно забыл про соседа и словом не обмолвился, чтобы навестить мужика.
Кузьма знал: Ульяна тихая, да настырная. Не отвертеться. Надо было ехать и искать Верхотурова. Кузьма наказал Аверьяну готовить лес для конюшни. А сам поутру выехал.
Накануне неожиданно выпал крупчатый снег. И в поле, словно на белой подсиненной скатерти, лежали начищенными пятаками обдутые ветром копны соломы. Снежок хрупал под ногами. Кузьма не торопил кобылу. Пока обогнул покос, ветерок обдул и деревья, унес и с зародов снег, оголил остожья, и натыканные козами дырки отчетливее обозначились на снегу.
Кузьма за последним остожьем, памятуя наказ Игната Долотова, как искать Верхотурова, повернул от реки в сторону леса. Покачиваясь в такт лошади, он хотел представить себе Верхотурова, и выходило, как будто они уже встречались, или это оттого, что он столько нарассказывал о нем Ульяне. Только одно тревожило Кузьму: а ну как не найдет Верхотурова, что тогда скажет Ульяне. Сколько бы он ни сочинял, выходило неубедительно, недостоверно. Кузьма поторопил Арину, и только за полдень увидел на противоположном склоне горы два небольших поля, и обрадовался, и оробел.
Солнце и ветер уже съели на еланях и голых буграх снег, только кое-где он еще жался в тени деревьев и за корягами. Чистое, нежное до синевы небо далеко отстояло от гор, и лишь у самого горизонта опять оползали тучи. Кузьма только спустился в распадок, как на него пахнуло дымком, даже Арина отфыркнулась и потянула к лесу. Кузьма пересек небольшую ложбину, объехал стог сена. Отава поднялась в колено. «Впору еще раз косить», — подумал Кузьма и придержал кобылу. Приподнимаясь в стременах, поглядывая, куда дальше ехать, он увидел между деревьями просвет, туда и направил Арину.
За перелеском сразу же глазу открылась пашня — лежал свежий пар. Из-под свежего вороненого пласта топырились, отсвечивая золотом, соломины. У леса был оставлен клинышек овса. Он уже побелел, и сквозь него тянулась зеленая трава, а на овсах паслись дикие козы. Застигнутые врасплох, они пометались во полю и рассыпались в лес. Кузьма поднял глаза: на лиственнице скворечником висел скрадок.
— Вот ты, — вырвалось у Кузьмы, — а я не сообразил у себя такой соорудить. Видать, сюда хозяин ходит за мясом, как к себе в амбар.
За речкой, на веселом месте, стоял пятистенный дом под легким, почерневшим от времени корьем. Дом обегала жидкая, в три прясла, городьба. Немудрящие ворота были распахнуты настежь. Дом, по-видимому, дряхлел и понемногу уходил в землю. За домом вытягивались стайки, сараи, летняя кухня, дровяники и другие постройки. Смыкаясь, они подковой обступали широкий просторный двор.
Прежде чем въехать в ворота, Кузьма огляделся. На дворе, у летней печки с куцей трубой, пережевывала жвачку, лежа на боку, добрая буренка; по рогам видать — ведерница. Дотягиваясь, доставала с веревки тряпку телка. Считай, уже тоже корова, мастью в ту, что лежала посреди двора. Увидев Кузьму, телка потянулась к воротам. Откуда-то из-под сарая погремел ведрами и, разогнав кур, вынырнул белоголовый бычок и тоже устремился к Кузьме. Кузьма спрыгнул на землю.
— Ну, здравствуйте, бурены.
У Кузьмы защемило сердце: сколько уж не видел коров, как родню встретил. На его голос из-за сарая послышалось похрюкивание. И, вихляя задом, выломилась из-под стенки супоросая с загнутым, как огурец, носом свинья. Мирно похрюкивая и не поднимая глаз, хрюша поднесла свое брюхо поближе к корове и, выбрав, где погрязнее место, со стоном улеглась. Под окном на завалине греблись куры двумя лагерями. Во главе каждого стоял петух. Петухи встрепанные. Как видно, бои между красным и белым происходили часто и кровавые, если судить по избитым гребням. На жерди, прислоненной к сараю, сидел третий кочет, изрядно ощипанный, с переломленным гребнем.
Чернели острые вершины сметанного стога, ниже, к речке, лежал огород с неубранной почерневшей ботвой, за ним до самой воды тянулся покос. На берегу серыми капустными кочанами грудились гуси. Кузьма оглядывал подворье, а белоголовый бычок тянул свой розовый нос Кузьме.
— Здорово, здорово, — поприветствовал Кузьма бычка, опасаясь, как бы Арина не саданула передней. — Ну, ты зря прилаживаешь уши, — подернул повод Кузьма. — Так гости не поступают. Смотри и ты! — погрозил он бычку. Тот наставил на Кузьму рог. — Ишь, защитник, дома-то, что ли, никого нет?.. Где же твои хозяева?
Правду, видать, говорил Игнат Долотов, что мужик живет, хлебопашец. Тревога Кузьмы улеглась. Он только не знал, что делать. Подождать за воротами хозяев или войти в дом? Опять же, если бы кто был, непременно вышел бы на окрик Кузьмы. «Маленько подожду», — решил Кузьма и вывел Арину за ограду, пустил щипать жухлую, прибитую морозом траву, а сам, привалившись к городьбе, стал смотреть на петухов, которые после недолгого перемирия затевали битву.
Стылым светом светились мокрые поляны, солнце опускалось, высвечивая медовые ближние сосенки, редкий морозный туман наползал и стеклил высунувшийся от реки бусый язык тальника. Солнце еще лениво полыхало над густым потемневшим лесом. А с другого бока, над березняком, лезла на небосвод ледяная бледная луна. Где-то далеко ухнул филин.
— Не прибьюсь умом, — сказал вслух Кузьма, — куда подевался хозяин? Не один ведь живет, сказывал Игнат, девки есть у него, стало быть, и баба.
Кузьма стоял и прикидывал: хоть возле избы, а придется ночевать в поле. Засветло не добежишь до Кузьминок. Вот как бывает: и человек живет, и нет его. Кругом бегом на сто верст один человек приютился и живет. Ни замков, ни запоров.
Из дрема вывел скрип гужей, покашливание. И сразу на подворье вбежали две черно-белые лайки, обнюхали Кузьму, посовали носы в Аринин след. Этим временем из леса показалась лошадь, запряженная в двухколесный одер, на одере стоял плетенный из прутьев пестерь, рядом шел рослый, в бороде, мужик и торопил лошадь. Воз, как видно, был не из легких. От коня валил пар, и нельзя было понять, какой он масти. Кузьма отошел от городьбы, подождал хозяина. Хозяин поравнялся с Кузьмой, закинул на возок вожжи, шлепнул по крупу лошадь и, когда та прошла в ограду, поздоровался с Кузьмой.
— Не с бугров? — спросил мужик. — Слыхал, слыхал, не упомнил только, кто сказывал, не упомнил, а вот выбраться не выбрался поглядеть. Решил до снегу выдернуть орех, чтобы потом не пучкаться по снегу, — словно бы оправдывался хозяин. — Старуха моя улепетала к попадье… нашла время, и этих ращеколд сманила, будто нечего им по домашности делать, во-он сколько делов. — Мужик развел руками. — Скажешь, не глянется. Миланья скоро отелится. Я разве супротив? И богу надо помолиться, во все в свое время… Верхотуров я, — спохватился мужик.
— А я Кузьма Агапов.
— Вот и ладно. Самовар сейчас приставлю. А ты кобылу-то свою имай да заводи. — Верхотуров заинтересованно поглядывал на Арину. — Тоже прибыль ждешь? Хороший у тебя конь.
Верхотуров повел свою лошадь под навес. Стукнули оглобли, и он вывел карего во двор. Рядом с Ариной хозяйский конь выглядел коньком-горбунком: присадистый, коротконогий, с большим брюхом и крутой короткой шеей. Верхотуров раздернул прясла и вогнал свою скотину во внутренний двор. Почуяв хозяина, гуси белой цепочкой потянулись к дому. Тяжело вздыхая, супоросая ходила по пятам за Верхотуровым и тыкала его носом в подколенки.
— Да ты что, сдурела?!
Верхотуров принес из сарая отрубей, снял с летней печки ведро, насыпал несколько пригоршней, размешал палкой и вылил в корыто пойло. Вслед за свиньей гурьбой с завалинки, обгоняя один другого, понеслась курья стая. Только петухи в этой неразберихе норовили клюнуть друг друга в гребень.
Верхотуров, неслышно ступая мягкими броднями, споро управлялся со своим хозяйством: кормил, поил, рассовывал. Разгоняя, покышкал на кур.
— Уселися тут, кормлю только зазря, а зачем перевожу корм, спроси меня — не скажу. Вон сходи на ток — и принесешь сколько надо. Ради веселья с имя и возжаюсь, — себе же ответил Верхотуров. — И тебе, Кузьма, дам петуха, курей надо — тоже бери. Баню сейчас затоплю, — поскреб бороду Верхотуров, как будто вспоминал, что бы еще такое сделать. — Так, говоришь, со всей семьей перекочевал, — в который раз спросил Верхотуров Кузьму, и Кузьма в который раз начинал свой рассказ, но Верхотуров, не дослушав, бежал в другой конец ограды, накормить собак. Лайки словно поняли хозяина, спрыгнули с невысокого крыльца — и к Верхотурову.
— Ах ты, моя умница, — погладил он пеструю раскосую суку. — И ты тоже молодец, — положил руку на лобастую голову кобеля. — Это помощники, трудяги, трудами живут. Кузьма, если тебе по правде сказать, то таких собак ты еще не видывал.
Кузьма согласился: высокие, поджарые, хвосты в три кольца, уши — стрелы, глаза раскосы, носы вытянуты, аж оскал видно.
— Суке, видать, много годов? — поинтересовался Кузьма.
— Да нет, — задумался Верхотуров, — шесть годов — самый возраст, впритыке; по человеку судить — так годов сорок, не более, будет. Это она в дому присмиренна, а со зверем шибко азартна.
Кузьма только сейчас вспомнил, что собаки на него не лаяли, а он ведь чужой.