* * *
В голове у вернувшейся мамы было одно: Женя! Где он, что с ним? До встречи с дядькой Антоном про меня ей было известно лишь то, что Р-н сообщил: заутюжили! Правда, кто-то вроде видел младшего за фронтом, но как она могла не думать, что ей специально это говорят, чтобы вернуть надежду? Та же Валя Бузак рассказывала, как вдруг исчезала Анна Митрофановна, и ее искали вокруг по лесу, зимнему болоту, а выйдут на нее: сидит на кочке, снег у ног растаял - от слез.
И вдруг: о, радость, о, ужас! Шуев и с ним несколько партизан объявились в отряде, живы, целы, они убежали из слуцкого лагеря. С ними собирался и Женя, но его свалил тиф, и он остался. (Тот самый тиф, который спас от Ельницкого.) Куда девался лагерь потом, мама ездила, металась, искала следы его, куда могли угнать?..
А про меня и отца нашего от Антона узнала. В войну чудес было немало: например, два солдата спрятались под плащ-палатку, закурить, прикурить: щелкнули зажигалкой - ты? ты?! - оказалось, отец и сын, три года ничего не знали друг о друге. И вот пожалуйста! Так должно было совпасть, случиться, что подразделение, в котором дядька Антон был сапером, проходило через Глушу. Он побежал всех расспрашивать про семью доктора. Что ему могли рассказать? Встретилась ему даже Потоцкая, после он говорил, что больше всех бедовала, переживала, что Адамовичи пропали, убили их. Уже ни на что не рассчитывая, в каждой белорусской деревне, где останавливались и где видел людей с оружием, партизан, спрашивал: а такую-то не знаете? Недалеко от Слуцка это произошло, снова спросил, а ему:
- Анна Митрофановна? Так вот же она!
Она шла с полным ведром от колодца и всматривалась в незнакомого, высокого, как брат Антон, солдата в нелепых обмотках и коротковатой шинели. Шла, узнавала и не верила, но вот уронила ведро с водой и горько заплакала. Дядька Антон подбежал, обнял, а она ему:
- Я одна, Антон, я одна!
- Да не одна ты, Аня, вот, вот, смотри!..
Он зашарил по карманам, нашел, вытащил - письма с моим почерком, с папиным почерком. Вот, смотри!
Дядька всю войну переписывался с сестрой Олей, жившей в алтайском Лениногорске. Когда объявился там я, конечно, узнал про это, стал писать мне, получать мои письма, а тут и папа догадался сообщить о себе на Алтай - так замкнулось кольцо переписок.
* * *
Дядьку поразило, как обрадовались ему незнакомые партизаны: за врача, конечно, своего обрадовались. Через полчаса уже сидели за шумным столом и, перебивая друг друга, рассказывали, как они все знали, не сомневались, что Анна Митрофановна найдет детей, об этом и сны говорили.
Читая у Плутарха, у Тита Ливия про македонцев и вообще древних, как они разгадывали сны, шага без этого не делали, не предпринимали, я вспоминал свой отряд, партизан. Ну, чистые македонцы! Представляю, какие у наших начались толкования сновидений, когда стало совсем невмоготу, загнали их в Комар-Мох, они стольких потеряли, а жизнь самих на волоске. Даже комиссар Буянов, по словам Вали Бузак, приходил в санчасть и «политработу» проводил на снах. Сны свидетельствовали, что скоро дела пойдут лучше, а для немцев - совсем плохо. Маме приснилось, что брела по глубокому снегу и вдруг видит -буханка хлеба. Взяла в руки, а она - теплая! Через несколько шагов -еще одна такая же. Главное, теплая, значит, живы, и оба.
И вот теперь, когда нашелся младший, уверенно предсказывали: найдется и Женя.
Но он не находился. Куда только ни ездила мама, и в Западную Белоруссию, и на Украину. Брала узелок с хлебом и мчалась в белый свет, прослышав, что там и там были лагеря наших военнопленных или туда-то, на шахты, привезли их из Германии. А пленных, недоморенных в лагерях немецких, везли и везли на восток - в наши. Мать в отчаянии раскидывала руки перед этим изгоном-исходом, в надежде не пропустить, выловить, задержать. А уж разыскав сына, она все сделает, чтобы забрать его, отнять - неужто ничего не значит все то, что люди делали (и она тоже) в войну?
Уже и победа состоялась, отрадовались, отпраздновали, отплакали. И вдруг - письмо. От Жени, солдатский треугольничек.
Брат сообщал: он в госпитале, война идет к завершению, а значит, он живой останется. Не писал прежде потому, что на это не рассчитывал. «Ты, мама, уже отплакала, не хотел, чтобы тебе второй раз пришлось». (Вот дурак, вот дурак у меня брат!) Потом он так объяснял свое поведение: убежал из колонны военнопленных в Польше, сделался красноармейцем, на Висле стояли, в окопах наших людей раз-два и обчелся. От пулемета к пулемету перебегали, чтобы показать немцам, чтобы думали, что в России еще есть солдаты. Где уж было рассчитывать, что живой добредешь до конца войны?
- Да, мама, а в слуцком лагере мне встретились твои знакомые, помнишь пленных, которых ты кормила в аптеке? Они узнали, чей я, и, когда вышел из тифозного барака (а есть, есть хотелось, они это знали), дали мне мешочек сухарей, накопили, насобирали из своих кусочков, пока я там лежал.
Мама не произнесла, не напомнила про свое излюбленное: брось сзади
- найдешь впереди! - она просто заплакала.
Возможно, это были последние ее военные слезы.
Возвращение
Я возвращаюсь в Глушу. В Новосибирске мог застрять на целый месяц (эшелоны с войсками, с техникой гнали в сторону Японии), вероятно, так оно и было бы, если бы меня не ждала Глуша, мама. Познакомился на забитом людьми вокзале с инвалидом-фронтовиком, на протезе, решили вместе искать выход из положения, с нашей точки зрения, глупого: есть билеты, а уехать не можем. Нужно закомпостировать, ну, да это уже излишество, блажь невоенных людей. Мы-то лучше знаем, как нам обязательно ехать надо. Побрели вдоль пустого эшелона, дожидавшегося своего часа на запасных путях. Если хорошенько присмотреться, всегда найдешь если не дверь, то щель. Это любому фронтовику известно, а уж партизану - тем более. И действительно, в одном вагоне кто-то не поднял, оставил приоткрытым окно в туалет. Вот он, наш шанс! Инвалид послал меня в разведку, подмог снизу, сзади: вот я и в вагоне, пусть пока лишь в туалете. Подал мой вещмешок, сумку. Теперь давай ты, я протянул вниз руку, но фронтовик вдруг засомневался, нет, он не полезет, счастливого тебе пути, братка! Что ж, жаль, вдвоем было бы легче качать права перед проводницей.
Один я в пустом вагоне, садись, ложись, где пожелаешь. Но мы не гордые, нас и верхняя, третья полка вполне устроит. Забрался и затих, вслушиваясь. Поезд тихонько, на цыпочках подбирается к вокзалу, слышному издалека. По целому месяцу ожидающие отъезда люди -ясно, что и заорешь, и затолкаешься. Проводница тоже орет, визжит -да, видно, у нее характерец. Скоро встретимся.
Топот, чемоданные стуки уже в тамбуре, внизу подо мной - майор! Второй и того хуже - полковник с тремя чемоданами! И еще, и еще -хоть бы один невоенный, гражданский. Похоже, что я забрался в вагон для высоких чинов. Так что и не рассчитывай, не удастся затеряться среди пассажиров. Белая ворона! Вагон зазеленел мундирами, засверкал погонами, что луг весенний. Пробежаться, что ли? - я соскочил со своей высокой полки: «Здравствуйте!» - и присел к окну, напротив майора. Он удивился. И все вокруг удивились: а этот откуда здесь? Но молчат, я спросил, сколько до отхода поезда, ответа не услышал. А вот и красавица-проводница, уставилась на меня.
- Вы как тут? Как вы прошли?
- В дверь, а то еще как!
Протянула руку за билетом, я заодно и свою партизанскую справку подал (действовало, срабатывало, когда год с лишним тому назад ехал на восток). На справку не взглянула, а с билетом все и так ясно: без места, незакомпостирован, и потом - это вагон для высшего комсостава. Справка с печатью Центрального штаба партизанского движения (выдана в Гомельской Ново-Белице в самом начале 1944 года) приглашающе белеет на столике, все более сиротливо белеет, любой может взглянуть, убедиться, что перед ними не воришка и не какой-нибудь полицай - не заинтересовался ни один майор, ни один полковник. Ни слова, ни за, ни против.
Проводница, что-то сообразив, быстренько предложила: я вас в соседний, в общий переведу. Что ж, лишь бы ехать. Как только я оказался в тамбуре, дверь за мной захлопнулась, никто меня и не собирался подсаживать в соседний вагон. А поезд тихонько тронулся, и то слава богу, вон какие стоны и вопли оставшихся. Военно-милицейский патруль, проходивший по эшелону, моими документами заинтересовался. Увели с собой, я уже готовил страстную речь в оправдание своего поступка, чтобы дошло, проняло, прочувствовали. Но не понадобилось ничего. Провели в свой служебный вагон, посмотрели документы: поедешь с нами, пацан! Ладно, пацан так пацан, лишь бы двигаться - к Казани, к Москве, к Глуше.
* * *
И вот он, этот момент! Соскочил с машины, принял свои вещи, а глаза уже охватили все, что смогли, обняли, придвинули: пришоссейные сосны, дом, наши окна, больница-комендатура с почерневшими от снятых земляных заграждений стенами, аптека, где, я знаю, теперь и работает, и живет она. Кто-то в белом халате метнулся за окном, я направился к верандочке, но она, вероятно, побежала через сени -свернул, заторопился туда, почти бегу. Я туда, а она - через веранду на улицу, следом за мной, догнала в сенях, а в руках у меня вещи, бросил их к ногам, и вот мы в аптечной кухоньке стоим друг перед другом. Как
бы не зная, что делать. Поцеловались. Эти секунды куда-то далеко, далеко отбросили месяцы, годы, вечность, где мы уже могли и не встретиться никогда.
- Сынок.
(Господи, сколько потом было случаев, дней, когда я мог быть рядом с нею, что-то сказать, услышать ее голос, пусть в нем и нелепая старческая паника, испуг, который почему-то раздражал. Ну, звонит телефон, ну в дверь позвонили - что, что случилось, какая причина бежать, путаться: «Саша, звонок!» - да что случилось, что за паника, мама? Ничего, дурак, не случалось, всего лишь жизнь прошла, уходит, кончается. Теперь хотя бы понял, понимаешь?) Нас окружили какие-то незнакомые люди, прошли через аптеку на кухню, Нина и Франя громко рассказывают, как смешно мы метались, бегали друг за дружкой. Маму поздравляют деревенские бабы, держа в руках бумажки-рецепты. Все так, будто не они только что от войны спаслись, а я, который больше года был от нее далеко-далеко, аж за Уралом. В восьмом классе учился, в горно-металлургическом техникуме. Когда оттуда уезжал, спросили, вернусь ли доучиваться. Спасибо горному, спасибо металлургическому, спасибо городу Лениногорску, но я больше не сирота - я в Белоруссии, я нашел семью, и она меня нашла.