Несколько забавных сплетен, мелочей школьной жизни. Девочка-зазнайка, с ней никто не дружит, но она в центре внимания класса — и не только вашего 8-го «А», но и 8-го «Б», где учатся дочь генерала, сын дипломата, внук члена правительства и несколько других мальчиков из «хороших семей». Кажется, в тех письмах говорилось как раз об ее тяготении именно к той компании. Действительно, потом она некоторое время дружила лишь с ними, только к ним ходила в гости — в тот известный тебе генеральский дом на другой стороне улицы Горького.
Но ведь это естественно. Ты же знаешь, что дочь генерала стала ее ближайшей и единственной подругой. Помнишь, как ее звали?
Она была самой высокой девочкой в школе, и ее звали Дылдой. Ее мамаша-генеральша, активистка родительского комитета, организовала у себя дома неофициальный салон для избранных восьмиклассников школы. Несмотря на свой огромный рост, Дылда была самоуверенной девушкой со стрижеными светлыми волосами, твердой походкой и хорошеньким страусиным личиком на длинной страусиной шее. Даже в школьной форме и прозрачных, редких тогда, капроновых чулках она походила на капитана баскетбольной команды, на лидера молодежного, профсоюзного или любого другого общественного движения. В возглавляемом ею неофициальном салоне для избранных восьмиклассников бывали, между прочим, ребята и постарше — друзья брата Дылды, которому в день окончания школы отец подарил золотой перстень с каким-то драгоценным камнем. Кажется, молодые люди из так называемых «культурных семей» уж во всяком случае в то время перстней еще не носили, и то был, возможно, один из первых в Москве случаев. Произошло это, скорее всего, в 1955-м или 1956-м году. Сдается, именно тогда брат Дылды одарил своей благосклонностью Новенькую. Индире, конечно, он тоже понравился — иначе с чего бы ты стал ее ревновать?
К нему?
Надеюсь, помнишь, к а к ты ее ревновал… Неужели никогда раньше ты не задавался вопросом: почему вдруг произошел ее резкий отход, вернее, о т т о р ж е н и е от той компании, и простая ли случайность, что как раз в это время она впервые обратила внимание на тебя? Ведь такой резкий поворот — от них к тебе — оказался для нее столь многосторонне болезненным, что девушка впала в полосу мучительных недомоганий. В разное время и с разной продолжительностью у нее потом часто болели голова, уши, сердце, суставы. И еще я хочу напомнить тебе о жуткой истории — попытки изнасилования ее в лифте дома на улице Горького каким-то хулиганом. Как думаешь, почему это не осталось ее тайной? Зачем она рассказала тебе об этом со слезами на глазах, объявившись после трехдневного отсутствия в школе?
Да, это было ужасно.
На самом деле самое ужасное заключалось в том, что именно тогда впервые ты почувствовал неискупимую вину перед ней и ощутил полное свое унизительное бессилие. Ты во всем винил одного себя. Ведь это ты не проводил ее до самой двери квартиры Дылды. Ты не оказался в нужный момент рядом, не защитил…
Думаешь, за ее откровенностью крылся какой-то обман, попытка замести следы греха, ввести в заблуждение?
А ты сам подумай. Во всяком случае, мне кажется, что какой-то изначальный обман постоянно разъедал ее душу.
Ах, исследователь! Твое упорное желание всему найти рациональное объяснение просто смехотворно. Ведь причина ошибок и мучений заключается не в том, что мы чего-то не понимаем или не предвидим, а в непоследовательности, необъяснимости наших чувств и поступков. Пусть твои рассуждения тысячу раз правильны, от этого не легче. Извини, если что скажу не по-твоему, но ту девочку, скромно стоящую у доски в простых грубых чулках, в лоснящемся от долгого сидения за школьной партой коричневом форменном платье, из которого она так и не выросла, ибо созрела гораздо раньше всех нас, молокососов и говнюков, я в обиду не дам. Неужели ты и теперь не понимаешь, седеющий человек, кем была она на самом деле, эта первая твоя любовь?
Она была возрастной болезнью.
В ы с о к о й б о л е з н ь ю.
Какая уж там высота?!. Присмотрись повнимательнее к ее узкой ладони с уверенно зажатым в пальцах кусочком мела. Небось и не догадываешься, что эти синюшные мурашки — явный признак подавленных страстей, предвестие будущих слез и истерик.
По́лно!
Да, да. Тихая бледнолицая задавала из 8-го «А» уже тогда осознала великую несправедливость своего положения. Она была о себе достаточно высокого мнения, чтобы постоянно чувствовать непереносимую униженность прозябания в девятиметровой клетушке, где все спали на головах друг у друга: ее проклятый родителями отец, ее мать, навсегда поссорившая его с близкими из-за несогласия на этот брак, и маленькая белобрысая сестренка, для эмалированного горшка которой едва удавалось выкроить место в одной из немногих щелей. А ты со своей щенячьей наивностью и легкомыслием никогда даже не задумывался над этим — вот главная ошибка, источник будущих бед. Давай же хоть теперь, задним числом, восстановим истинный ход событий. Иначе остаться тебе навек невыросшей улиткой и умереть в той обызвествленной раковине, куда — не станем закрывать теперь на это глаза — она с самого начала пыталась тебя загнать.
Ладно, включай свой хронометр, начнем все сначала.
Что представлял ты собой в четырнадцать лет — точнее, к первому сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда в ваш класс впервые вошла Новенькая с бледным одутловатым лицом и перевязанной щекой?
У нее болели уши.
Воздай же хвалу ей за мужество. Далеко не всякая девочка отважится предстать перед классом в столь уродливом виде. Вспомни! Она ведь была не то чтобы даже печальна или сосредоточена на собственной боли — просто существовала отдельно, сама по себе, как айсберг. И если бы тебе сказали, что нынешней зимой ты втюришься в нее, это прозвучало бы как злая шутка. После Красотки, что осталась на второй год, тем самым навсегда избавив тебя от нежной сердечной боли и трепетного чувства, уже претендовавшего на звание любви, увлечение Новенькой означало бы явную деградацию, потерю достигнутого уровня, утрату завоеванных позиций. Поэтому в тот день, 1 сентября 1955 года, ничего, кроме жалости, Новенькая-Уродина не могла вызвать в твоем сердце. Тебя же она, по-видимому, просто не заметила.
Как, впрочем, и остальных.
Кем ты был? Кем и чем? Троечником, посредственным учеником, тщащимся, но неспособным — середняком в лучшем, улучшенном своем варианте.
Что ж, прекрасное определение! В духе тех лет.
Правда, ты вел дневник. Пробовал писать стихи. Уже само по себе это как-то выделяло, возвышало тебя…
И на том спасибо.
Ты уже стрелял из отцовского охотничьего ружья. Был влюблен…
Да, в Красотку Второгодницу.
Пережил первое разочарование.
Да, ты знаешь, я разочаровался в ней.
Ездил летом с отцом в байдарочный поход, а потом со вторым мужем матери — в Крым. Из-за усиленного, обычного для такого возраста, выделения гормонов жаждал самоутверждения и не знал, особенно во время долгих тоскливых дней больничного существования, на каком поприще себя утвердить. Словом, ты тоже был своего рода льдиной в открытом море, и не Уродина ли — спроси себя строго и твердо — не она ли сделала тебя ко времени окончания школы льдиной первой величины?
Право, затрудняюсь ответить.
Этот вопрос будет мучить тебя и четверть века спустя, обретя черты метафизической проблемы, лишенной уже всякого практического смысла. Стал бы ты тем, чем стал, не встретив ее? Вопрос, конечно, можно поставить и по-другому: стала бы она тем, чем стала, не встретив тебя?
Ладно. Хватит… Хватит, говорю, разводить турусы на колесах! Опять забрели неведомо куда. Хронометр ни к черту. Секундная стрелка дергается в конвульсиях, часовая вообще отвалилась. Корпус совсем размяк, и из него подтекает, капает совершенно протухшее время. Неужели нельзя наладить как-то эту дерьмовую технику?..
Что можешь сказать еще?
О Новенькой? Знаешь, она держалась очень достойно. Не только уверенная в себе, но и такая тихая, спокойная, задумчивая.
Конечно, черти водятся не только в тихом омуте, но там, согласись, их как-то меньше всего ожидаешь встретить и потому не мобилизуешь, так сказать, свою бдительность. Ну хорошо, пусть будет Тихоня…
Действительно, она очень смирно сидела за партой, никогда не болтала с соседями во время уроков. Губы поджаты, руки сложены перед собой. Густые волосы заплетены в рыхлую косу, доходящую до середины спины.
И ты, сидящий сзади, на следующей парте, в том же первом от двери ряду, испытываешь отчаянное искушение дотянуться, дотронуться до этих упругих, блестящих, отливающих золотом каштановых волос.
Что было, то было…
Раз уж мы начали с больницы, попробуй вспомнить, когда ты туда попал.
Осенью. В октябре или в ноябре. Я имею в виду терапевтическое отделение.
Видимо, у твоей Тихони даже ухо не успело отболеть, и она по-прежнему ходила с перевязанной головой, когда ты слег с воспалением легких.
Воспаление началось потом. Сначала — обыкновенная простуда.
Где же ты ее подцепил?
Черт знает. Не помню. А вот второе воспаление началось из-за Красотки Второгодницы, это точно. Мы гуляли с ней по набережной Москвы-реки вдоль Кремлевской стены и туда дальше — знаешь? — в сторону Парка культуры. Меня еще даже не выписали, только начал выходить на улицу. А воздух был сырой, пасмурно. Вот по такой погоде часика три мы и прокантовались с ней. Я устал зверски, в глазах сплошной туман, под конец уже ничего не соображал, вернулся домой с температурой — и понеслось по новой.
Получается, ты и в восьмом классе продолжал приударять за Красоткой Второгодницей?
Она тогда сама позвонила. Уж сколько я за ней бегал раньше — весь, можно сказать, седьмой класс, — так она нос воротила, а теперь сама набиваться стала. Хотя, признаться, я ее уже не любил. Но ее активность, сам понимаешь, невольно меня вдохновляла. В четырнадцать лет мы не больно-то избалованы женским вниманием. Учти к тому же, какое это было время: 1955 год!