В один из воскресных дней прибрали избу и все сели за семейный стол. Кузьма принес сито орехов, поставил на середину. Разговорились про Верхотуровых, Ульяна возьми да и загадай загадку:
— Краса — до полу коса, живет вдалеке — ходит в туфельке. И петь, и плясать, и работать без изъяна, а сама все ждет Аверьяна. Кто это будет?
— Варя, — первым догадался Афоня.
— Да и взаправду, мать, никак, угадал брат…
— Угадал.
— А что нам, долго ли собраться? Сватать так сватать, — поднялся Кузьма. — Как ты на это смотришь, братуха?..
— Хорошо, братка, я что, как ты, братка, как Уля, я согласен…
— Афоня?!
Афанасий шапку в охапку — и за дверь. Конь у Афони всегда начеку. Гриву в ленты, хвост расчесан, сбруя сверкает, смотреть — глазам больно. Ульяна шубы из сундука вынула. Кони у крыльца на месте стоять не могут. Жеребец в коренных, Арина с дочерью Ласточкой в пристяжке выплясывает. Кузьма усаживает Ульяну в расписную кошеву, с одного бока — Аверьян, с другого — Кузьма. На облучке Афоня, шапка на одном ухе еле держится. Эге-ге-ге — зазвенели колокольчики, понеслись залетные, полетели… Дрожат на небе звезды, срываются и падают в горячий снег, и слышно, как они шипят, а может, это полоз режет молодой, не окрепший еще на Ангаре наст…
Ворота выбежал открывать сам Верхотуров. Весь двор в движении. Пелагея не знала, за что и взяться.
— О господи, радость-то!.. Кто приехал!
Варя ленту сразу вплела и не скрываясь к Аверьяну вышла. Пелагея в слезы. Иван только похмыкивает, поглядывая на Афоню, как тот около Томы петушится. Помотались по избе, пошумели, маленько остыли, принялись за дело — готовить стол.
Верхотуров потащил Кузьму под навес показывать новые лыжи для охоты — какие он загнул из осины, легкие да прочные, одну лыжу уже обтянул камусом.
Ульяна одарила Пелагею: туеском своего орехового масла, груздем своего посола, копченым тайменем, вяленым сигом.
— Ой, да куда же ты, Ульяна, столько. Мы-то чем отпотчуем… Нынче мой-то коптил, дак у него не так, — нюхала Пелагея тайменя. — Куда ему до Кузьмы Федоровича. Вот нашего попробуйте, — пихала Пелагея в который уже раз своего изготовления посолы и снова нюхала ореховое масло.
— Диво, и все, но столько-то куда? Разорились, поди, сколько мешков орехов? Как вы это масло добываете, хоть бы и на свет-то, в туеске-то солнышко.
Не могла Пелагея отвести глаз.
— Научим, научим, Пелагеюшка, как же, по-родственному…
— Ну ладно, это уберу, — пометалась она с туеском. — Попадья просила, где подвернется…
За стол расселись чинно. Иван Верхотуров надел расшитую столбиком по воротнику и подолу новую, под пояском, рубаху.
Пелагея в сарафане вывела Варвару в белом платье.
Ульяна не удержалась, так и ахнула. Верхотуров потеребил ус. А Кузьма положил на коленку брату руку, дескать, глазей, но не так.
— Так вот, — начала Ульяна, когда Пелагея усадила дочь около отца.
Верхотуров вроде бы как и не приметил особой торжественности, вернее, старался держаться как обычно, но выдавала рука, что теребила ус.
— Так вот, — повторила Ульяна, — ваш товар, наш купец.
— Товар лицом — молодец молодцом, — откликнулась Пелагея.
Ульяна встала, поклонилась Верхотурову. Иван смутился.
— Ну да чо ты, — начал он, — Ульяна. Мы свои люди. Аверьян как сын мне. Я уж и так и эдак прикидывал — не утаю, — простодушно сказал Иван, — была задумка переманить Аверьяна, но куда там. — Верхотуров обвел взглядом дом. — Одна, Кузьма, надежда, вот Афанасия залучить.
Пелагея одернула мужа.
— Одну еще, а он уже за другую взялся…
— Вот я и говорю, — приклонился Верхотуров к жене. — Не успеешь оглянуться, и эту увезут. Что мы тогда с тобой аукать тут станем, Пелагея? Пораскинь-ка умом.
— Ну что сейчас-то об этом, — засмеялся Кузьма.
— Тебе хорошо, Кузьма. Ты ишь чо, грабишь средь бела дня, и никаких…
— Но это ты зря — надо поглядеть еще, кто кого… выручает…
— Дак что ты, решил Аверьяна оставить тут? — взялся за четверть Верхотуров. — Тогда другое дело — отступного даю, забирай хоть мою, — засмеялся Верхотуров и положил руку на плечо Пелагее…
— Ты чо выдумал, старый? За Аверьяна всех готов отдать.
— А куда мне столько их, — пооглядывал Иван дочерей, жену, но на Афоне остановил взгляд.
Ему уже что-то нашептывала разбитная Тома.
— Ну вот, а я чо говорю — ограбит меня этот Агапов, без рубахи оставит. Не-е, я тебе, Кузьма, Афанасия не отдам, как хошь. Мы нонче с ним на медведя двинем, а? Афанасий?
— Если Уля отпустит, — опустил глаза Афанасий.
— Но ты видала, Пелагея, — всплеснул руками Верхотуров и чуть было не выпустил четверть.
— Ты давай ближе к делу, — сказал Кузьма.
— А куда нам торопиться, ночь наша. В этом деле не блох ловить.
— Давайте молодых спросим, — спохватилась Ульяна, — а то как-то получается позаглазно вроде.
— Если уж мы ни при чем, — притворно обиделся Верхотуров, — скажи, Варя, и пересаживайся тогда туды, — ткнул он пальцем к Аверьяну.
Варя как будто этого и ждала — вскочила с лавки.
— Ну вот, видал, какая нонче молодежь?.. — Верхотуров придержал дочь. — Ты, девка, не горячись. Надо еще дождаться ответа — возьмет ли Аверьян тебя?
— Беру! — Аверьян встал и руки протянул.
— Ну ладно, лети, — легонько хлопнул Верхотуров дочь по заднице. — Ну дак чо? — И стал разливать брагу.
И сразу за столом ожили. Ульяна переместилась поближе к сватье. А Верхотуров полез через стол чокаться с Кузьмой. Как и полагалось, гуляли бы три дня, да на следующее утро Кузьма заторопился. Ульяна тоже тормошилась.
— Красуля, поди, весь снег выест. Что же мы за хозяева. И так уж сколько выпили браги.
И брагу пили, и резали поросенка, кололи и гуся. Верхотуров утречком сбегал с Афоней на «зеленку», принесли козу, Афоня еще по дороге снял глухаря. В ограде уже стояли запряженные лошади.
Афоня понравился Верхотурову. Аверьян хороший мужик, только молчаливый, а вот Афанасий прямо влип в сердце Верхотурову. Он бы хоть сейчас взял его себе. И опять посожалел, что маху дал, надо было рожать, пока бы парня не достали. Ну, теперь-то что махать руками.
— Хоть я и сейчас на парня согласен, — высказался Верхотуров.
— Да побойся ты бога — мелешь, старый, — одернула Пелагея мужа.
— Ладно, ты как хошь, а мне, чтобы был Афанасий при нашем доме. Как ты, Кузьма?
— Да как? Так, как всегда было в роду Агаповых, — так и мы…
Верхотуров от этих слов Кузьмы погрустнел. И только одно его подогревало: уж больно дочь младшая хороша, и Афоня на нее уже засматривается. Если что, то и Верхотуров не лыком шит, не гляди, что по-банному крыт. Как бывает: доймет парня — побежит хоть за тридевять земель… Дочь свою он в расчет на этот раз не брал…
…В крестьянстве день кормит год. Лето как лето, зима — как язва. Летом — потопаешь, зимой — полопаешь. Все подберет, подчистую подметет. Весной от избытка света и воздуха покачивает, после лучины ко сну клонит, пока черемша из земли не полезет. А как прочипнулась стрелкой — ожила душа, встрепенулась. Каждый с мешком бежит в лес подергать терпкой, пахнущей чесноком зелени. Неделя — и в дудку пошла черемша.
Да, а когда весенняя страда — отсеялись, отсадились в огородах, не успели на колени руки бросить — сенокос поспел. И того шибче мужик на вилы подналег: не убрал гребь вовремя — сгноил корм. Кругом бегом, смотришь, тем временем гриб полез из земли, тоже рот не разевай, ягода пошла — успевай. А то не червяк, так опадет, тут уж не до сна.
А хлеб поспел — и говорить не приходится, в поле с темна до темна. В то время хозяин петуха будит. Только-только разделался с уборкой, свез хлеб — стропались в орешник. Орех вывез — намазывай лыжи на белковую охоту, в тайгу за зверем. Всему свой черед. Только не кидайся от одного дела к другому, по-хозяйски все дело веди, все путем да ладом. Зато сядешь за стол — как в раю побываешь. Что желает твоя душа: и соления, и варения, и жареное, и пареное. После тайги мужику отдых, раздолье. Только и заботы, сено привезти, дров да переметы проверить. Устоится лед, тогда уж в извоз.
Ореха тайга уродила столько, что и колотить было не надо, сама шишка на землю пошла. А бывает, другой год и до снега держится, не идет орех. При таком шишкобое от колота все плечи в крови, ноги изломаешь, а орех не возьмешь. А нонче Кузьма полные закрома ореха засыпал. Без масловыжималки не обойтись. И засел Кузьма за работу. Повздыхает Ульяна, а как зайдет в амбар, поглядит на орехи в ларях — сердце заекает. По осени из лесу возили шишку, как картошку с поля. Глаза завидущие — руки загребущие. Вот бы на масло пережать орех. Каждый год на него спрос.
Кузьма в тот год придумал масловыжималку. Горазды на выдумку Агаповы, цилиндр в лиственничной чурке Аверьян надумал сковородой углублять: нагреет ее на костре и опустит в долбленый цилиндр. Работа долгая. Афоня подсказал не снимать из чурки сковороду для нагрева, а держать на ней горячие угли. Аверьян с Афоней возились с цилиндром, а Кузьма из сухой березы обработал поршень, как яичко обкатал песком, стеколкой скоблил. Жимным винтом Кузьма уже года два как разжился на пароходе — от якорной лебедки. Винтом этим и привели в движение поршень. С наружной стороны цилиндра продолбили желобки — маслослив.
Решили опробовать изобретение. Ульяна жарила в русской печке орех, Аверьян засыпа́л в цилиндр, Кузьма с Афоней через коромысло нахаживали винт; шток, в свою очередь, начал осаживать поршень. Словно гравий, под поршнем захрустел орех, похрустел, похрустел и замолк. Кузьма с Афоней приналегли на винт, и цилиндр начал «потеть». Братья еще поднатужились, и медовая пленка полезла по цилиндру в желобок.
— Уля, подставляй чумашик! — закричал Кузьма. — Наша берет, мужики-и…
Закапало в чумашик пахучее янтарное масло, капли стали тоненькой, как ниточка, струйкой. Она разрасталась в соломину, пошла… из чумашка слили масло в туесок.
Кто макал в ореховое кедровое масло свежий пшеничный хлеб, тот знает, что такое кедровое масло, а кто его добывал, жал, тот втройне это масло не забудет. Такое душистое. Но и жать — работа на износ. Не всякому поддается орех на масло. Потому его на рынке и не вдруг-то встретишь, а если и встретишь — считай, удача. От ста болезней оно. Если хочешь испытать — помажь рану, утром встанешь — забудешь, где и болело. Что там палец, — случалось, глаз в тайге изувечил, особенно в жару, света белого не увидишь. Закапай ореховым маслом — просветлеешь тут же. Ветром шатает — попил масла, как подменили: топором начнешь махать, навильник возьмешь — сам себе не веришь…