А немец говорит по-польски:
- Нех иде пшинесе [Пусть идет, принесет].
Пришел я домой, взял этот список. На столе стоял табак в консервной банке. Взял с собою. Сто лет бабка моя, она оставалась на койке. Кручу я папиросу и говорю:
- Бабо, наверно, убьют нас?
А она мне:
- Внучек, беги в лес!
А как побежишь? Если я убегу, дак они тех поубивают там.
Пришел я туда, а это оцепление, что было там, начало сходиться. Как начало оно сходиться, дак вся молодежь - фюк! - наутек. Остались одни старые. Дак немец вышел и говорит по-польски:
- Что вы, глупые? Чего вы утекаете? Кто вас убивать будет? Контроль идет.
А старостин брат говорит:
- А може, мы еще хуже наделаем. Идите сюда, назад.
И начали возвращаться.
Как начали возвращаться - этот немец берет у людей паспорта и несет на стол. Раскатали лист на столе и что-то там карандашом черкает, на бумаге. А кто там знает, что.
Немец, когда забрал все наши паспорта, спросил у старосты по-польски:
- Чи бэндон вольнэ мешканя до пшэноцованя?
- Бэндон. [Будут ли свободные квартиры для ночлега? - Будут.]
Как только он сказал это “бэндон”, дак. немец быстро отступил назад два шага, а солдаты начали бить по всем - и по людям, и по старосте. У немцев так было договорено между собой. Вместо команды.
Была одна такая молящая калечка, упала на колени, давай креститься, петь. Ничего не помогло.
Я успел выбежать, добежать до речки и вдоль берега пополз. Ранили меня, а жену убили. Отец и сестра также там остались на месте, убитые.»
* * *
В деревнях Боровики, Окуниново, что около Слонима вверх по Щаре, они провели ту же «акцию» иначе, выборочно. На окуниновских хуторах уничтожение людей началось, когда еще и партизанские отряды не успели организоваться.
Житель Окунинова ИВАН ИГНАТОВИЧ РУБЕЦ вспоминает:
«.Начали с того конца, вот как вы ехали, от Слонима, и согнали всех в этот конец деревни. Ходили по хатам, искали, где кто спрятан, даже были старики и женщины, которые не могли идти, - их добивали в хате.
Тут один был какой-то. не могу сказать вам, русский или немец, или поляк - ну, конечно, он был в немецком. И вот он спрашивал у населения:
- Може, кто в Германии есть у вас? Може, кто поставку сдал немцам?
И так он несколько семей взял да отпустил. Понимаете? Из этой толпы.
Потом из Бытеня приперся на легковой машине какой-то эсэсовец. Такой рослый, здоровый мужчина. Прекратил - никого никуда. Никаких ни бумажек, ни справок.
Нас отогнали метров, може, на семьдесят от дороги к саду. И перво-наперво положили двоих: одного старика и другого. был оставшийся военнопленный. Их много было в деревне. Не примак, а не было куда деться гражданину. Здоровый такой, до времени работал у кузнеца молотобойцем. Они с краю как-то, наш старик и этот военнопленный, стояли. Взяли положили их на землю и пристрелили тут.
Когда пристрелили, то толпа посмотрела, какое дело - и кинулась кто куда. Но тут кругом сада и кругом деревни сидели засады, пулеметы стояли.
Куда б ты ни пошел, тебя всюду встречало.
Кто утекал - никто не утек.
Я держал дитя, около двух лет было девочке. Меня ранило в руку, сюда вот. Ребенок у меня из рук выпал. Я отбежал метров, може, каких семь-восемь. Такая есть там яма стародавняя. Я упал в эту яму. И вместе упала девка из Окунинова, да так плотно легла, и я не знал: она живая или нет. Я спросил:
- Маруся, ты жива?
А она:
- Жива!
- Молчи тогда, молчи! Если жива - не шевелись.
А с этой стороны другая легла, тоже самостоятельная девка. Я не знал, что и она живая. Если б знал, то упредил бы тоже. Когда это все притихло. Они ходили, добивали. Вот подходят к нам. Подходит он и ногой в бок ей как дал. Она стерпела. На меня наступил и пошел к этой. Эту стукнул девчину - она подхватилась:
- А, говорит, паночку, я вам что-то скажу!
- А, ты скажешь!
И матом на нее. Русским матом. И ей из пистолета - в лоб. И пошел дальше.
Наутро приехали немцы, собрали тех, что были ими выпущены, и заставили копать могилу и всех - свезти в яму и засыпать землей.
А вот хутора у нас были, то годом раньше они там людей не расстреливали, а сгоняли одну-две семьи в помещение и поджигали. Жгли живьем. Сколько было хуторов, дак они всех и попалили. По всем хуторам одновременно.
У нас это было двадцать второго декабря сорок второго, а хутора палили зимой сорок первого.»
* * *
О трагедии деревушки Боровики мы услышали от МАРИИ ГРИГОРЬЕВНЫ КУЛАК, памятливой и разговорчивой женщины, которая с точностью судебного протокола обрисовала все: и отбор, и расстрел.
«.Ну, рано встали - видим: окружены, некуда утекать. Сидим в хате, начали они ходить по хатам, выгонять на собрание. Зашли и сказали:
- С малютками! Все с малютками!
Ну что ж, мы собираемся и идем на то собрание.
А нас ставят тут вот, где теперь могила, всех в ряд. И проходит и спрашивает:
- Где монж? [Где муж? (польск.)]
Ну, некоторые говорят: “Во, стоит”. Дошло до меня, а он, мой Антон, пошел к сестре, за семь километров, пошел молотить жито. А у меня четыре месяца было ребенку. Я так и говорю.
- Когда? - спрашивает он по-польски.
- Вчера, - говорю я (он пошел третьего дня, а я говорю: вчера).
Но нет, не выкинули меня из этого ряда. А потом вызвали активистов, которые за советскую власть были. Активистов - с семьею, всех.
- Переходите на ту сторону!
Дошла до меня очередь.
- Активист Кулак Антон Романович! С родней переходи!
Перехожу я туда с тем дитем. Стою. К партизанским семьям нас всех присоединяют. А пулеметы так стоят все! Те люди - как заплакали! Всякими голосками, как пчелы. Они - как косанули! Все!..
Как косанули по нам, я успела наклониться, и она скользанула. А на мне такой ватник был толстый. Порвало мне пулей ватник и так мясо закатило, что рукой не накрыть. Чтоб еще чуть - дак она б у меня сюда вышла, пуля. Я лежу живая, и дитя живое. А я так зажимаю его лицом, а оно кричит. Чувствую, что удушаю, сердце болит. И я живая, и дитя живое. Пущу вольнее, оно закричит.
А потом постреляли третью группу.
Что ж, ходит, подымает, которые, може, еще не кончились. А они ходят с пистолетами и добивают. Дошел до меня, слышит, что дитя кричит, а на меня он не подумал, что я живая: волосы у меня понесло и платок, и тут кровь. В дитя это бахнул, и мне пальцы прострелил. Как держала я его за головку, так и мои пальцы он прострелил. И дитя стихло, кровь на меня, чувствую, свищет на лицо.
А около меня лежала его, Антонова, сестра. Еще хрипела. Он ее поднимал. Она села, и так он ее дострелил. И пошел от меня - дальше и дальше, и все достреливал.
Ну, встала я. Стали люди подходить, те, посторонние, нерасстрелянные. Глядят: лежат люди пострелянные. Стали плакать некоторые. Тогда я давай подыматься. Поднимаюсь - и не вылезти: вся завалена, вся в крови.
И маму мою убили, и сестру убили, всех, всю мою родню. Вместе со мной тогда убили восемьдесят шесть человек.»
* * *
Деревня Василевичи. Партизан тут не было. Их стоянки были на правом, лесистом берегу Щары, а сюда, на густо заселенное левобережье, они приходили только ночами, как в зону действий и обеспечения.
Добираться до партизан, вступать с ними в бой оккупантам было непросто. Тут, как и в других местах, они пустили в ход дьявольскую тактику: обвинить во всем население, вбить клин между мирными жителями и партизанами.
Оккупанты приказали по всем щаровским селам под угрозой смерти не пускать партизан в хаты, не давать есть, не разговаривать с ними. Но разве может мать не пустить в хату сына, жена - мужа, сестра - брата да просто - своего человека? Не может, разумеется, пока не перестал человек быть человеком. Таким образом оккупанты создали ситуацию, в которой все люди становились виноватыми только потому и только за то, что они - люди.
Рассказывает МАРИЯ ФЕДОРОВНА СОСНОВСКАЯ:
«.Ну, вот это перед колядами приехали до нас сюда убивать нас, в среду. Когда это было - я не знаю, я неграмотная.
Мы сидели в хате все. Мой муж поехал в город, повез - еще мы были должны - поставку. А две старших дочки пошли до соседа с куделею, прясть. А я с этими, меньшими хлопцами, была дома. У меня это было шестеро детей, а я сама - седьмая. Дети младшие забавляются, а немец пришел в хату.
Не знаю я, немец он или не немец, но в немецкой одежде.
- Здравствуйте! А где хозяин?
- Поехал в город.
- Ну, то собирайтесь на собрание.
А я говорю:
- На какое собрание?
- Будете видеть, какое.
А я говорю:
- Мои детки малые, босые, голые, холодно им будет.
Потому что бедно мы жили. Дети малые: одному три года, этому вот -пять лет, и те поприходили девчатки, уже все собрались, семь человек в хате. Ну, я за этого, завернула, несу. А того, меньшего, что три года, старшая девочка несла.
А он говорит:
- Замыкайте халупу и все выходите.
Ну, мы все собрались и пошли. И привели нас под Адама, к мосту. И сюда всех выгоняли. И мы стояли, може, полдня. Аж холодно стало. Дети начали дрожать, плакать. Тут - едет такси из города. А полномоченный был в городе. И Экарт. Это полномоченный и Экарт приехали на такси.
Мы стоим на этой стороне моста, от Адама, а такси стало на той стороне. Сразу повылезли они, и Экарт будет спрашивать:
- Полномоченный, какие это люди? Что ты собрал всех?
А он:
- У-у-у! Вшистки [Вшистки (искаж. польск.) - все.] бандиты!
Мои детки маленькие - “бандиты”. А Экарт опять будет спрашивать:
- А где ж те полицейские пострадавшие, сожженные партизанами?
- А-а-а, Сонечка, - будет кричать староста - иди сюда!
А там другую, третью. вызвал что-то человек пять полицейских семей.
А что ж с нами делать? Хотели нас загнать в Адамово гумно, пожечь. Открыли гумно то, поглядели, что там полно хлеба еще немолоченного и сена, - не поместятся, почти двести человек. Старые, малые, хлопцы, девчата - все вместе, кто только был дома. Не поместятся. Закрыли гумно. А полномоченный говорит: