Я и побежал, как клубок покатился через эту пойму. Добежал до лесу. И уже тревожусь, боюсь. Как раз попали мы на это место, откуда нас брали. И почему как раз сюда пошли?.. Пождал я мать, прибежала мать. Постилки, все раскидано. Нашла она тут, на этом месте, круглый котелок, сухарей, може, пять нашла, и соли такую вот торбочку. У кого-то осталась. Она взяла. А я все пищу:
- Мамочка, быстрей! Мамочка, быстрей!
Из страху такого вырвавшись.
Добре. Куда ж нам идти?.. Лес чужой, а ночь уже настала, темно. Метров, може, пятьдесят, а може, больше мы прошли. А потом легли и спали вот так.
Еще ночью, как мы шли, дак крот бугорок нароет, а мне уже казалось, что это - мины. Говорю:
- Мамочка, мина!
Мы обойдем его, этот бугорок. А потом легли под елочкой. Просыпаемся, уже обед - столько мы спали. Добре. Я уже стал говорить:
- Мама, есть хочу!
Дак она мне - сухарь. Я его немножко похрупаю. А куда идти - не знаем, куда идти. В лес, чтоб только в лес, чтоб на край не попасть нигде.
Вот прошли мы. А тут партизаны. Подходим.
- Откуда вы? - говорит.
Дак я уже говорю: так и так, от немцев утекли.
Они нам влили крупени немножечко, такая вот, сечка. Мы уже совсем другие люди стали: мы уже горячего попробовали. И зашли мы на Горелый Остров.
А потом и армия наша скоро пришла.
Ходили мы с мамой и плакали. Там, где убитые, в Буденичах. Сказали нам, что и брат мой убит.»
Княжеводцы
23 июля - годовщина трагедии деревни Княжеводцы, в Мостовском районе Гродненской области.
На бывших дворах когда-то большой деревни - сгоревшие груши выгнали побеги из корня, и те отростки стали уже деревьями. Млеют на солнце дички, томятся на безлюдье. Им не хватает хат, амбаров, сеновалов, гумен, возле которых было бы так уютно расти. Им не хватает воробьев, что шебуршели бы в листве, таскались бы за чубы на потеху степенным курам-цокотухам, крали бы у них крупу, искушая своей дерзостью котов-охотников.
Одна лишь усадьба восстала из пепла на месте большой деревни. Одна
- из двухсот. Простая деревянная хата. Как-то почернела она. Может, от напоминаний о том черном горе, на котором стоит? Притулилась хата к белой высокой березе. Тянется береза вершиной в небо, хочет оторваться от земли. В хате часто говорят о былом огненном ужасе, и не проходит испуг у березы.
Мальчик, который летом приезжает сюда из Гродно и прогуливается над Неманом, не ведет под дичку дружков, потому что их здесь нет. Не с кем ему дружить. Черный Барс - единственный мальчиков друг. Вернувшись с утренней рыбалки, мальчик занимается в хате каким-то своим делом, с Барсом играет редко.
На пороге хаты стоит хозяйка, тетка ГАННА АНДРЕЕВНА БОРОДАВКА, пожилая женщина в черном капоте и белом платке, завязанном «под бороду». Она похожа на монашку. Изрезанное морщинами лицо, сухие, запекшиеся губы, тревожные глаза, которые видели так близко смерть.
Смерть стояла над двумя затаенными в крапиве людьми - женщиной и ее мужем. Смерть была в мышастой шинели, в тигровой накидке и зеленой каске.
Такою видела ее женщина, и, должно быть, от бабки внук научился представлять смерть именно такой. Он лепит множество фигурок из буро-зеленого пластилина. Фигурки фашистов вытягивает, как будто сознательно, на манер старых готических мастеров, и выходят они из-под его пальцев длинными, словно какие-то человекообразные червяки.
Это - уже в хате, куда мы приглашены, где хозяйка рассказывает.
«.Говорили все время, что будут бить княжеводцев, но мы все не верили. И вот однажды моя свекровка встала и говорит:
- Вставайте, уже Княжеводцы оцеплены.
Мы встали, глянули в окно - немцы стоят один от одного, как от стенки до стенки. Мой муж говорит:
- Пойду я куда-нибудь схоронюсь, пойду, будто по резку, коню.
А я у него и не спросила, куда же мне деваться, что мне делать.
Потом я вышла, начала его искать и нигде не нашла. Иду и кличу его тихонько. А он говорит:
- Иди, иди, не останавливайся. Я в крапиве тут лежу.
Иди, говорит, к хате, ляг в межу и ползи сюда ко мне.
И я так подползла к нему. Легли мы одно к одному головой и лежим.
И слышала я, лежа в борозде, как шли люди. Одна соседка заплакала, но они не кричали на нее, а что-то ей все тихонько говорили. А после они зашли к моей свекровке, я слышала, как они брали ее, свекровку мою. Потом еще один немец, как забрал свекровку мою, заговорил по-немецки:
- Пойду фарзухан [Фарзухан (искаж. нем. versuchen) - попытаться, здесь
- искать.].
Зашел в хату, посмотрел и ушел.
Тогда пригнали людей из соседних деревень - брать наше добро, что осталось. Выгнали коров.
Подошла наша корова, стала над нами и чмыхает. А мы боимся, чтоб кто не заметил, чего она здесь остановилась. Потом те люди, что были с лопатами, пришли, отогнали корову, а нас - не заметили.
Антон мой говорит:
- Людей закапывать пошли.
И еще нам все не верится. Слышим мы, как из нашей хаты все берут, как соломорезку взяли на дворе, плуг. Борону искали. Потом уехали, стихло все снова, и мы думали, что все уже успокоилось. А после уже -стрельба, стрельба, стрельба!.. И из пулемета стреляли и так, по одному, и из автоматов. Мы лежим, а потом уже видим - горит, все горит! Уже наш дом горит, и соседи за нами горят.
Один наш сосед, Ковш Миколай, вечером как-то раньше зашел к нам и говорит:
- А как будут нас когда-нибудь поджигать, дак я залезу под печь. Подожгут хату, разгорится хорошо, дак тогда в дыму я выскочу и убегу, и все будет в порядке.
Он так потом и сделал. Когда запалили все хаты, около того дома, где он под печь спрятался, стали немцы что-то говорить. Потому что они так делали: дом запалят и стоят кругом, ждут. Ковш залез под печь, а немцы запалили его хату и стояли. Тогда он выбежал из огня, и его поймали.
Это люди рассказывали из других деревень, которые подводчики. На нем
были резиновые сапоги, немцы приказали снять их. Стащил он один, стащил другой, и тогда ему сзади в голову выстрелили. Говорили люди, что закопали его в той большой яме, вместе со всеми, но сбоку.
Стояли они около хат, пока все дотла не сгорит. Как же там усидишь, под тем припечком!..
Все они были в немецкой форме, в плащах, в таких пестрых, и в касках все.
Было это двадцать третьего июля - как раз сегодняшним днем. В сорок третьем.»
Великая Гарожа
За славным житом - спокойная деревня, которая имела, имеет и должна иметь право на мирную, трудовую тишину.
Давновато дождя не было, а позавчера и вчера он расщедрился. Теперь погожее предвечерье. А в лесу, что синеется за житом и за деревней, пошли понемногу первые июньские сыроежки.
Двор, в который мы зашли, аккуратный, ровно поросший чистенькой травой. Много дров, сложенных в стожок. У крыльца бабуля чистит грибы. Сама в резиновых сапожках, еще мокрых: только что из лесу вернулась. Тут оно и пришло, открытие ежегодной радости: после дождя
- грибы. И хорошая зацепка для разговора.
МАРИИ ДМИТРОВНЕ ПОТАПЕЙКЕ семьдесят второй год, хоть с виду столько бы не дал. Подвижная, приветливо веселая. И возвращать ее в давнее, в страшное - не хочется. Да ей и самой неохота. Вот помрачнела сразу.
«Раненько я печь топлю, блины пеку, ну, а хлопок был у нас, сын, дак он побежал на улицу - уже играться к соседям. Уже бежал он туда, бежал -ой, что-то по улице стреляют, пули свистят!.. Ну, дак мы закричали на него:
- Вот тебе надо бежать, сиди тихонько! Там вдут - може, партизаны, може, немцы, кто ж их знает!..
Ну, идут по селу, идут - немцы, видим, что немцы!.. Тут колодезь был, они поставили пулемет - коров уже с того конца гонят, гонят, гонят.
Мой - на меня:
- Подои.
Надо б идти поциркать, да боюсь. Он:
- А чего бояться! Иди, а то вот заберут корову.
Ну, я пошла, циркаю, циркаю.
Стреляют. Стреляют по дворам, стреляют. К соседу вот сюда подошли уже, стреляют. Я бросила доить и иду. Только вышла, вот тут встретила
- бегут! Во двор бегут, бегут немцы. И спрашивают, есть ли корова, куры есть ли, гуси, кони, овечки - все. Ну, больше ничего у нас не было, только корова еще была, куры еще были. Конь был, дак мы спрятали, спрятан был.
Корова есть, куры есть, больше ничего. Вернули меня, чтоб я корову выгнала. Я выгнала им корову. Тогда иду, а они бегут за мной, в хату, бегут. Ну, вбежали и нас во двор гонят, ага, к коменданту. Ну, а мы детей уже оставили, говорим:
- Детки, побудьте в хате, а мы, може, одни сходим.
Ну, мы пошли, а немцы побежали и повыгоняли детей из хаты, и они снова к нам пришли. Мы уже идем по улице, и идет немец. Один, да два еще. Идут, халаты в крови - и. Встретили нас, спрашивают:
- Партизаны были?
Ну, мы говорим:
- Были. Что ж, были.
- Сколько?
- Четыре было подводы.
- А что брали?
- Все брали, что им надо. И хлеб, и картошку, и мясо.
Тогда комендант отсюда, с этого конца, подошел и на него: “Гер-гер-гер”. И сказал: коров уже гнать, уже коров в Осиповичи гнать.
Пошел мужик мой. И дочка. Но она видит, что я не иду, дак и она вернулась. Говорю:
- Почему ты вернулась, почему не бежала с отцом? Он там где-нибудь спрячется, и ты б спряталась. А пойдем туда, дак там пожгут, поубивают нас.
Они и вправду построили девочек особо и нас особо. Девочек - коров гнать. И спрашивают:
- Партизаны были?
Первого спросили. Он говорит:
- Не было, не видел.
Раз не видел, дак немец его за шиворот. Он дитятко на руках держал. За шиворот и - под сарай, в снег, в сугроб, и убил.
Потом жена уже с ребенком старшим за ручку и: “э-э-э!..” - заголосила, заголосила. Он и ее туда, и убил. А мальчик около меня стоял - такой вот мальчик. Рванулся бежать к ним. А я за него, говорю:
- Не беги, стой, стой!
Он, правда, стал, стоит. И теперь живет где-то в городе, бог его знает. Потапейка его фамилия. А звать как - забыла.»