- Их на цмэнтаж [Цмэнтаж (польск.) - кладбище.] гоните, там убивать, на цмэнтаже. И погнали нас всех, как овечек, во двор. Закрыли.
Кругом немцы нас обступили. Начали нас по десять человек все выгонять.
Я - семь душ - шла в три очереди. Сразу меня с хлопчиком - я его на руках несу. А после в другую очередь два человека, и третью - тоже. Со мною все не шли, потому что все люди вертелись там, плакали, волосы рвали.
И тогда погнали нас на моглицы [Моглицы (бел. диал.) - кладбище.].
А я его под себя, замотала и упала на него (показывает на взрослого сына, сидящего рядом). Когда начали стрелять. Чувствую: уже моей ноги нема, ранена уже нога. А я уже. Чувствую: кровь кап-кап-кап.
И это ему пуля через ухо и через шею, три раны. И чувствую, как кровь кап-кап-кап.
Ну вот, нас перебили, после - других гнали. Стали, постояли, говорит:
- Вшистким капут.
Постояли, покурили и ушли.
Ям они не копали. Прямо пригонят десять человек, положат на землю.
И мы ложимся. Понятно: чтоб человек не видел эти пули. Этак все в голову, в голову.
Когда моих детей поубивали потом - я уже не видела и не слышала, потому что не подымалась.
Всех перебили, только одна женщина. Детей ее побили, она видит, что их побили, а сама скинула валенки и бегом в Поречье. Те уже не гнались за нею и не убили. Но все равно сохла, сохла она и померла.
А тогда уже назавтра посгоняли подводы, мужчин, выкопали яму такую велькую, как бурт, и тогда все эти трупы постаскивали и позакрывали. Не из нашей деревни мужчины, воробьевские и рязановские. У нас не было подвод. Наши которые мужчины были, то они поехали на вывозку в лес. Только женщины были дома.»
* * *
Говорят, что близость судеб делает людей душевно похожими. Если это правда, то сын Марии Федоровны Сосновской, Сосновский Александр Антонович, - неплохая иллюстрация такой закономерности. Сходство их настолько заметное, что начинаешь думать, что, может, тогда, на кладбище, когда мать второй раз подарила Саше жизнь, может, тогда и приобрел он это удивительное сходство.
Оно - и в прямоте характера, и в манере говорить напрямик, словно идти по пахоте с тяжелою ношею на плечах. А шаги направлены все к ней, к матери. Даже теперь, через тридцать лет после того.
«.Тогда мне было пять лет. Я помню, как мы сидели с братом маленьким в хате. Зашел немец - мы попугались. Да к матери подхватились вдвоем. Он постоял, сказал матери собираться.»
А там, на кладбище, во время расстрела, когда мать заслонила Сашу собой, мальчика словно волной накрыло испокон вечное ощущение материнской опеки, чувство безопасности у ее груди. Саша припоминает:
«.А я все матери своей:
- До дому, говорю, пойдем.
А мать возьмет меня за руку, сожмет:
- Лежи, не отзывайся.
Когда всех перебили, пошли в деревню те немцы. Давай по хатам ходить, кур брать, поросенков, начали грабить. Слышно было нам на кладбище, как они грабили тут все.
Ну, а как уехали, мы все встали. Холодно было. Я раздетый был вот так. Мать с большей девочки пальтишко сняла, это, я его надел, оставил мать и бегом домой. Прибежал, сел на дворе и жду - придет мать.
Уже немцев нема, немцы уехали в город, село пустое, только двери скрипят - ветер расходился, прямо страшно так.
Ну, я сидел, стемнело уже, а мать не дошла до своей хаты, а к матери своей зашла. А там, в той хате, соседка была, лет восьмидесяти старушка, дак мама скрашивает:
- Може, видели, как хлопчик какой-нибудь тут бежал?
- Видела, говорит, бежал какой-то.
- Идите, бабка, его приведите.
Пришла бабка, за руку меня тянет:
- Пойдем до нас.
А я упираюсь, не хочу идти. Говорю:
- Откройте мне, я пойду в нашу хату.
Ну, а она меня за руку и повела туда.
Две недели мы там так лежали, никакой перевязки, ничего. Боялись ехать к доктору: убивали нас немцы и опять к ним ехать - добьют, страшно все-таки. А потом все-таки решили: так, не так - а надо ехать.
Поехали. В Слоним, туда в больницу батька отвез. Месяц мы лежали в больнице. А врачи эти в больнице ничего не знали, допытываются: “Где вы были, на фронте?” Деревню нашу не сожгли, а в Слониме не знали, что нас постреляли.
Месяц мы пролежали в больнице и снова до дому пришли.»
* * *
Соседка Сосновских, ТЭКЛЯ ПЕТРОВНА ГЕРАСИМЧИК:
«.Тут я и родилась, тут я и замуж вышла. И расскажу я то самое. В тысяча девятьсот сорок втором году, шестнадцатого декабря, была среда. Я вытопила печь, все это. покормила детей и стала мести хату. А муж был в гумне, веял то ли ячмень, то ли овес. Ну вот, приходит немец в хату:
- Цурик, цурик!..
- Куда, пане?
- Туда, на собрание.
- Одной мне? - спрашиваю.
- Не, и детей бери. Киндер, киндер!..
Ну и что. у меня было три годика хлопчику. Я замотала так его, накрыла. Погнал он нас. Пригнал к мосту. И мужа погнал из гумна. Муж вперед пошел, а я уже с детьми за ним. С нами была Гануся и Маруся Моисеева, две старушки. Пригнали сюда под мост, около Адама Герасимчика. Окружили нас, поставили нас во дворе. Хотели сначала в сарай, чтоб сожечь живых, но тут уже им нельзя было никак: полно было наложено, только один ток пустовал, с одной стороны сено, а с другой -жито немолоченное.
Ну, и все дожидались этого старосту-людоеда. Приехал он из города на такси, с тем начальником-немцем. Давай говорить:
- Где тут твои спаленные люди?
Ну, стоял его зять с семьей, он за зятя:
- Вот, это мои. Больше я никого не хочу.
Я с дитем на руках, держала хлопчика, дитя обхватило мою шею и не дало мне никуда оглянуться:
- Мамочка, мамочка, не бросай меня. Будем вместе, нас немец постреляет вместе.
Три годика было.
- Не, говорю, сынок, не брошу, не брошу тебя.
Муж мой взял его у меня, а он:
- Не, я к мамке, к мамке!
И мой свекор стоял, восемьдесят лет, в той самой группе. И деверь, и золовка с маленьким, и я с дитем. Это нас гнали всех. А дитя это вцепилось прямо как клещ. Погнали. Пригнали на кладбище и говорят: “Падай!” Я тут упала с дитем, а муж мой побежал утекать за реку. И еще один старичок. Побежали они вдвоем. Этот старичок был полегче, перебежал, а мой муж - не знаю, или он завалился в реку. Добежал до него немец, в него все стрелял и убил там его. И он лежал там три дня. Я на кладбище лежала, не слышала, стреляли ли кого, у меня сердце забилось, не знаю, не помню.
Я после уже очнулась - никого нема, только вокруг трупы лежат. Я подняла голову - ой, уже не вижу ничего на один глаз, мне все тут запухло. Пуля тут вот подала и через глаз вышла. Я поднялась, снова упала, вижу: дитя лежит неживое. Я говорю ему: “Костик, Костяк”, а он ничего, уже неживой. Тут свекор убитый, тут золовка лежит. Невестка убитая с дитем.
Я поднялась и снова упала.
А уже вечереет. А моего свекра дом около кладбища на хуторе стоит. Я поднялась все-таки, подержалась за кустик немного. Все на мне заскорузло, в крови. Бросила то одеяльце, в котором дитя было завернуто, и поползла. Приползла я к дому этому, вползла в дом -никого нема. Я легла тут на кровать, лежала, лежала, уже мне - все шумит. А потом входит в хату. А я думаю, что это заходит меня убивать. А это ж приходит Катерина Хатунчик ко мне просто к кровати. И ее детей трое убили. А она пошла корове как раз давать, так и осталась. А Любу, невестку ее, с детками вместе убили. Теперь она мне говорит:
- Ты жива?
- Жива, - отвечаю.
- Пойдем, - говорит она, - я тебя отведу в свою хату.
Подняла она меня, под руку взяла, укрыла меня дерюжкой и повела меня в свой дом. Я тут упала около дома своего и лежала - нигде никого нема. После она все-таки меня подняла и отвела меня в Попадичкову хату. А там жил старостин зять. Открывает она хату и ведет меня туда. А они кричат:
- А куда ты ее ведешь?
А я все помню, только не вижу ничего вот этим глазом, запухло все. А мать его старая говорит:
- Вот, чтоб за нее еще и нас побили.
Она померла. Если б она жила, дак я б ей в глаза сказала. Они собрались да из той хаты ушли, а я осталась одна. Лежу. Темно уже, никого нигде, тишина. А потом открывают хату, и входит Малашка, и мне этак:
- Ты живая?
- Живая, - отвечаю.
- Пойдем, я тебя к себе отнесу.
Меня взяла в дерюжку и занесла Герасимова Маланья в свою хату. Она меня всю ночь, это, глядела. И муж ее Миколай. Помер уже он.
А она еще есть, жива.
А наутро и этот староста приехал. А этот староста был Малашин деверь.
- А что, - говорит он, - живая, осталась еще.
А ему говорят:
- Ну, и живая. И нехай живет.
И еще остались у меня две дочки и сынок. Сыну было семь лет, и он был у сестры. Так и остался. Одна дочка, Таня, с которой я теперь живу, утекла. Под печку спряталась с теткой. Четыре раза приходили в хату их искать, а они под печкой картошкой пригреблись.
А наутро приехала моя сестра, забрала меня и повезла в больницу. А вышла из больницы, так надо было работать. С детками я так и работала понемногу. Ходила, обвязавши голову. И теперь она еще болит, двадцать восемь лет прошло, а она все болит.»
Тэкля Петровна была свидетелем обвинения на суде над фашистскими злодеями и их помощниками. На том суде оправдывался староста: «Не я вас убивал, это акция убивала.»
Тэкля Петровна сказала настойчиво, твердо:
- Не акция била, а вы!
В огне
Збышин
Местные люди, на могилевский лад, говорят Збушин, а не Збышин, как значится эта деревня официально. Большая деревня, свободно разбросанная по привольным пригоркам десятками редких домиков в садах.
Июньский полдень, солнечный, но с выразительными намеками на близкий перелетный дождь. На зеленой поляне возвышается несколько старых лип. На солнце и в густой тени шумит многоцветная праздничная толпа. Самодеятельный духовой оркестр время от времени старательно выдувает польки, краковяки, вальсы. Но танцев нет. Продаются напитки, мороженое, книги. Малыши бегают с цветными шарами на ниточках, шары и летают, и лопаются - на звонкую, щебетливую радость. Старые люди то идут еще от хат, не спеша собираясь на праздник, а то уже встречаются с соседями, односельчанами и из соседних деревень, с приезжими земляками - из районного Кировска, из Бобруйска, из областного, как тут говорится, Мугулева. Пускай себе нынче отовсюду недалеко, а все же встречи близких бывают не очень частыми. Все торопимся, браток, куда-то все бежим. Молодежь как молодежь, ведет себя или малость бездумно, или просто весело, прохаживаясь стайками, однако же и сдержанно. И танцев нет, и песен не слыхать, и краковяки звучат неуместно.