Опустел Баргузин, замерли бараки. Труба над заводом и та жиже дымить стала. Видно, что шуруют ребятишки. Баб и тех.. «Ангара» подчистила. Кого в армию, кого на трудовой фронт. Кузьма перед уходом на фронт сказал Ульяне так:
— Весь мир держится на вере. Любовь, хитрость, смелость, боль — это только подмога вере.
Кузьма в эти понятия вкладывал свой смысл, как он понимал. Хитростью он называл уменье и приводил в пример Варяга. Вот когда Варяг выслеживал лису, применял хитрость — умение. И у смелости своя окраска. Схватился его Варяг с волком — смелость. А любовь в жизни — что обруч, все скрепляет: и веру, и хитрость, и страх, и смелость, и боль. Не будет хорошего обруча — рассыплется клепка.
Кузьма верил в победу, Ульяна в Кузьму — этим и живы были Агаповы. С фронта Кузьма писал: «Немец уже не тот — взашей ему даем». Особенно радостным было письмо от Кузьмы, где он описывал, как встретил Чалого — Арининого сына. Вначале не поверил, но тот узнал его, Кузьму. Ездовой еще предупредил: «Саданет передней». Кузьма бросился коню на шею. «Мы уже с Чалым… Помнишь, Уля, у Арины на груди было одно яблоко посветлее с крапинками, точь-в-точь и у Чалого такое. Кто посмотрит, что это я прилип к коню, веришь, Уля, а я отстать не могу. Ротный говорит: «Забирай, Агапов, все равно с ним никому не совладать». Чалый, Уля, пониже Арины, а норов ее и ход; погляжу: она, и все. И в поводу ходит так же. Где другие кони не берут пушку, Чалого подпрягаю. Жалко его, а что сделаешь — война. Веришь, Уля, кроме меня, никого не стал подпускать. Я ему и из столовки приносил, и своим пайком делился…»
Кузьма подробно описывал, и как ел Чалый, и какой у него голос сходный с Арининым. О себе Кузьма сообщал скупо: «…был коноводом, пушки возил. Вывел подразделение из болот, к ордену представили. Теперь командую полевой разведкой. Быть того не может, чтобы мы не разбили гада».
В цехе Кузьму заменил Сергей. Александр работал и жил в затоне. Марию мобилизовали на трудовой фронт. Маруся жила в деревне, работала в колхозе. Валдай отвоевал на Халхин-Голе и прямиком на Отечественную. Ульяна на заводе. Прибежит потемну — хозяйство: куры, корова, свиньи, собаки; напоить, накормить, и убрать, и постирать надо, и опять на завод. От коровы, правда, толку никакого, вот как полгода бросила доиться. Поначалу Ульяна думала: стельная Буренка, брала у соседей молоко и сносила на заготпункт; оказалась Буренка яловая. Курицы тоже плохо неслись — зерна не достать. Приходилось прикупать яички на сдачу. Свиней бы Ульяна давно ликвидировала, но, пока была картошка, тянула.
Корм корове матросовкой наносили Сергей с Ульяной. Где руками между кустов, где серпом добывали сено. Сами на рыбе живут, что Сергей добудет, рыбой и собак кормят. В хозяйстве четыре собаки — упряжка. И воду возят, и дрова из лесу, и на охоту Сергей ходил с собаками, без собак в лесу делать нечего, и на рыбалку в свободное время. Зимой так на подледный лов.
Короткие дни зимой. Если бы не вой собак да не дым из трубы над заводом, то бы показалось, что поселок вымер еще с осени, когда отстрадовались и закончили путину. Ребятишек тоже не видать на улице. Те, что подросли, заменили отцов на заводе, поменьше — за партами, а самые маленькие дома на печи сидят. Другой бы и до магазина добежал — не в чем. Да и в магазине нечего делать: кроме банок с персиками по пять девяносто, ничего на полках нет. Продавщица поверх шубы драный застиранный халат напялила и сидит на бочке, насупротив приоткрытой печной дверки, ногами в печь, грызет орехи — вот и вся картина. Хлеб и то теперь в магазине не продают — мукой раздали по карточкам еще в начале месяца.
Зима на Байкале — вечность. Если ветреная выдастся — одна за три покажется. Дров съест прорву. Воет — нутро все выест до дна. Как затянет с Ноябрьских, и воет, и воет до масленицы.
Но Агаповым жаловаться не приходилось и на зиму. Добычливая выдалась зима, потому что в доме был мужик — Сергей. Все в доме Ульяны шло порядком. Вечером управится по хозяйству, затопит печь — веселее в избе, с погудкой топится, Ульяна шитье в руки, тепло. И внутри отпустит, сидит шьет, на Сергея поглядывает, как тот к лету вяжет снасти. Отпустит пурга к весне, зашевелится поселок маломерками да стариками. Поглядеть — жуть берет. А так ничего — трудятся понемногу и план тянут, а летом так и с присыпкой — с процентами рыбу на фронт отсылают.
Это лето не принесло желаемой радости. Война не кончилась. Наступившее лето подчистило, выгребло оставшийся «подсад» в Баргузине.
Туманным голубым утром увезла «Ангара» Сергея, как пять лет назад Валдая, так и опустела изба Ульяны. Ходит понурый Варяг — ровно кость потерял.
Лето тысяча девятьсот сорок третьего года выдалось плохое, травы было мало, а осень и того хуже. Картошки Ульяна накопала мало. Во всем приходилось управляться одной. Александр за все лето раз и прибежал домой, и то чтобы сказаться, что берут на переподготовку в Иркутск. Буренку пришлось свести, свиней ликвидировать. Собак оставила. Собаки да курицы ходят по пустому двору.
В глубоких голубых глазах Ульяны появилась остуда, будто ветром надуло. От крутых с соболиной остью бровей еще глубже разошлись морщины, распахали высокий белый лоб. Поблекли и словно выцвели яркие губы. Ульяна как-то поглядела в зеркало и горестно вздохнула: «Кузьма теперь и не узнает. Чего доброго, разлюбит. Господи, другой заботы нет… А вот в ту войну, — пришла Ульяна к выводу, — легче переносилась разлука». Видно, чем старше становится человек, тем больнее расставание. Другой раз так подкатит тоска, что хоть на стену лезь. Ульяна и побежит к Карасихе в Максимовку. Та бросит на картах:
— Придет твой Кузьма, вот помянешь мое слово, и Сережка живой возвертается, — потычет Карасиха Ульяне в нос шестеркой червей. — Вот скорая дорога. На пороге стоит твой Кузьма. Ну, а дороги Сергея пока не видать.
Вернется домой Ульяна, позаглядывает во все углы — господи. И легче станет ждать.
Глаза у Ульяны сухие. Помнит слово, что дала себе, — никогда не плакать. В прошлом году на рождество Сергей упал, и затылком об лед. Голова так болела, будто в нее наложили горячих углей. Что только Ульяна ни прикладывала: и лед, и отруби, и пареный овес. Не помог и фельдшер.
— Не плачь, маманя. От твоих слез мне еще больнее…
— Не буду, сынок. Даю обет: если выздоровеешь, ни разу не заплачу.
А Сергею все хуже и хуже. Пришла Карасиха, поглядела:
— Ульяна, сито есть?
Ульяна за ситом бросилась, а Карасиха замерила веревочкой голову Сергея, затем дала ему в зубы обечайку сита:
— Сожми сколько можешь.
А сама бить ладонями по ситу.
Сергей ойкнул — и просветлело у него в глазах. Поправился. И вот когда уходил Сергей на фронт — Ульяна не плакала.
На берегу голосили бабы, навзрыд наяривала гармошка плясовую. В этот день в Баргузине было два события. Провожали на фронт своих мужиков и играли свадьбу: Екатерина Николаевна выходила замуж за военрука.
— Будет убиваться-то, — горячо шептал Александр Сергею. Он приехал проводить брата. — Мужиков нет, вот и выбрала жердь.
— Что так-то, может, у них любовь, — одергивал Сергей Александра.
— Какая там любовь.
— Может быть, такая, что такой ни у кого и на белом свете нет…
— Пусть, пусть. Вот приедешь со звездой, будет тогда знать, — не унимался Александр. — Ничего я в ней не вижу такого, кошка ободранная. Ты, братуха, держись. На будущий год подсоблять тебе приеду… гадов бить… Может, папаню где встретишь?.. Не забывай, пиши.
— Мать не забывай, Саша, одна она теперь.
— Сказал тоже, когда я забывал?
На пароходе стоял разноголосый гул. Александру приходилось кричать.
Матросы замешкались. Сергей увидел на берегу Екатерину Николаевну, сбежал по трапу, попрощался с ней за руку — и на пароход. Александр отвернулся, будто не видел. Ульяна глотала и никак не могла проглотить комок в горле.
«Ангара» разворачивалась на плаву, припадая на один бок, будто подломила ногу. И пока она не скрылась за глянцевой выпуклостью Байкала, народ не расходился. «Ангара» взяла курс на Листвянку. Ветерок с Байкала легкой прохладой остужал голову, грудь, светило солнце, за пароходом гнались и жаловались чайки. Баргузинцы на палубе держались вместе. Сергей выделялся шапкой темно-русых кудрей, светлыми глазами, остальные были смуглые, раскосые.
Парни, разместившись в кружок, чаевали. Каждый из своего мешка вынул и положил на круг вяленых, соленых, копченых омулей, сигов, хариусов. Сергей еще и пироги с черемухой. Кореши Сергея Прокопий Витков и Евгений Краснояров решили держаться вместе. Евгений и Прокопий закончили без отрыва от производства курсы шоферов, а Сергей не догадался. Как бы сейчас пригодились. Не отходил от них и другой внук деда Степана — Петр Витков. Он прибавил себе год. В военкомате не стали дознаваться, а где дознаешься, он сейчас уже за хвост садит коня на задние ноги. Метрику Петр потерял, а дед Степан спорить не стал, помнит, что Петька родился на петров день, и все. Мог бы сказать Степан Степанович Витков, так в сорок первом ушел оборонять Москву и пропал. Скольких дед Степан проводил, только знает котомки налаживать, а встречать никого не привелось. Пусть хоть эти отомстят.
«Ангара» причалила к Листвянке в ночь, словно в деготь нырнула, ни одного огня на берегу. Новобранцы сошли по скрипучим сходням и на ощупь рассаживались по машинам. Сергей ехал в кабине. Настоял Пронька Витков.
— Хлебало не раскрывай, паря, обвыкай, примечай, как будет делать шофер.
Сергей второй раз в жизни сидел в кабине машины. Первый, когда еще на заводской полуторке ездили в Максимовку за навозом, и второй — теперь. Всего в пути — километров сто. Вкопанные в землю казармы, лес кругом, кустарник даже на крыше растет. Сразу всех в баню. В одну дверь завели, в другую — вывели. Невозможно узнать друг друга — бритые.
— Становись!
Винтовка, противогаз, лопата в чехле, погоны зеленые, тряпочные. Одна забота — ложись, вставай, коротким, длинным коли! Запевай! Для баргузинцев это отдых. Подъем в шесть, на Байкале — в четыре. Покатай бочки, поноси кули с солью, потеши березовую клепку шестнадцать часов подряд, а десять — каждый божий день. Местные с ног валятся, а байкальские только хмыкают. Правда, без рыбы за столом скучно, капуста пареная, зеленая — не то-о…