ись. В руках у них оказались ружья. По молчаливой команде сфинкса они вскинули их, начали целить в тебя, и вот прозвучало: пли! Раздался залп. Ты увидел только огненные сполохи, разом вырвавшиеся из длинных стволов, а выстрелов не услышал, возможно, потому, что уже был убит. Ты пошатнулся, но остался стоять. На белой рубашке, купленной Мамой по случаю выпускного вечера, выступили, расплываясь, красные пятна. Что это было: кровь? клюквенный сок? Ведь стреляли со слишком близкого расстояния, и промахнуться было невозможно. Но тут ты вспомнил Овода, который тоже не упал после первого залпа. Вновь раздалась команда: целься! Ты поднял правую руку, зажав кулак. Ты крикнул: «Да здравствует Индира!» И снова грянул залп, который ты опять не услышал. И так продолжалось без конца. Ты стоял, обливаясь кровью, и кричал из последних сил: «Да здравствует Индира Великолепная!» — пока не проснулся, весь мокрый, как мышь, и такой слабый, будто из тебя и в самом деле выпустили всю кровь.
В тот день ты походил на сумасшедшего.
Наверное. Почему-то оказался в Измайлове. Перед глазами все кружилось в неостановимом вихре: покосившиеся заборы Ермолаевки, гранитный парапет набережной, школьный двор. И все лица, лица, лица… Ничего не видел, не слышал. Ноги сами привели к тому поваленному дереву, возле которого когда-то родились слова, прозвучавшие как клятва. А земля ходила ходуном — как при землетрясении…
Тогда и было землетрясение. Ты разве не помнишь, дружище? Одно из первых московских землетрясений, во время которого заколебался построенный неопытным восьмиклассником языческий храм, неизвестно на чем так долго державшийся. Постройка заколебалась и рухнула, погребая под своими обломками священное изображение идола.
Но скажи, почему так невыносимо расставание?
Да у тебя, приятель, самый настоящий «собачий комплекс», постоянная нужда в Хозяине.
Собачий?
Ну, если хочешь, комплекс собачьей тоски. Так понятнее?
Я плохо соображал тогда. Какие-то острые осколки кромсали нутро, будто я и впрямь был сторожевой собакой, которой скормили мясо, начиненное битым стеклом.
И в твоих потускневших глазах отразился перевернутый мир, как у того петуха, которого несла за желтые, чешуйчатые лапы молодая дачница, идущая по перрону подмосковной железнодорожной станции Тучково.
Все-таки я чувствовал себя, скорее, собакой. Кругом был Измайловский парк, кругом был Измайловский лес, пели птицы, светило солнце. И тут я верхним чутьем уловил, учуял запах весны.
Весна в конце августа?
Такой теплой, душистой свежестью пахнуло. Я стоял у поваленного дерева, словно перед свежезасыпанной могилой, и все повторял про себя: «Прощай, Индира».
Но только года через полтора мы снова встретились.
Снова?
Да. И все началось сначала…
1984