Кузьма любит эту пору года. Любит по излому лета угадывать, какой будет зима, и ждать, и не обмануться в своих предположениях. Если ягода тяжелая облепила бугры и калтусы — будет птица, весомый орех — грызун сыт, там и зверь. В природе все взаимосвязано.
Кузьма помнит, как не раз, выйдя по первопутку в отроги гор, сразу мог сказать, какой будет промысел. Если, скажем, след лисицы или соболя неторопливый, глубокий, когтя не видно — зверок сытый, домовитый, гоняться за ним не надо. Такой и крупный зверь: лось, изюбр. Если копыто острое, оттиск ясный — сытый зверь на зимовку остался, есть корм. Колупни ногтем талину, ноготь, как в сыромятную кожу, идет: живое, ядреное, мясистое под ногтем, а широколистная осока зеленой осталась в зиму — раздолье будет копытному зверю. Прокормит зверя тайга. А вот если след путаный, копыто сбитое, тупое — рыскает зверь, уходит от бескормицы. Колупни ногтем талину — сухая, ствол как консервная банка, и пихтач, и сосновая хвоя ломкие, трещат в пальцах как спички — бескормица. Тогда фарта на промысле ждать не приходится.
Кузьма смотрит на берег, а видит глубину тайги. Рябина до самого долу плодом гнет тонкие ветки. Костяника — та так и в горсть не вмещается с одной ветки. Малина уже опала, вот ягода — не дотронься. Но всем ягодам ягода — брусника. Эта еще белобокая лежит во мху, эта и на другую весну не опадет — будет кормить и мышь, и глухаря, и соболь ею не брезгует.
Кузьма глядит на берег и видит душу леса и насмотреться не может. Дальние деревья вращаются и, как бы перемещаясь, вглубь уходят, круговорот получается.
«Вот так и человеческая жизнь, — думает Кузьма, — вращается. Моя уже к закату повернула, под гору пошла круто, только кусты мелькают. Надо бы хоть письмишко черкнуть Ульяне, а то свалюсь как снег на голову. А может быть, так и надо? Зачем сердце бередить, томить ожиданием».
— Дедушка, омулька желаете?
Кузьма с трудом отлепил от причудливых скал глаза и поднял подбородок. Моряк перед ним.
— Омуля, говоришь, — только сейчас доходит до Кузьмы. — Принеси рыбку пососать и передай от Кузьмы Агапова капитану твоему благодарность, это, значит, от меня.
Моряк вернулся с омулем и белым калачом, расстелил на скамеечке газету, положил снедь.
— А то бы в кают-компании, а, дедушка?
— Спасибо, сынок. Я тут. Охота поглядеть.
Кузьма нетвердыми руками взял омуля, а моряк не мог отвести глаз от больших узловатых, с синими жилами, рук Кузьмы.
— Присаживайся, — потеснился Кузьма, — ты чей будешь?
— Витков я, — ответил моряк, — по матери Фатеев.
— Это что, внук?
— Правнук.
— Ишь чо! — вырвалось у Кузьмы. — Корень Платона Тимофеевича? Как не помнить, помню. Как сейчас вижу, крепкий был старик. Александра моего в люди вывел. Давно было, а кажется, только вчера. А ты служишь, матрос?
— Помощник капитана.
— Как же, как же… Может, про моего Александра что слыхал? Александр Кузьмич Агапов тоже капитанил.
— Александр Кузьмич? Как же, наставник наш. Капитан-наставник нашего пароходства.
— Евоно что… Да ты садись, сынок. Зовут-то тебя как?
— Платоном… Может, Кузьма Федорович, пойдемте ко мне в каюту, отдохнете.
— Нет, Платон, я свое отлежал, — весело сказал Кузьма. И придвинул газету с омулем: — Бери, хороший посол, — похвалил Кузьма, — суховат только…
— Волокно жабры забивает рыбе, слив от комбината.
Кузьма не понял, какой слив, почему и чем забивает жабры.
— Если можно, принеси чаю кружку, — попросил Кузьма. — Где-то у меня в мешке кружка? Куда я его дел, этот мешок, — пооглядывался Кузьма.
— Не беспокойтесь, мешок при месте, а чаю сейчас спроворим.
Платон принес Кузьме фарфоровый расписной запарник горячего чая, полную тарелку пиленого сахару и шоколадных конфет. Поставил перед Кузьмой стакан в подстаканнике.
— Наделал я вам тут хлопот, — повздыхал Кузьма.
Платон ушел, Кузьма глядел ему вслед, а видел прадеда — Платона Тимофеевича и запоздало благодарил его за сына, что стал капитаном-наставником, за правнука — уважительный, серьезный парень. Кузьма как бы сличил две души и нашел, что и Платон Тимофеевич доволен бы был своим правнуком. «Нет, не умирает, не исчезает жизнь. Интересно, у меня куда хватит ветвь? Правнук тоже есть — у Андрона, а вот видеть не пришлось», — вздохнул Кузьма.
Вокруг расстилался безбрежный простор и так было светло, ясно, что печаль Кузьмы облачком скользнула по душе и растаяла. Он с любопытством стал осматривать палубу. Тот пароход и не тот. А эти откуда взялись, пошто я их сразу не заметил? На цветном резиновом матрасе загорали двое. «Негусто народу», — отметил Кузьма. Вспомнилось, как на палубе в тридцатом году ступить негде было, сплошь кошели, торбы, ребятня. Народ, как в ветреную погоду рожь, колыхался.
Кузьма пристальнее вгляделся в загорающих. На ней только и есть что мячики тряпочками прикрыты, как только держатся? И со спины нет веревочек — чудно. Может, отец с дочерью? Непохоже, чтобы влюбленные. Она уж шибко молодая — неровня ему.
Пароход был опрятно покрашен, вымыт. Это Кузьма сразу отметил. Смеркалось, и Кузьму удивило, что из трубы не сыплются искры, не густеет, как раньше, временами дым, а чуть заметно отбеливает в синем охлаждающем вечере. А раньше, бывало, из трубы, как осы, жалили искры. Интересно, чем теперь топят. Кузьма потянул носом, но из машинного отделения ничем, кроме нагретого масла, не пахло.
Постепенно берега тонули, сливались с водой, и только далекие гольцы светились и выпячивались гладко и свинцово в звездном небе да за кормой шла сиреневая полоса неширокой, сходящей на клин воды.
— Замерз, дедушка?
Кузьме кто-то заботливо накинул на плечи полушубок.
— Скоро придем, — ответил не оборачиваясь Кузьма. — Кажись, уже огни видать…
Пароход с рассветом вошел в порт и причалил к высокой из бревен стенке. По трапу навстречу Кузьме поднялся Александр при полной форме. Кузьма его сразу и не признал — только по голосу.
Кузьма обнял сына и сразу спросил про Ульяну. Первым делом о ее здоровье, потом про ребятишек и уже, когда сошли на причальную стенку и подошли к черной «Волге», поинтересовался самим Александром.
В машине Кузьма долго не мог пристроить костыль. Положил между водителем и собой так, чтобы не мешал дергать рычаг.
— Мягко скачет, — поерзал на сиденье Кузьма и прильнул к стеклу. — Должно быть, город-то заново отстроили? Какая страсть домов. Дома, дома, камень…
— Заново, папаня…
— То-то я смотрю и никак не признаю, где мы едем. Раньше тут вроде стоял заезжий дом, а вот на этом месте, — потыкал Кузьма в стекло, — церковь. Куда она подевалась? Или я обмишурился? Все перекувырнулось, а какая страсть машин, как снуют — пропасть. Неужто людям дышать надоело чистым воздухом?
— А как бы ты хотел, папаня? Век такой.
— А как бы я хотел? Да так, побольше чистого воздуха. Кому надо — ступай за город, садись в машину и сигай на все четыре стороны. Ребятишки-то пошто задыхаться должны?
— Скажешь, папаня, задыхаться. Вон сколько скверов, Ангара рядом, леса вокруг сколько, море соседствует…
— А тут как в мешке, дома-то куда взметнулись, солнца-то, поди, жильцы на нижних этажах не видят… Сидят, как в туеске, только и есть дыра в небо, — Кузьма склонил голову, позаглядывал через стекло. — Так и есть, как соты, — окно над окном.
Этим временем машина обогнула завод и вышла на мост.
— А это, никак, Ушаковка, — признал Кузьма. — Так и есть, вон и красные казармы, — он по-детски обрадовался. — А речка обмелела, воробью по колено, не больше, а раньше, — Кузьма полуобернулся к Александру, — тьма хариусов была. Можно маленько потише, — попросил он шофера. — И тюрьма вона стоит — надо же… И грязи было раньше тут по брюхо коню. Бывал я тут. Однажды весной чо было — не пролезть… А зимой — вон на том месте, пониже пивного завода, — потыкал Кузьма в стекло, — там ли он теперь, тогда там стоял.
— И теперь там, — подтвердил Александр.
— Ну, дак вот там сенной базар был, чего только там на ем не было: и живности, и зерна какого хошь понавезут. И карманников на ем тоже хватало. Мы как-то с Верхотуровым на этом базаре свое добро торговали: рыбу, мясо, молоко, сливки кругами — во! — округлил руки Кузьма, — с луну каждый круг. Осталась на возу птица — рябчики, глухари. «Черта ли, — говорит Верхотуров, — мы с тобой, сват, это перо сторожить будем. Отдавай хоть за так, да побежим, погреем брюхо». Рассовали мы своих глухарей — ив ряды. Не помню уж, кто тогда с нами был, то ли Афанасий, то ли Аверьян. Наказали, дескать, ставь наш обоз головами на Ангару, к дому, значит, а мы счас… Я дак свой тулуп на Арину набросил, а Иван как был в дохе, так и в кабак залез. Когда там рассиживаться. На скорую руку дерябнули. Стоим, заедаем блинами с икрой.
Поглядел я на Верхотурова, на ноги ему — не могу сообразить, откуда у него четыре ноги? Я то на голову ему погляжу, то на ноги: четыре — ей-богу! Стою, глазами лупаю. — И Кузьма закрутил головой то на Александра, то на шофера, поглядит, словно ему в ухо мошка залезла. И плечи завздрагивали.
— Останови-ка, — попросил шофера Александр. — Что с тобой, папаня?
— Ничего, — прокашлялся Кузьма, — а ты чо? Ну ладно, постоим. Вон видишь, — показал опять Кузьма на речку, — вот в этом изгибе и ряды — лавки, шинки, кабаки, забегаловки. Теперь их нету, а тогда стояли, как сейчас вижу — дым коромыслом.
— Теперь и сенного базара нет.
— А тогда был, вот я и говорю, голова одна, а ноги четыре. И все четыре из-под дохи стоят. Я и со спины на свата поглядел, нет горба — доха-то широченная, что тебе бурятская юрта конусом. Да и в забегаловке той тесновато. Причащается мужик. Иван тоже на меня зрит, дескать, ты в себе ли, Кузьма? Я ему и говорю: «Пошто у тебя, Иван, ног-то столько?» Распахнул Иван доху, а там, кто бы вы думали? — Кузьма ржаво хихикнул. — Карманник, как тля, прилип. Деньги-то у Ивана во внутреннем кармане поддевки. Вот, гад, присосался, как клоп, и бритвочкой орудует. Иван долго не думая дохой накрыл карманника, в беремя его и на улицу вытряхнул из дохи на снег, а тот щенком скулить и к двери. Думали, мальчонка, а у него бороденка кисточкой торчит. «Ладно, — говорит Иван, — пусть ползет-уползает эта мокрица, я их брезгую давить…» А завод-то как расстроился? — круто перевел Кузьма разговор в сегодняшний день и притушил голос. — Сколько труб-то, а? Раньше одна всего, как помню, попыхивала. В кузнечном ряду — немного проехали, а то бы показал, я Арину ковал, заехать бы, поглядеть…