Так мы две экспедиции в лесу и просидели.
Как Красная Армия пришла, дак все взрослые побежали от радости, а нас, детей, оставили, а мы сидим и не знаем, что делать. Празднуют там взрослые, солдаты говорят, что много прошли, а только тут мирное население встретили. Все было всюду сожжено.
Часа через два взрослые возвратились и нам, детям, объявили, что нас освободили - пора выходить из лесу.»
* * *
Рассказывает АЛЕНА ИЛЬИНИЧНА БАТУРА из Засовья Логойского района.
«.Между собой они ничего не говорили. Только с матерью.
Спрашивали, где сыны.
Пошли в другую хату, к соседу. А я осталась одна. Что ж мне делать? Слезла я с этой печи. Так, слышу, выстрел у соседа. Мама лежит вот так, убитая. Кровь фонтаном бьет. Брат и сестра убитые на койке, фонтаном кровь бьет. Что ж мне делать? К жизни я еще стремилась. Судьба такая на свете. Я тогда открыла погреб, дощечки две, залезла в погреб этот и закрылась сама с собою. Когда я туда залазила, то увидела, что одна хата горит. Наверно, будут и эту жечь. Дымом мне будет хуже душиться
- лучше пусть они меня выстрелом! Давай вылезу. А как я залазила в этот погреб, то мама лежала вот так, убитая, на полу, а у меня была блузка белая, то она затекла кровью. Плечи затекли кровью. Я и не видела, после осмотрелась уже. Я вылезла и выползла в огород. Так вот две грядки были, мама бураков посадила там. Я в борозду влезла, ничком легла, распласталась - нехай тут уже. Слышу, они там у соседа строчат. Хотела бы, чтоб земля провалилась, да чтоб этак поглубже. После слышу: идут жечь нашу хату.
- Вот, говорят, наверно, удирала, в огороде убили.
Слышу я это, слышу, а не повернусь, не могу. Как они будут вот так стрелять. Я ж видела, как маму убивали. Не повернусь, ни головы не поверну - убивайте и что хотите! Лежу, лежу так. Они пошли, хату подпалили. Хата горит, на меня искры. Мне уже трудно. Искры сыплются. Где уже кофточка сухая, она тлеет. Я возьму так вот земли - и так во облегчу. Посыплю - и легко мне. Чувствую - тут уже около пояса мне печет, тлеет. Я опять этой рукою. А они, вот, занялись соседями, пошли к соседям хату жечь. Ой, как трудно, тяжело! Слышу - они говорят, и по-нашему, и гергечут всяк. Никак мне не выползти. А после они в третью хату пошли, убивать. Потом я - так вот, так вот, как говорят
- по-пластунски, локтями, локтями, как змея какая, выкатилась из этих гряд, вкатилась туда, где картошка посажена. И лежу в разоре, тоже в борозде. Выстрелы. Пули - тив-тив-тив! Деревня горит, бревна валятся, искрит. Ой, конец свету. Я думала, что я уже осталась на свете одна. Конец свету, а я одна, что я буду одна делать? Мне страшно уже одной
жить. Я думаю, что и во всех деревнях так, и уже конец свету, и больше народу не будет. И свету не будет.
Лежала я, лежала, пока это все не погорело. После уже, когда солнце повернуло за полдень, села я уже. Тихо стало - ни пули не свистят, ничего. Гляжу, а Амлишево, другая деревня, горит. Все, думаю я, конец всему. Что мне делать? А еще, вот, деревня Горелое - не горит.
Думаю: пойду я туда, там люди есть. Собралась и пошла. Шла по деревне, босая, голая, в крови эти, плечи, у меня были. Туда, за речкой, это Горелое. Минула я деревню свою. Вся деревня горит, эти трупы шкварчат, горят синим огнем - люди горят. Поглядишь - и мне уже один путь: иду в эту деревню уцелевшую.
Оглянусь я - за мной дядька бежит. Как я оглянусь - он рукою махнет и махнет, а я - еще, я - еще!.. А дядька этот за мной. Он бежит, а мне кажется, что немец в комбинезоне. За куст спряталась. А уже обессилела, не могу. Со страху, со всего тамака. За куст заслонилась
- ну, тут уже меня убьют. Глаза так вот закрыла и сижу.
Подходит этот дядька.
- Кто это? - говорит.
Гляжу - знакомый, Неверка Владя.
- Ай, - говорит он, - как ты одна осталась?
Уцепилась я за него, а он:
- Тихо, не плачь. И я только с женкой остался, всю семью убили. И мать убили. А я через окно утек. Пойдем на Амлишево, на болото.
А то Амлишево горит. Все сгорело, а амлишевцы в болоте сидят. А моя тетя была в Амлишеве. Я рада этому дядьке: что еще на свете человек есть! Да еще подсказывает, что еще и тетя моя есть, в болоте сидит.
И пошла я с тем человеком туда, в болото. Пришла, правда, тетю свою нашла с семьею, и стали мы уже.
Ой, ой, как уже трудно было.
Уже в болоте я осмотрелась, что все мои плечи в крови - уже от мамы и от брата, от сестры. С кровати капало, лилось. Мамина кровь меня и спасла, только мамина кровь.
Если б не эта кровь на мне, то и могли бы они меня полоснуть».
* * *
Рассказывает ВОЛЬГА ФОМИНИЧНА ГАЙДАШ из деревни Первомайск Речицкого района Гомельской области:
«.Четырнадцатого мая сорок третьего года немцы спалили нашу деревню. Мужа моего взяли партизаны-ковпаковцы осенью сорок второго года, и две недели спустя мы переехали в лес. За Ковпаком у нас пошло человек восемьдесят. В лесу мы, партизанские семьи, сидели всю зиму. После нам пришли, сказали:
- Кто у Ковпака, то вы не бойтесь, вас расстреливать не будут.
Сказали это нам свои люди, а людям - немцы. Ну, мы и поприезжали до дому. Я тоже в лесу с конем была. Переночевала я у брата, а потом приходит мать моя, свекровь. И говорит, что приходили из полиции и говорили, чтобы я дома была завтра, в десять часов, и чтоб никуда не уходила.
Ну, мне страшно стало, что гоняются за мной.
Зарезала овцу. В лес удирать снова собираюсь. Луплю ту овцу в одиннадцать часов.
Приходят, стучатся вечером. Свету тогда не было, коптилка.
Они постучались, я испугалась, растерялася.
У меня детей было трое: сын с тридцать пятого года и дочка с тридцать седьмого, а младшенькая - с тридцать девятого. Та сидит около меня, а мне деваться некуда. А еще боялась потому, что они гонялись за одежей моего хозяина: у него были сапоги хромовые и кожанка. Забрать хотели у меня.
Страх мне стал. А тут подпечье у нас, куда кур загоняют. Свекровь пошла открывать сени, а я - под ту печь, потому что боялась. А дети, старшие, что были на печи, не увидели, где я. А младшенькая сидела.
А мать говорит:
- Вот была только что, а куда девалась, не знаю. Она думала, что я за нею выскочила во двор, она и не видела, что я под печь спряталась.
- Ну, дак скажи ей, чтоб она завтра в десять была дома.
Они уехали, а я тогда коня запрягла, мясо то, овцу необлупленную, на телегу - и в лес. Двое детей со мной поехали, а младшенькая с бабкой осталась. Мать не пустила ее. Она и так в том лесу намерзлась.
Назавтра в десять часов они приехали, забрали мать мою и дитя. Она еще им песенки пела, маленькая. Четыре года девочке было. И тут ее расстреляли вместе со всеми. Тринадцать душ тогда убили, старых женщин и детей.
А в мае-месяце, тринадцатого, приехали к нам в лес и сказали. Мы там в лесу сидели, старик пахал, дак они того старика позвали и сказали:
- Кто в лесу сидит - объяви им, чтоб ехали домой. Кто в лесу -постреляем.
И по лесу они походили, кого захватили в куренях - постреляли: детей малых и стариков. Люди перепугались: собрались все, поехали в деревню ночью. Прямо как обоз шел из того леса. Утром пришли домой.
Тут старик такой ходит и говорит:
- Кто партизанские, то мы не будем из-за них, из-за партизанских семей, хорониться в лесу.
Ну, я - партизанская семья, мне уже надо молчать. Пришла я к соседу, он друг наш был, и спрашиваю:
- Что будем, Брель, делать?
А он говорит:
- Кто куда хочет, а моя семья невинная, не буду я отвечать за кого-то.
Его с семьей тогда забрали, и он, и дети его - все погорели.
Ну, стали угонять скотину, телят. Людей посгоняли. Тут одна старуха осталась, тоже партизанская семья. Она из села прибежала сюда, на наш край, Халиха эта. Я спрашиваю:
- Тетка, партизанские семьи сгоняют отдельно или всех людей вместе?
А она говорит:
- Всех сгоняют в сараи, в хаты, кто партизанская семья, а кто и не партизанская.
Ну, я стою с детьми на улице. Около хаты своей. У дверей стою.
Прогнали они одну кучу, прогнали другую. Сестры моей дочь была в Германии, дак сестра письма держит, а я у нее спрашиваю:
- Куда ты, Татьяна, пойдешь?
А она говорит:
- Ты прячься, а я пойду туда: у меня письмо есть, дак, може, в Германию меня заберут?
Дочка ее была в Германии, а две дома были, а сын был в партизанах. Она думала, что ее письма те спасут. Их там в хаты позагоняли, а я, где стояла, стою, жду. У меня такая думка была: взяла и выпила я хорошо, и думаю, чтоб убивали нас на ходу. И детей так настрополила:
- Сынок и донька, будем утекать, чтоб так стреляли нас.
Немцы телят везут по улице, а потом только трое идут и женщин гонят, бабушек. Один, такой молодой, видно, чистый немец. Подходит ко мне. А мой пацан. Шапка на нем - шлем такой был, пуп сверху. Красноармейская. Дак немец за тот пуп взял, шапку поднял над его головой, потом опять надел. Ручонка хлопчикова у меня в этой руке, а дочки - в этой. Немец с него снова снял и снова надел шапку. А тогда, в третий раз, его вот так под мышки подхватил и поднял. И мне, вот кажется, что он кинет и убьет его. Поставил. Опять ту шапку поднял и опять опустил.
Дак я тогда говорю:
- Пан, я пойду ребенка своего возьму.
У меня уже тогда ребенка не было, но мне так в уме мелькнуло. Дак он засмеялся и говорит:
- Иди!
Сам собрался и ушел. Дак мы во двор в свой. Ну, в хату зашли - нечего брать. А я думала, что он стережет и убьет нас. Кошка была с котятами за печкой. Я ту кошку с котятами замотала в платок и выношу во двор.
Этот мой сын поглядел и говорит:
- Мама, уже нема никого, поехали. Давай острогу поставим в колодезь и попрячемся.
Поставили мы острогу, влезли дети, и я влезла, и так меня видно.
- Не, так мы пропадем, дети!
Выскочили мы на огород. Там у нас блиндаж был. А в том блиндаже уже соседка сидит, четыре души. И тут еще женщина бежит с детками, и у нее на руках - маленькое дитятко. И та - туда. Стали кричать те дети.