Поехали дальше. Занятия в школе кончились. Последний звонок. Пора начинать налаживать новую жизнь, натянуть поводья, взмахнуть кнутом, крикнуть: Н-ноо! Время, вперед!
Кажется, наши часы отстали.
Отстали или убежали вперед?
Что-то стрелок не видно, темно.
Вот нас и мотает в деформированном пространстве…
Сегодня какое число?
Двадцать девятое мая.
Значит, завтра вместе с Дядей Аскетом в преддверии экзаменов на аттестат зрелости ты должен отправиться в двухдневный поход по маршруту Тучково — Звенигород?
Вы встретились на вокзале. Дядя Аскет предстал перед тобой в видавшей виды линялой ковбойке и в белых брюках времен сладостной довоенной курортно-черноморской жизни. Ростом значительно ниже тебя, он был к тому же замечательно худ, что в полной мере выявилось лишь по прибытии на станцию Тучково и даже несколько позже, когда, вынужденные раздеться, вы вброд форсировали стремительную, хотя и мелкую в том месте, Москву-реку. За спиной у дяди болтался рюкзак. Вещей в нем было немного, но любой груз, казалось, заведомо превышал вес носильщика.
В соответствии с исповедуемой им философией, уходящей корнями в ранний эллинизм, Дядя Аскет одевался порой вызывающе плохо, хотя никакого вызова обществу в тех старых белых брюках, заправленных в не менее старые черные носки, заметь, быть не могло. В тот жаркий майский день Дядя Аскет отдал им предпочтение лишь по вполне рациональной причине: светлая материя меньше поглощает солнечное тепло, нежели темная. Вообще твоего дядю до такой степени не заботили условности большого света, что в одну из его самостоятельных туристических вылазок на дачу к знакомым местные мальчишки приняли его за диверсанта и наверняка задержали бы, сдав к у д а н у ж н о, вроде как вы с Бубнилой — того шпиона, если бы не вовремя подоспевшее вмешательство солидных, уважаемых людей, для которых подозреваемый оказался дорогим и почетным гостем.
Он уже тогда мало ел, не ездил на такси и вообще старался обходиться минимальным, хотя у него, как ни у кого, может, другого, была возможность жить иначе. Богатство Дяди Аскета — а был он действительно богат — увеличивалось непрерывно без каких-либо целенаправленных усилий с его стороны за счет непрерывного увеличения разницы между постоянными доходами рядового инженера и все сокращающимися, в силу мировоззренческих принципов, жизненными потребностями. Убежденный холостяк, он надежно, выгодно и с большой пользой для государства хранил деньги, которые ему просто не на что было тратить, в сберегательной кассе. Своим личным примером Дядя Аскет воспитывал у окружающих высокое уважение к жизненной энергии, переведенной в овеществленный общественно-полезный труд. Примерно такой в свете минувших лет видится философия Дяди Аскета. От всех видов роскоши, от всего необязательного он отказался сознательно, с истинным мужеством и, что называется, без противоборства, как Лев Толстой отказался в свое время от мяса, Рэй Брэдбери — от автомобиля, Уильям Сароян от литературных премий… Или кто там еще имел смелость, гордость и мужество от них отказаться?
— Ну что? Давай вперед! — сурово сказал Дядя Аскет вместо приветствия, едва ты приблизился, и, не дожидаясь ответа, сиганул по платформе с такой скоростью, что ты с трудом поспевал, опасаясь потерять в толпе его уже успевшую загореть по весне сверкающую тонзуру, обрамленную венчиком давно не стриженных, легких, как пух, и потому трепещущих на ветру волос.
Ты нагнал его у второго или третьего вагона от головы поезда. Вы вскочили в тамбур. Дядя Аскет дернул вбок скобу двери, но та не поддалась. Ты стал помогать, но дергали вы вразнобой, и дверь все не трогалась с места, будто припаянная намертво. Наконец вы попали в лад, половинка двери стремительно покатилась вправо, и вас понесло вместе с ней.
— Хлюпики, понимаешь, — недовольно проворчал дядюшка, потирая ушибленное место и встряхивая рюкзак за спиной, чтобы поправить лямки.
Рукава его клетчатой пионерской ковбойки казались совершенно пустыми, только жилистые венозные кисти торчали из узких манжет. Вы прошли по безлюдному вагону — дядя впереди, ты следом, — в нерешительности оглядываясь и замедляя шаги, поскольку возможности предоставлялись слишком широкие и многообразные: садись налево, садись направо — все места свободны. Вы дошли точно до середины и остановились. Какое-то время дядюшка колебался, выбирая между солнечной стороной и теневой. Ты обратил внимание на то, что один из черных его носков приспустился, собрался в гармошку, а белые брюки, которые, по идее, должны были элегантно облегать бедра, висели на нем мешком — словно там, внутри, тоже ничего путного не было. Выбрав в конце концов левую, солнечную сторону, вы устроились у окна напротив друг друга и стали ждать, когда поезд тронется. Ты с нетерпением поглядывал на свои недавно тебе подаренные часы «Победа», хотя это и не имело в данном случае практического смысла: времени отправления ты все равно не знал. Постепенно, однако, вагон наполнялся желающими, как и вы, ехать куда-то, и когда свободных мест совсем не осталось, ты вполне оценил дядюшкину предусмотрительность. Видать, пятница была или, скорее всего, суббота: люди целыми косяками отправлялись на дачи.
Вы благополучно добрались до станции Тучково, вышли на платформу, и тут Дядя Аскет достал из пистона своих белых брюк шагомер, очень похожий на карманные часы или на секундомер, но более всего — на тот хронометр, что мы включили с тобой, приятель, около двух учебных лет тому назад, в самом начале нашего правдивого повествования.
Дядя Аскет достал шагомер и отнес руку далеко вперед, чтобы разглядеть его показания. Возраст давал о себе знать, но дядя принципиально не шел к окулисту, тренируя глазные мышцы чтением мелкого газетного шрифта до нестерпимой рези — подобно тому, как ваш учитель Стальная Глотка тренировал свою волю, всовывая два пальца в розетку, находящуюся под электрическим напряжением.
Затем, не покидая загородной платформы, вы стали ориентироваться на местности по карте, извлеченной из дядиного рюкзака, и тут ты горько пожалел, что не захватил с собой офицерского планшета, подаренного Дядей Ромой: вот где можно было использовать его по прямому назначению! Мимо шли дачники с авоськами, сумками, тюками, бидонами и бросали в вашу сторону то сочувственные, то укоризненно-сострадательные взгляды.
Дядя Аскет тем временем уже всесторонне изучал сложенную в несколько раз карту-пятикилометровку, опять-таки отодвинув ее от себя на расстояние вытянутой руки. Он стоял в обтекающей его толпе дачников, наклонял голову то в одну, то в другую сторону и от излишней напряженности глазных мышц даже приоткрыл рот, похожий на черную зияющую дыру. Я хочу этим только сказать, что вопрос о посещении дядюшкой стоматолога-протезиста еще не встал тогда на практические рельсы, хотя его обсуждение велось довольно давно. Твоя Мать постоянно твердила о насущной необходимости проведения определенного объема зубопротезных работ, однако Дядя Аскет всякий раз ловко уклонялся от конкретных решений, терпеливо отводя ее почти неопровержимые доводы, и потребовалось двадцать пять лет, чтобы его поистине мужской стоицизм уступил женской настойчивости.
Пока Дядя Аскет изучал секретную из-за подробного ее характера карту-пятикилометровку, о которой мог бы, наверно, мечтать не только всякий турист, но и любой диверсант, ты разглядывал идущих, спешащих, прогуливающихся в ожидании другого поезда людей и вдруг увидел на платформе девушку, молодую женщину, похожую на Индиру. В то время многие напоминали тебе ее. Видимо, не отдавая себе в том даже отчета, ты постоянно выискивал подобное сходство.
Похожая на Индиру молодая женщина несла петуха за связанные лапы. Была она стройна и хороша собой, а петух имел рябенькое оперение, и красный, налитый кровью его гребешок покачивался в такт ее шагам. Под ворохом перьев петух был весь какой-то неправдоподобно грузный, обмякший, одуревший. Покорный и ко всему равнодушный, он смотрел на перевернутый мир остановившимся глазом, так что ты даже и не сразу догадался, что это живой петух. Только однажды он встрепенулся, что-то хрипло выкрикнул и снова затих, как бы захлебнувшись собственной кровью. Женщина же шла, несколько как будто даже пританцовывая, и деловито сжимала в кулаке желтые древовидные лапы, не обращая на свою ношу никакого внимания, будто это была уже убитая, ощипанная, готовая для употребления домашняя птица.
Сориентировавшись на местности, Дядя Аскет убрал карту. Ты хотел помочь ему вскинуть рюкзак на спину, но он не позволил, устроился в лямках поудобнее и, подобно полководцу, избравшему путь наступления войска, протянул длань в направлении далекого леса.
Вы тронулись в путь, и шагомер Дяди Аскета начал отмерять частые его шаги. Постепенно дачников, идущих с вами по пыльной дороге, становилось все меньше, поселок кончился, начались огороды, поля, а солнце стояло еще высоко, и ничейные собаки мелкой трусцой бегали по ничейной земле, обегая и вынюхивая друг друга. Вы шли на запад, или на восток, или на юг — ты даже этого не удосужился выяснить в процессе ориентации на местности, — и теперь только нескольким собакам оказалось с вами в одну сторону: четырем кобелям с длинными, приземистыми, исковерканными дурной наследственностью телами, обладающими всеми признаками вырождения, и коротконогой белой сучке, похожей на новорожденного ягненка — уже полному выродку. И все эти четверо обхаживали маленькую, то ли кем-то постриженную, то ли изъеденную лишаем собачонку, при этом самый большой и лохматый все стремился подмять ее под себя, но собачка выкатывалась каждый раз у него из-под ног — такая она была крошечная, — а остальные ждали, высунув языки и тяжело дыша.
Вы вышли к реке. Собаки отстали. Чтобы перейти на другую сторону, пришлось раздеться. Влажный песок на берегу холодил ступни, а вода казалась такой прозрачной, что, будто через увеличительное стекло, хорошо просматривалось дно, все в дрожащих солнечных бликах, струящихся водорослях и пульсирующих стайках мелких рыбешек. Было трудно даже себе представить, где успевала вода настолько загрязниться, пока доходила до Москвы. Словно это была совсем другая вода. И другая река.