— Пошто на человека лаять. Это только брехуны лают. Ну, так я пошто морю тебя, разговорами потчую, — спохватился Верхотуров, — не по-людски получается.
Верхотуров сбегал, затопил баньку и оттуда принес целое беремя огурцов. Из трубы тянулся высокий столб белого прямого дыма. Верхотуров еще побегал, погремел в сенях, придержал дверь.
— Проходи, — и пропустил Кузьму в избу.
На столе пофыркивал уже готовый самовар, в берестяных чумашах закуска, на доске нарезанные сало, хлеб.
— Мельницы, должно быть, не держите? — поинтересовался Кузьма, присаживаясь на лавку.
— Ты поближе к столу двигайся, без стеснения давай. Мельницу, говоришь? Как не держим — держим. Без мельницы как крестьянину? Плохонькую, а держим. В прошлом годе камень лопнул, ни с того ни с сего взял и лопнул. Федора из Больших хребтов сказывала — к войне это… Перед японской тоже лопнул у меня камень, но мне хватает…
— Японская, говоришь, и сюда докатилась? — спросил Кузьма. — Не довелось тебе с японцем?
— Как же, — оживился Верхотуров, — крест имею.
— И у меня Георгиевский. Повидал я Россию-матушку. Большая у нас Россия. Ехал и на коне, по чугунке к японцу катили, думал, краю не будет. Как за Урал-камень перевалили — редко где жилье, а так все леса, леса, степи, вот как стол, — Кузьма огладил столешницу. — Поди, и в ширину така же — бескрайняя?
— Я по железке был, а так не пересекал, — вставил Верхотуров. — Сказывают, поперек если ехать — море в одну сторону, в другую — конец света.
— Это что, обрыв, что ли?
— Ну, чужие страны, берег, а это, считай, та же пропасть…
— Это верно, — подтвердил Кузьма. — Мелкий народ, и все на одно лицо, как подростки.
— А с чего они будут? Я так двоих на штык брал, ей-богу, — перекрестился Верхотуров. — А у нас так и по три насаживали.
— Да-а, — согласился Кузьма, — весу-то в них…
— Какой там вес. Едят-то они этот, как его?
— Гаолян, — подсказал Кузьма.
— Вот-вот. Наших пробовали кормить — маялись сколько брюхами, умирали.
— И у нас также, — поддерживает Кузьма. — Им что: горсть — и наелся; нашему солдату этого гаоляну полмешка надо — утробу набить. Возьми наше просо, или гречку, или тот же горох — скус какой и сытно, а у них эта самая крупа и едой не пахнет — трава. Что там, — продолжает он, — врукопашную кого там бить, а вот сперва, гнида, стрелять примется хошь с берега, а с моря и того злее — чешет я те дам.
— Мы бы тоже ничего, другой раз бы врезали, а то чем? Как-то вскрыли снаряды, а в ящике — бумага. Воззвание. Вот и повоюй, на курево и то та бумага не годилась — ломкая… Что и говорить, — как-то ослаб Верхотуров, — у меня товарищ в той войне сгинул. Потерял дружка сердечного. — Верхотуров позаглядывал в окно. — Кобылу-то с собой брал или как?..
— Имеешь в виду — на войну? Бросил на станции, полоротый был…
Кузьма и про это рассказал, как было, о себе, и они сразу как бы побратались, породнились.
— Ах ты, ешкина мать, — запереживал Верхотуров, — баба уехала, блинов бы напекла. — Верхотуров сунулся в русскую печь. — Ба! Еще теплые щти в загнетке. — Он прихватил чугун и стукнул на стол, сразу запахло душистым жарким.
Хозяин опять куда-то сбегал, принес туесок.
— Во! — откупорил, пахнуло брагой. — Теперь другое дело, жить можно.
Верхотуров разливал по стаканам мутную жидкость. Он был легок и проворен, как его лайки.
— Так, значит, под Артуром, — поднял стакан Верхотуров. — Вот только что разве не в одном полку. Какая встреча. Ну, будем!
Скрестили стаканы, выпили.
— Если чо, вези, мели, сколько душе угодно. Камень я новый поставил. Я уже говорил, не муку, пену гонит — вот калачи, ешь. На буграх, значит, обосновался. А война будет, — оживился Верхотуров, — сходим побьем и опять за землю примемся. У нас тут всегда так. А на буграх неплохая земля, — похвалил Верхотуров. — Правильно приглядел, а покосы там хорошие — фарватера нет, а это даже и не худо, кому надо — найдет, я вот живу, свою речку имею. В основном промыслом кормлюсь, поближе к зверю, ну и хлебушко для себя. Ты не гляди, Кузьма, что речка курице по колено.
Верхотуров проворно встал, принес из сеней звено вяленого тайменя.
— Если судить по кости, есть рыба…
— Как не быть, и таймень, и ленок, и хариус. Я уж не говорю — налим, щука, окунь, еще позапрошлогодний валяется на чердаке на вешалах, солонцы держу, два глухариных тока, ты бери мясо-то, ешь. Этого добра пропасть. Зимой извозом промышляю. Хожу по зимнику в жилуху до Иркутска. Деньги водятся, девки есть, две кобылы, прости господи, — Верхотуров покосился на тусклый лик богородицы, — на выданье одна — Варвара. Выверзлась — полтора метра двойного сатину не хватает лытки прикрыть. Нонче было Варвару сбагрил, нет, охломониха, такому парню отказала, раззява! — Верхотуров помотал головой. — С норовом выросла девка, не жди доброй бабы. Что та корова без молочной жилы — только и есть рога.
Он взглянул на молчаливого Кузьму.
— Ты ешь, Кузьма. Ты на меня не смотри. Я завсегда плохо ем, когда свежий человек. Все поговорить, обсказать охота. Дак о чем убиваюсь я. Да, не могла родить мальчишку. А сколько попадье передавали всего…
Неожиданно для Кузьмы Верхотуров выскочил за дверь. «Куда его сорвало?» — подумал Кузьма и выглянул в окно. Верхотуров стоял на крыльце, размахивая руками, и что-то себе доказывал. Слов слышно не было, но выражение лица хозяина не оставляло сомнения: кроет по-матерному.
Вскоре Верхотуров вернулся и смиренно подсел к столу.
— Я только на улице даю волю, а так нет, прости господи, — широко перекрестился он. — В избе, боже упаси, не богохульствую, если уж чо — дак отверну их ликом к стене, — кивнул он на иконы. — Это у меня с японской.
Так незаметно просидели за столом до вечера. Кузьме казалось, что он дома с другом. Верхотуров положил тяжелую, как сошник, руку Кузьме на плечо и все рассказывал.
— В прошлом годе два раза ходил в жилуху. Раз — по первопутку, свез орехов, вторым зигзагом — медвежье сало, пушнину, тайменя вяленого. Но с орехом, Кузьма, лучше не ездить — один сор, сунет тебе медяк, и тряси ему в карман, а карман у городского, ну, как тебе сказать, вот как у этого туеска горло, — постучал он по туеску, — а моими-то крюками, — Верхотуров показал свои руки, — ну, какая это торговля? За так бы отдал, чтобы не торчать там да лошадей не мучить…
Верхотуров с туеском снова сходил в сени.
— Мы ведь как живем? По петуху да по солнцу, что нас гонит — ни гудков, ни звонков, а сколько за день наворочаешь? А, Кузьма? Мужик где хошь сила. — Верхотуров потоптался на месте. — Сплясать охота, а не под чего. Слыхал про Саломатина? — опять придвинулся к Кузьме Верхотуров и дыхнул брагой ему в шею. — Крепко живет мужик, ближе его тут никого нету, разве только… — Верхотуров поперхнулся и замолчал.
Верхотуров говорил, Кузьма больше слушал и все прикидывал, сверял, примерял чужую жизнь к своей и выходило, во многом прав Верхотуров.
— Чем паровоз лучше коня? — не то спрашивал, не то горевал Верхотуров. — И коня хватит. А про Ермака знаешь? — переключился он на песню. — Так зачинай, чего же ты, едрена мать, молчишь, а, Кузьма?.. Ты же однополчанин мой, вот ты кто… — И, не дождавшись Кузьмы, затянул сам: — «Сидел Ермак, объятый думой…» — но тут же оборвал песню. — Скажи, Кузьма, женить своих не собираешься?
— Еще не думал об этом. — на всякий случай ответил Кузьма.
— А кто торопит, — перебил Кузьму Верхотуров, — это только у турков: как вылупился, так и женился. А может быть, это и хорошо, а, Кузьма? К лучшему у них. Да еще за девку дай… а у нас вырастил, а теперь и майся, куда ее девать — не знаешь. Мы вот с бабой сколько ни зачинали мальчишку, я и топор под голову ложил. Нет, не может моя кровь перебороть ее нутро. Сколько рубанков, фуганков перевозил из города. Не веришь? Пошли, погляди.
Вышли в сени, из сеней в прирубок. Верно, и рубанки, и фуганки, и стамеска. Кузьма заглянул в оконце. За остожьем блестел голубой лоскут речки. Солнце уже тянуло за отмель, кривую как серп луны. Верхотуров отпихнул дверь и нетвердыми ногами вышел и вытолкнул за ворота двух бычков-одногодков.
— Запакостили весь двор, травоядины…
Кузьма выбрал из поленницы поленья поровнее и подсунул под полозья:
— Чтобы не ржавела окова от сырой земли, — пояснил Верхотурову.
— Так его, носом, занюханного хозяина. Тыкай, Кузьма, тыкай, — потоптался около саней Верхотуров.
Послышался стук телеги, и во двор въехала подвода. «Ага, вот и мать с дочкой», — определил Кузьма. Обе рослые, статные. Мать, чуть располневшая, скинула с плеч большую вязаную шаль и словно еще подросла. На голове у нее в тугой узел коса, у дочки такая же русая, только опущена ниже пояса. Обе белолицые, у дочки потемнее от загара лицо, и от этого голубые глаза кажутся светлее материных. «Ладные женщины, — оценил Кузьма, — а где же младшая?»
— Что же это ты, Иван, гостя заставил работать, — поприглядывалась к Кузьме хозяйка, — поди, и чаем не попоил. — Говор у хозяйки был приятный, напевный, и вся она такая домашняя.
Кузьме легко стало, словно знал ее не один год.
— Ну ты, Пелагея, скажешь, — заоправдывался Верхотуров, — мы уж и бражонкой побаловались.
— Это я вижу, — заулыбалась Пелагея и совсем раскрасавицей стала. Верхотуров распрягал лошадь, Кузьма вызвался помочь хозяйке с мешками и корзинками.
— Да что ты, — мягко отказалась она, — сами не господа, управимся. Младшенькую-то сватья не отдала, оставила погостить, вот уж проворница. Варя тоже не просидит, но та огонь.
Варя уже переоделась и как вольный ветер носилась по ограде: заносила в чулан корзины, мешки. Поставила самовар. Проворная и собой хороша — Кузьма примерялся, как подошла бы она Аверьяну. Разве маленько постарше будет, на год, но это в хозяйстве не помеха…
— Сват поклон не забыл, а вот сторожки на соболя, — ощупывая мешок, схватился Верхотуров, — что-то не ущупаю…
— Ну как же, Иван… в корзине лежат. Неужто глаз нету, вот они…