«Царица[73]! Нашу совместную жизнь с большой натяжкой можно назвать совместной… Я все знаю, я знаю, как тебе было тяжело… Ты прочтешь это письмо и все поймешь. Поймешь, почему я был такой и – самое главное! – поймешь, почему я поступаю теперь именно так…»
Закончив писать довольно-таки длинное письмо словами «Прощай! Береги сына. И передай ему эту тетрадку. Я здесь писал ему о нем… Твой (прости!) Ваге…», он встал, выключил свет и пошел на балкон. Дул легкий предутренний ветерок, и, кажется, нечто светлое уже стало проглядываться там, на востоке. Он выкурил до самого фильтра сигарету и бросил окурок… Окурок, описав длинную дугу, упал все же не на газон с появившейся недавно зеленой травой, а прямо на асфальт, рядом с колесами бордового новенького соседского «мерседеса». Горел еще несколько секунд, потом потух. Ваге оделся потеплее и ушел. В свою съемную квартиру на улице Тиграна Великого. И больше никогда не возвращался. Только однажды, в последний февральский день 2008 года.
30
Утром ты проснулся от странного чувства, словно кровь в твоих жилах стала течь быстрее, и было какое-то волнение, и ты позвал меня – я сегодня пришел к вам с мамой рано-рано утром, – и я помог тебе одеться и усадил на твой Трон с черными колесами. На нем ты поехал в ванную и умылся, а потом позавтракал на кухне: мама испекла пирожки с картошкой. Ты очень любишь пирожки с картошкой и жалеешь, что мама в последнее время их не часто готовит.
Ты теперь открываешь окно – все равно уже не холодно, – и ветер сразу ударяет тебя по лицу, и у тебя захватывает дух. Ты почему-то смеешься. Тебе нравится, что ветер треплет твои волосы, и тебе нравится еще, что пешеходы на улице тоже улыбаются ветру; наверное, у них от него тоже захватывает дух.
Наступила весна! Как всегда, неожиданно, но почти всегда в одно и то же время, и Ереван стал освобождаться от холодной тяжести зимы.
Внизу гремит трамвай, в салоне которого горит грустный электрический свет. Раскачиваясь, трамвай сворачивает за дом напротив, куда ведут рельсы, и сыплет искрами. Ты знаешь, что там, за домом, остановка, где стоит много людей и ждет трамвая. Большинство из них вышло со спектакля Драматического театра.
По нашей улице по-прежнему идут люди. Еще не так темно, и сумерки еще не проглотили город. Наверное, люди идут к площади Оперы; наверное, там по случаю наступившей весны организован митинг.
На минуту ты сердишься и думаешь, что вот бы у них отняли ноги, и они ничего бы не знали, кроме вечного Трона, и никуда не могли бы идти… Но, боже мой, о чем ты думаешь?!
Тебе становится стыдно, и ты просишь прощения.
Ты просишь прощения у женщины в синем берете, которая ведет за руку малыша, совсем недавно научившегося ходить. Просишь прощения у самого малыша: ведь он не знает, что такое весь день сидеть в инвалидном кресле и только и делать, что спускать воздух в шинах и снова накачивать их…
Ты просишь прощения у вон тех ребят; ведь они сегодня идут на первое свое свидание, и там, у автобусной остановки купят по букету дорогих цветов и всю дорогу будут репетировать, как подарить их, но потом все равно все забудут, и сегодня у них будет счастливый день.
Ты просишь прощения у мужчины в сером пальто и очках; ведь он устал после работы и теперь идет домой и знает, что дома его ждут жена и сын, который с сентября только пойдет в школу. Он купил для сына краски и кисть; сын отлично рисует и, может, станет великим живописцем. Ты видишь из окна, что у ребенка на голове матросская бескозырка.
Ты просишь прощения у молодой пары; ты просто не расслышал, что они, прогуливаясь по улице, говорят о будущем ребенке; мужчина узнал об этом сегодня утром и теперь особенно внимателен к женщине. Ты просишь прощения и у ребенка, который должен будет родиться. Ты знаешь, что вообще не должен был допустить той страшной мысли, потому что ЗНАЕШЬ, как это месяцами сидеть на этом чертовом Троне…
И ты опять говоришь:
ПРОСТИТЕВСЕ!!!
Ты продолжаешь смотреть на улицу. Ты видишь, как по противоположному тротуару идет девушка. Ветер треплет ее длинные волосы, и она поправляет их. Вдруг она останавливается и смотрит в твое окно, но неожиданно становится так темно, что ты не можешь разглядеть ее лицо. Ты чувствуешь, что у тебя сейчас остановится сердце…
Ты зовешь меня – я, наверное, останусь ночевать у вас, после долгого, очень долгого отсутствия – и говоришь, что хочешь лечь. Я раздеваю тебя и на руках переношу в постель. Ты удивляешься, что никогда не задумывался о том, что, может быть, ты уже очень тяжелый и мне или маме трудно поднимать тебя на руки, но ты ничего не говоришь вслух, и я укрываю тебя одеялом и ухожу, а ты в уме просишь прощения и у меня…
Лежишь и смотришь на стены своей комнаты. Почему-то они кажутся тебе очень чужими, и ты не можешь с ними разговаривать, как обычно. Ты бы рассказал им все, что видел из окна, и они бы тебя поняли, как и всегда понимали.
Дверь в твою комнату открывается, и входит мама:
– Там осталось еще несколько пирожков, хочешь?
Ты киваешь, и она уходит, и ты слышишь, как она разговаривает со мной. И вдруг ты чувствуешь смертельную усталость и закрываешь глаза. Ты долго лежишь так с закрытыми глазами, но потом встаешь и прохаживаешься по комнате… Боже, почему ты не падаешь? И ты смеешься, и тебе очень весело. Весело потому, что ты теперь можешь ходить и теперь пойдешь к той девушке, которая посмотрела в твое окно, и скажешь, что у тебя есть ноги и ты можешь даже бегать, и она удивится тогда!.. В комнату опять входит мама. Ты стоишь у окна и видишь, как мама смотрит на тебя, ЛЕЖАЩЕГО В ПОСТЕЛИ. Ты хочешь сказать ей, что очень и очень ее любишь и просишь у нее прощения. Но прежде чем она поймет, в чем дело, ты открываешь окно и уходишь. До сих пор ты не понимал, что тебе надо лишь открыть окно и уйти; просто встать и уйти…
И вот теперь ты это уже понял.
Ты уходишь.
Ты ушел…
31
В ночь на первое марта 2008 года покончил с собой сын Ваге Саакяна и ареви ктор Тагуи. Звали его Вардан Саакян, он был инвалид с рождения, и ему совсем недавно исполнилось тринадцать лет, когда он покончил с собой. Никто не знает, сколько раз за всю жизнь бьется сердце у человека. Никто никогда не может это подсчитать точно. Но там, наверху, на небесах, куда мы все отправимся после смерти, знали: сердце его остановилось на 699 048 989-м ударе.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
Пока еще двадцать девятого февраля Тагуи чувствовала себя отлично, хоть и мало спала – проснулась ни свет ни заря и сварганила пирожки… Настроение было отличное, как говорится, боевое. Так чувствует себя человек, который принял генеральный план сражения. Она даже несколько раз улыбнулась, сидя в своем кабинете, когда пила утренний кофе.
Тагуи Борисовна работала в ведомстве, которое подчинялось одному из министерств. Она для своих сорока пяти лет была красивой, стройной и все еще могла произвести впечатление на мужчин.
Ареви ктор Тагуи любила своего мужа, писателя Ваге Саакяна, и знала его, как ей казалось, досконально, вдоль и поперек (во всяком случае в начальный период брака). Она всегда прощала мужу его некоторую непрактичность, инертность, прощала то, что он никак не участвовал в домашних делах. Ну, писатель, что с него возьмешь? Сначала то обстоятельство, что Ваге неизменно говорил: «Делай, как считаешь нужным, дорогая», бесило, но потом она привыкла и смирилась, тем более что с некоторых пор она научилась извлекать из этого выгоду. Она знала: что бы она ни предложила, Ваге ответит: «Делай, как считаешь нужным, дорогая». И даже было не важно, что Тагуи догадывалась, что Ваге просто не хочется спорить, доказывать свое мнение и все такое. Ваге был как рыба, предпочитающая плыть по течению. Это вполне устраивало Тагуи. Однако она иногда замечала, что в Ваге есть нечто, что ускользает от ее практического ума женщины, наделенной недюжинными деловыми качествами. И с этим она тоже смирилась: знала, что в тот потаенный уголок его сердца вход запрещен не только ей, но и всем другим. Несмотря на все это, Тагуи обожала Ваге, не представляла себе жизни без него, хоть и замечала, что браку их наступает конец, а когда он написал ей письмо и ушел, она и вовсе перепугалась не на шутку. Когда все это началось, она даже не могла бы сказать. Она чувствовала, что Ваге все больше отдаляется от нее. По мере того, как вырастал сын Вардан, Ваге становился, казалось, все более прозрачным и неосязаемым. И опять же сравнение с рыбой: его невозможно было поймать: он выскальзывал из рук. Если раньше Тагуи с уверенностью могла сказать, что знает Ваге на девяносто процентов, то теперь области, называемой Тагуи terra incognita, становилось больше. Ваге больше молчал, больше замыкался в себе самом, углублялся в самого себя, больше стал курить. То, что они с Ваге все реже занимались сексом, Тагуи считала нормальным (не молодые уже!). Но ее беспокоило то обстоятельство, что Ваге стал не замечать ее вовсе. Смотрел на нее и как бы сквозь нее, отвечал рассеянно, невпопад, часто переспрашивал ее о чем-то, с первого раза не расслышав. Из всего этого Тагуи, которая действительно была женщиной умной, сделала вывод, что внутри Ваге что-то происходит. Что – она не знала. Однажды Тагуи спросила его, что с ним происходит в последнее время, но Ваге просто ответил, что он обдумывает роман. И Тагуи решила, что все это связано с возрастом. Она вычитала, что у мужчин, приближающихся к пятидесятилетнему рубежу, такое поведение нормально. В том же журнале было написано, что в этот период к мужчине нужно проявить особую чуткость, нужно помочь ему перестроить и «заново построить здание своей внутренней, душевно-духовной жизни», как было написано. Наблюдая за своим мужем, Тагуи поняла, что все симптомы «кризиса пятидесятилетнего» подходят для Ваге исключительно точно («Господи, ну, сколько можно?! У этих мужчин кризисы каждое десятилетие!»). А потом ей рассказали, что у Ваге в жизни появилась некая молодая Лилит…