А старик мой кричит:
- Тебе все немцы! Сиди ты, коли сидишь. Тебе все немцы.
А я кричу:
- Скорей, немцы!
А они с горы и оттуда вон начали палить - как раз в нашу хату. У меня ж была семья: старик, я, три мальца, одна дочка была уже замужем.
- Ложитесь на полу около печи!
И правда, полегли все. И лежали. А они уже так били по хате, так били -все посекли, и печку. Били с двух сторон из пулемета. А тогда они видят, что нет никого, что не выбегают, не бегут, так прямо к нам в хату. Мы тогда еще там жили, где школа, где липы растут.
- Матка, паризан, паризан!..
А я руки сцепила, стою вот так и говорю:
- Нема партизан.
Они и на чердак, они и всюдых, под полом - всюдых лазят искать. А что тут искать, когда полная хата дыму.
- Выбирайтесь, выбирайтесь!
Выгнали нас на дорогу и поставили. Кругом окружили, кругом. Погнали. Старика прикладом в спину, прикладом в спину. Меня, правда, тогда не били - не буду говорить понапрасну. А старика били. Только мы подходим туда, на гору, где магазин там был, гляжу - бежит баба и кричит:
- А людечки ж мои, а батеньки ж мои, а что ж вы наделали, а вы ж мою дочку убили!..
Тут один подбежал да трах ей сразу, дак она уже и лежит.
И ведут людей, и ведут, и бьют наповал. Кого от озера ведут. Тогда прятались в озеро.
Гляжу: о, Господи, мой старик коня запрягает! Запряг старик коня, положили пулемет на телегу ему, а тогда к возу его самого за руку привязали. И погнали. Тут гляжу: коров гонят, турят отсюда, забирают, забирают.
Тогда ракеты стали бросать. Ракеты побросали, бросили расстреливать уже. И побежали. А там уже, в Малгатях, подожгли. И людей, людей, кого живьем сожгли, кого убили - всех порешили, всю деревню порешили.
А я вот так села. (Бабуся показывает, легко сев на полу.) Одного внучонка взяла вот сюда, а другого, меньшого, вот сюда положила. И сижу. И приказ нам дали: “Если не будете давать знать в Смоловку, когда партизане приходят, - всех порешим”. Ну, кто ж ему будет что говорить?.. Я видела, как мою мать, родную мою, невестку с трем детям. И была в положении, последнюю недельку ходила уже. И мать. Стоит на дороге. Один полицай, из Загузья, хлопает по плечу ее, невестку:
- Проска, говори, где твой Евхим?
А его забрали по второй мобилизации, нет дома. Один брат был в партизанах, меньший, а тот, старший, Евхим, ушел. А эта женка старшего. Не сына моего, а брата. Я думала так, что он ей ничего не сделает, - свой ведь, из Загузья. А он и будет бить их. Старуху, семьдесят лет уже было, и невестку. И за что же он их?..
А сама я с места не слезу, никуда. Мы сидим у стены, а они - на дороге.
Тогда же, кто остался живой, побежали, а я с места не слезу. И вижу уже, что мои-то лежат. Вот подбегает ко мне одна женщина:
- Домпутка моя, а твой же Васютка живой! Просит пить.
А я говорю:
- А жива ли моя мамка?.. (Плачет.) А что делать мне?
А я не встану. У меня спички: как хотела печку затопить, так и держу их все время в руке. И я поползла, и поползла, и слезы те лились. (Бабуся на удивление легко ложится на пол и показывает, как ползла.)
Приползла, а он поднимается, голову поднял. А так и из ушек кровь, и из носа кровь, и изо рта кровь - и все. И так вот.
- Ма-а. Ма-а. Возьми меня отсюдова-а. Добьют немцы.
- А сыночек мой, а куда же я тебя возьму?..
Но тут две дочки были, подняли его и унесли в хлев. Да соломой закрыли. А он кричит:
- А меня тут добьют! И спалят хлев, и меня тут следят! Возьми меня!..
Ну, взяли оттуда. Положили мне вот сюда, на спину, на плечи, и я вот тут. А он кричит:
- Мама, неси меня в болото! Добьют немцы!..
Несу, несу, и меня как согнуло во так. _(Показывает.) Може, поверите, а може, не поверите, - всю войну вот такая ходила. Палочка у меня была, и всю войну ходила согнутая. А уже тогда, после войны, я распрямилась, теперь уже, видите, не такая.
Ну, и понесла я в лес, положила. И пошла. Положила и пошла. Я так ходила - я в памяти или я без памяти?.. Снова кричит:
- Меня волки тут съедят, мама! Возьми меня!..
Тогда мы его в байню. Порезала на нем одежу, штаны порезала, сапоги порезала. Даку него крови так. Под ним. Он, как стреляли, лежал в картофельнике, в борозде, ввалился туда лицом, дак зато он и остался живым. Дак у него тут кровь запеклась - такой блин. Я тот блин смахнула, а его голого покинула да опять пошла. Опять пошла, согнувшись, туда, где стреляли.
Прихожу - что это такое? - моя мать лежит.
- Мама, говорю, что ты лежишь?
Лежит. Отвернулась я дальше - и Проска лежит, невестка.
- А чего это вы тут?
Лежат. Ага, они уже лежат на том свете.
Матка моя легла. Большая внучка была, дак она ту внучку во так положила. (Ложится_на_пол_и_показывает.) Во так во на нее легла. А другую сюда притянула. А третью - сюда, к себе. Во так. Ну она еще была и живая немного. Девочка маленькая не скоро померла.
Старики ж там яму копали. Они заставили ямы копать во такие. Во таких квадратных две ямы. Двадцать девять человек - надо ж положить. Мой это уже тридцатый был. И остался живой теперь. А там их. Кто боком, кто как, кто - Боже мой!..
Дак мама моя просила мужчин:
- Мужчинки мои, скажите немцам, пускай добьют. Мне дуже худо.
Дак он как дал ей, подойдя, дак разрывная вот так и выскочила.
А другая женщина дорогой шла. Шла дорогой и одного несла на руке, а другой около нее бежал, и третий. Гляжу, лежит она на дороге, как гора, а рядом ребятки жальте. (Бабуся начинает говорить почему-то шепотом.)_ Лежат. А этот, что с моим Васей шел рядом, дак убитый. Тот был младше моего, а мой выше, он сам рассказывал после, когда опомнился, что тот бежал за ним, за Васей моим, и все просил:
- Дяденьки мои, стреляйте меня с моей мамкой! Она лежит с тем двум ребятами на дороге, а он все повернется к ним и так кричит, и так кричит, дак они ему - в рот.
А моего как стрелял, дак у него, видать, рука повернулась ниже.»
* * *
МИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ БРАНОВИЦКИЙ рассказывает.
«.Мы были в лесу - все наше сродство. Разведку слали мы, из наших, поглядеть, спокойно ли дома.
Значит, доложили, что спокойно. Мы и поехали домой. Знаете, дети малые, надо их обогреть, обсушить.
Только я затопил плиту - тут явились немцы на пороге. А куда ты деваться будешь? Значит, обшарили все. Полиция немецкая. Один немец только крикнул: “Раус!” Что такое “раус”, дак я немного понимаю: выходи или удирай, что-то такое. Погнали нас - и жену, и детей.
Как только вышли мы на двор, один молодой полицай кричит:
- Хозяин, давай вернись и давай нам мэду!
Не меду, а мэду. Ага, думаю, стой: раз “мэду”, значит, украинцы.
Я говорю:
- Меду у меня нет.
- Выдирай пчел!
Стал я выдирать сам пчел своих, а тут уже некогда, гонят. Гонят уже всех. И они за меня и - туда. Все мое сродство. Это нас собрали двадцать шесть душ: стариков, детей.
Загнали в сарай и приказали:
- Молитесь Богу!
Кто молится, кто что.
- Прощайтесь!
Ну, стали прощаться. Знаете, там и плач, там и беда. Ну, а потом говорят:
- Становитесь на коленки, отворачивайтесь к стене!
Я, правда, поднялся и говорю так:
- Вы люди или какие-то. или какие-то звери, или кто вы такие? За что вы нас стреляете? Ну, вы стреляйте партизан. Ну, я - партизан, меня стреляйте. Но зачем вы грудного ребенка будете расстреливать? Зачем старика, который едва ходит? Кто вы такие?..
Правда, они ничего не ответили на этот мне вопрос. Они начали из автоматов стрелять. Я упал. А жена уцепилась за мою шею и упала на меня. И попадали еще трупы, с близкого расстояния из автомата не проходила пуля, чтоб через трупы и меня достать. Только правая сторона у меня, как лежала, вот такое положение, дак три пули попало, и еще две сюда, и одна. Шесть пуль.
Стреляли долго. Одной женщине попало, она упала на ребенка, он сильно плакал.
Средняя дочка моя, ей пять годов, стала плакать. Говорит:
- Папка, папочка, сильно больно!..
Я говорю:
- Тихо, дочечка, не плачь.
- Ой, папочка, я не могу терпеть!..
Как стала она плакать, дак в нее из автомата очередь как запустили, дак череп слетел и мозги брызнули на стену, и она кончилась. Я это своими глазами.
А жену убили сразу.
Ну, я и лежу под трупами. Стало тихо. Потом что-то гудит. Что такое гудит? Самолет ? Потом из-под трупов я подымаюсь. О-о-о! Крыша пылает уже, горит! Люди горят синим огнем. Или они облили, или оно разгорелось уже так. Знаете, все-таки жир, тело людское. Что ни говори. Горит прямо синим огнем, как бензин! Я на горящую стену карабкаюсь, на сено хочу. Когда карабкался, валенки с ног съехали, и я остался босиком. Потом поднялись еще две женщины - моя сестра двоюродная и соседка. Некуда деваться, горим - полностью уже крыша пылает. Я, значит, сел и говорю тихонечко:
- Одно средство - бежать в двери.
Они закрыли двери. Мы в этом углу были, и бежать нам через трупы надо. Дак я как бросился!.. Эти трупы горят, корчатся - я перепрыгнул и ударился руками в двери. Дышать уже нечем. Я ударился так сильно, что обе половинки раскрылись. Я упал и потянул сырого воздуха. Дым клубится. Сарай большой, горит крыша и сено. И я бежал в этом дыму. И добежал я - немцы!.. Стоят немцы. Обоз немецкий. Я развернулся и опять в дым. А там была братова истопка и яма - он обсыпал истопку. В эту яму я и вскочил.
Весь я в крови: трупы ж на мне лежали.
Пеплом следы мои занесло на снегу. И я сидел примерно до полуночи. Потом поднялся. Что ж делать? Рук я не чувствовал: у меня ожоги сильные, повсхватывались банки, пузыри такие на руках. И босиком.
Надо на ноги что-то. У брата висело белье на заборе, постирано. Я взял. Позавязывал рукава в белье в этом, натянул на ноги и потихоньку потопал до своего дома. Было это метров сто пятьдесят.