видели «воронок» — черный, кургузый такой фургон, который стоял как раз на том самом месте, где вы повстречали шпиона. Вы увидели черную машину и спросили друг у друга: точно ли это «воронок»? — потому что расстояние было все-таки приличное, вы стояли внизу переулка, возле арки проходного двора, ведущего на Тверской бульвар, а «воронок» — рядом с первым подъездом дома Арже. И когда ты спросил у Бубнилы Кособоки: точно ли это «воронок»? — потому что зрение к тому времени было у тебя уже, наверно, все-таки не очень хорошее, а Бубнила Кособока, хотя и видел не лучше тебя, тоже впервые надел очки только после поступления в университет, — он, Бубнила, ответил: да, точно, кажется «воронок». Убедившись, что это так, вы, честно говоря, немного сдрейфили, потому что в любую минуту могла начаться перестрелка, а у вас даже не было оружия для самозащиты. С другой стороны, вы могли помешать взять диверсанта живым: ведь он бы вас тотчас узнал, и тогда контрразведчики не застали бы его врасплох. Поэтому на этот раз вы действительно отправились к тебе домой и до вечера просидели на балконе — все никак не могли прийти в себя. Честно говоря, вам было чего бояться — в случае, если, скажем, его все-таки не поймали или на свободе остались его сообщники. Вы сидели на балконе, подальше от железных прутьев ограждения, чтобы вас нельзя было увидеть со двора, стараясь держаться вне досягаемости пистолетного выстрела, и Бубнила Кособока боялся идти домой, а ты боялся идти его провожать. Потом тебя грызла совесть, что Бубниле пришлось добираться одному. И когда он отказался дать тебе хотя бы на вечер запрещенную книжку полузапрещенного поэта, которого потом в обязательном порядке стали проходить во всех школах, ты, записав на листочке в клетку цифру 1, именно поэтому, надо думать, забыл отложить 2 в уме.
Упустив, однако, где-то двойку, ты получил совсем неверный ответ в результате решения контрольной задачи. Гипотенуза ВЕ оказалась равной не 42, а всего лишь 15 километрам, и теперь оставалось только мучить себя вопросом: как же могло случиться, что эти чепуховские 15 километров ты так за все лето и не сумел пройти, ведь на это ушло бы всего 15/5 = 3 часа? Или пусть даже не 15, а 30 + 30 = 60 км, если взять более длинный путь, соответствующий сумме двух катетов. Пусть не три часа пешком, а два на поезде. Все равно придется добавить сюда еще время на дорогу с вокзала на вокзал, и от дома до станции В, и от станции Е до Индириной дачи. Получается одно и то же время: так на так. Совпадает, хочу я сказать, с прежним ответом, хотя решение и неправильное…
Вы опять сидели с Бубнилой Кособокой вместе, позади Индиры, которая снова была без черных очков, без этих жутких гудроновых подмышек и дурацкого пестренького, висевшего на ней мешком сарафана. Вновь аккуратная, подтянутая, собранная, она решала свой вариант контрольной, а ты — свой. Ты думал при этом совсем не о том, о чем нужно, и потому корень квадратный не извлекался. К Бубниле ты обращаться не захотел. К тому же у него в решении таких задач — никакого опыта. Пожалуй, все-таки только Дядя Рома мог бы тебе тут помочь, хотя, как все почти журналисты, в математике был слабоват. Однако помогал ведь как мог, пока они с твоей Мамой не стали выяснять собственные свои отношения, окончательно и безнадежно запутав их при этом. Впрочем, всей душой желая тебе помочь, в задумчивости с нажимом проводя указательным пальцем сверху вниз по тонкому килю своего расширяющегося книзу пушкинского носа, как бы желая натянуть его на верхнюю губу, и он бы, наверно, не сумел извлечь корень квадратный из неизвлекаемого числа 1800.
А папа твой? Твой Отец, я имею в виду, с его техническим, технократическим, аналитическим складом ума?
Что ты, он находился в это время слишком далеко — совсем в другом районе Москвы, в пятнадцати минутах езды на метро. Мы и виделись-то не чаще одного-двух раз в году. Долгое время отец даже не знал о существовании Индиры. А о Голубой Ведьме не знает и до сих пор.
Тебе бы самому, Телелюев, во всем разобраться, предпринять какой-нибудь неожиданный ход, предложить оригинальное, нестандартное решение, проверить ответ несколькими способами. Ведь, кажется, ты уже подтянул успеваемость, неплохо соображаешь и на хорошем счету у вашего математика — тихого, симпатичного старичка Петра Николаевича, который прогуливается теперь между рядами, то заложив руки за спину, то теребя колючую щеточку седых усов. Откуда же у тебя эта растерянность, этот стопор, паралич мысли, неспособность сосредоточиться и обнаружить простейшую ошибку?
Эх, парень! Не стыдно? Возьми себя в руки! Ведь если получишь тройку за контрольную, пятерки в четверти не видать.
И правда, в чем дело? — спрашиваешь ты себя. В чем, собственно, вопрос? Что за рецидив былой неуспеваемости? Или Математичка в начальных классах тебе окончательно сдвинула мозги набекрень? Иначе почему бы не извлечься без остатка корню квадратному из суммы: тридцать в квадрате плюс тридцать в квадрате?..
Вроде подогнал ты весь тот материал, пропущенный по болезни. Сам много работал. Ребята помогли. Ты к ним давно уже за помощью не обращался. Вы теперь просто дружите — ну, в общем, как равные. С Тунканом марками обмениваетесь. У него огромная коллекция. Одни альбомы чего стоят. А каталоги!.. У тебя тоже, конечно, кое-что есть: колонии, скажем. Ливан есть. Киренайка. Но только куда тебе до Тункана! У него этих марок миллион. Еще его отец собирал. И старший брат. А сам он, между прочим, классно на пианино бацает. Так на педали жмет, что аж подпрыгивает на крутящейся табуретке. К тому же Тункан почти отличник, ему светит серебряная медаль. А главное, он — и н т е л л и г е н т. Как и ты. Как Бубнила, Лапа и Херувим.
Такой, да не совсем.
Это верно. Тункан — интеллигент з а г н и в а ю щ и й.
А ты?
Само собой.
Вы ведь вместе смотрели тот фильм?
Как же он назывался?
Кажется, из дореволюционной жизни.
Или из времен гражданской войны.
Да, пожалуй.
И там, в этом фильме, хочу я сказать, кто-то произносит вроде такие слова: «Мы — загнивающая интеллигенция».
Или: «Я принадлежу к той части загнивающей…»
Вот вам и запомнилось. Понравилось. Прилипло.
Скорее, было просто присвоено и теперь как бы объединяло. Иной раз ни для чего иного, кроме как для возбуждения разговора:
— Ну что, Загнивающий?
А ничего, отвечаешь, что делать-то будем? Может, в картишки перекинемся?
И перекидывались, пока его родители с работы не возвращались.
Потом Тункан садился за фоно и играл. Что-нибудь специально для тебя. Душещипательное.
Например, «Мурку», которую, кстати, он играл гораздо хуже, чем Бетховена или Чайковского, хотя считается, что «Мурку» играть проще.
Затем опять смотрели марки. Снова перекидывались в подкидного.
До чего же азартный ты был, Телелюев, сукин ты сын! Особенно до пятнадцати лет. Тебе тогда Тункан предложил в карты на марки играть. Или это ты ему предложил? Твои завидущие глаза при виде его альбомов так и разбегались. Вот и пошел ты играть. И пошел, и пошел… Как какой-нибудь разудалый купчик, остановившийся в одном из нумеров Индириной квартиры. И ведь до тех пор играл, пока в висках не застучало. Пока не проиграл все, до последней марки. Тункан тебе, правда, простил. С тех пор ты в азартные игры больше не играешь. Спасибо Тункану. Может, от какой большой беды в жизни спас.
— А не пойти ли нам, Загнивающий, погулять?
Тункан же только тронет ладошкой свои и без того гладкие, сальные, тоже на косой пробор причесанные, будто слипшееся вороново крыло, волосы, вскинет угреватый свой красный паяльник…
У него, между прочим, все в нос уходило. Как у Индиры — в лоб. Гормоны тоже, видать, покоя ему не давали, но вот что характерно, как сказал бы Вахлак Зашивающий Сандалию: сексуальных тем вы с ним не касались, будто они находились вне сферы высоких ваших интересов. Ибо интересы ваши были исключительно интеллигентными, интеллектуальными, а сами вы — з а г н и в а ю щ и м и. Тем более Индиру никогда не обсуждали вы с этой стороны, будто она и не училась с вами в одном классе.
Ты вообще ни с кем не говорил об Индире, даже с родной матерью. В этой глухой зоне молчания, где протекала вся интимная сторона твоей жизни, Индира занимала, конечно, особое место. Ни себе, ни другим не позволял ты ее о б с у ж д а т ь, потому что, согласись, обсуждать храм, предназначенный лишь для молитв, подвергать холодному суду вместилище всех идеалов, мечтаний, тайных устремлений не только глупо, но и кощунственно. Индира, таким образом, оказалась вне обсуждений, вне какой-либо критики. Так возник культ личности Индиры, укрепился в своем значении Недосягаемо Чистый Образ. И если позже ты чувствовал или понимал, что недостаточно любишь ее, порой даже совсем не любишь — в этом была конечно же твоя вина, беда, но никак не следствие ее недостатков.
Со своими очень с т а р ы м и и очень и н т е л л и г е н т н ы м и родителями Тункан Загнивающий жил в фундаментальном доме с эркерами на углу улицы Станиславского и того переулка, что вел к небольшому, стоявшему как бы на островке рядом с Брюсовской церковью особнячку с палисадником, где обитал Мальчик С Тройной Фамилией, оставленный на второй год из-за двойки по географии. Небольшого роста, совсем седой отец Тункана — авиационный инженер, и его стройная, высокая, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами мать, преподавательница музыки, поддерживали у себя в доме тихую, спокойную, доброжелательную атмосферу.
Сколько же им было тогда лет, с т а р ы м родителям Тункана?
Сорок пять? Чуть меньше?
Взгляни на себя в зеркало, исследователь. Они выглядели старше, чем ты?
Того палисадника, где Мальчик С Тройной Фамилией наблюдал по ночам за звездным небом в подзорную трубу, и того одноэтажного дома-островка, где вы со Второгодником По Географии изучали двухтомную «Историю нравов» Фукса, больше не существует. Мальчик Второгодник полысел, стал доктором наук, но ничуть не переменился: даже сросшиеся на правой руке пальцы не разошлись. Вы листали «Историю нравов» в его особенно уютной при искусственном свете квартире, состоящей из нескольких комнат. Кроме самого Мальчика в доме жила еще полная, молчаливая бабушка-армянка с каменным, как бы навсегда застывшим лицом, а мама с третьим или четвертым папой Мальчика жила в другом городе: то ли в Петрозаводске, то ли в Будапеште. Во всяком случае, после окончания школы Мальчик ездил к ней в Будапешт и отзывался об этом городе восторженно, а ты думал тогда, что он просто хвастает и нарочно преувеличивает, ибо представлял себе Будапешт глухой провинцией, где пишут плохие книги, которые ты безуспешно пытался заставить себя прочитать, и снимают скучные фильмы, которые иногда показывали в Москве. Вы с Мальчиком садились рядышком, клали на колени один из двух тяжеленных, в настоящем зеленом кожаном переплете томов Фукса и медленно перелистывали, бережно переворачивая страницы с золотым обрезом и задерживаясь на рисунках с изображениями всевозможных конструкций поясов невинности разных времен, стран и народов, — поясов, снабженных хитроумными крючками, защелками, замками и ключиками, — а также на старомодных гравюрах типа «Апофеоз студенческой жизни», где на кровати в алькове резвились два почти