К счастью для европейцев, этого не случилось. Моряки сумели очень быстро затушить огонь, и замысел боксёров не удался.
Целую ночь и утро продолжался этот грандиозный пожар... Выгорела огромная площадь, китайский Пекин превратился в груду тлеющих досок, брёвен, балок. Пепелище дымилось и, когда настал день, распространяло вокруг себя угарный смрад.
Европейцы, всё ещё питавшие надежду на Сеймура, понурили головы...
Да, их положение становилось весьма затруднительным. Опасность возросла с тех пор, как к скопищам боксёров и черни примкнули солдаты правительства.
Железное живое кольцо, выбиться из которого было нелегко, всё ближе и теснее окружало пленников, а Сеймур не только не шёл на выручку к ним, но даже было получено известие, что, не дойдя нескольких миль до Пекина, он повернул вспять...
XXVУ ТУАНА
ань-Цзы от слабости лишился чувств, едва только его усадили в паланкин. Сильно было только что перенесённое потрясение. Сказывалась приобретённая в Европе нервность, обыкновенно совершенно несвойственная китайской натуре. Так, в беспамятстве и пронесли молодого китайца по улицам Китайского и Маньчжурского города в Императорский город.
Когда он очнулся, он даже не мог понять, где находится и что с ним. Мягкая удобная канга, на которой лежал Вань-Цзы, находилась в совершенно незнакомом ему покое. Убранство кругом было роскошное. Всюду золото, серебро, тончайшая резьба, ковры. Красные фонарики разливали мягкий свет, не раздражающий, а успокаивающий. Когда Вань-Цзы открыл глаза, ему представились богато разукрашенные алтари с дымившимися на них курениями — жертвами в честь предков. Великолепие алтарей поражало взор не менее, чем роскошь остальной обстановки, и по одному атому можно было заключить, что владелец покоя был лицом важным и знатным.
«Где же это я? — молодой китаец старался припомнить всё, что было перед тем. — Я не у Синь-Хо, тот живёт аскетом. Неужели я во дворце?»
Ещё раз оглядевшись, он убедился, что его догадка могла быть верной. Только во дворце была возможна роскошь, подобная той, какая окружала его.
Но это мало заинтересовало молодого человека. Тело его всё болело. Он чувствовал то жар, то озноб, голова была тяжела, веки смыкались.
«Неужели я захворал?» — Вань-Цзы не на шутку встревожился.
Он помнил, как очутился во власти разъярённой толпы, но помнил также и то, что ничего особенного ему не успели сделать благодаря вмешательству Синь-Хо.
«Тогда что же со мной?»
Он хотел было приподняться на своём ложе, но это не удалось. Велика была ещё слабость. Вань-Цзы смирился со своим положением и задремал.
Лёгкое прикосновение к плечу заставило Вань-Цзы открыть глаза. Он увидел перед собой маленькую очень молоденькую китаянку.
— Те!.. — она приложила палец к губам.
— Кто ты? Зачем? — молодой человек приподнялся, забывая свою слабость.
Молоденькая китаянка протянула ему маленькую, сложенную вчетверо записку и исчезла так же незаметно, как и появилась.
Вань-Цзы дрожащими руками развернул записку и невольно вскрикнул от изумления. Вот что он прочитал:
«Обо мне не тревожьтесь, я в полной безопасности. Сообщите отцу и маме. Когда увидите маленькую Уинг-Ти, скажите ей, как их здоровье. Она передаст мне. Елена».
Этих немногих строк было достаточно, чтобы всю слабость, всё недомогание Вань-Цзы как рукой сняло.
Молодой человек, не помня себя от восторга, вскочил на ноги. Силы вернулись, он чувствовал себя совершенно бодрым и здоровым.
«Елена! Это она пишет мне! Она! Она в безопасности. Она здорова. Чего мне желать ещё? Как я буду счастлив сообщить эту радостную весть старику-отцу и матери! Я успокою их. Синь-Хо прав. Не он ли и спас Елену? Если он — вечная ему моя благодарность, я готов быть ему верным рабом...»
Вань-Цзы был в таком восторге, что не заметил, как из-за портьеры, отделявшей покой его от смежного, вышли двое людей и теперь с улыбкой смотрели на него. Одни из них был Синь-Хо.
Вместе с ним вошёл среднего роста маньчжур, одетый просто, но вместе с тем с царственной роскошью.
— Я очень рад видеть вас, дорогой! Вань-Цзы, на ногах, бодрым и здоровым. Какое лекарство произвело на вас столь благотворное действие?
Вань-Цзы быстро обернулся.
— Принц Туан! — воскликнул он и с благоговением преклонил колено перед великим китайским патриотом.
— Не нужно, друг мой, не нужно этого, — мягко сказал Туан. — Встаньте! Знаки величайшего почтения необходимы только перед толпой, потому что ей нужен пример. Здесь же, где присутствуют одни избранные, можно обойтись и без этого.
Туан сделал несколько шагов вперёд и опустился в мягкое глубокое кресло, сделал Вань-Цзы знак присесть на низенькую скамеечку у его ног.
Синь-Хо стал позади, опираясь на спинку кресла.
Минуты две длилось молчание. Принц обдумывал что-то, Вань-Цзы с восторгом глядел на этого человека, которого обожал весь народ, видя в нём единственного защитника заветов предков.
— Я давно уже хотел вас видеть, потому что часто мне приходилось слышать о вас, — заговорил наконец Туан. — Когда несчастный безумец Кан-Ю-Вей пытался в своём ослеплении потрясти всю страну Неба стремлениями к неисполнимым реформам, я знал вас. Знал я, что вы сочувствуете в принципе Кан-Ю-Вею, желаете для нашей Родины нового строя жизни, но в то же время считаете безумием сразу перестроить здание, на возведение которого были затрачены тысячелетия. Это доказывало ваш ум, и тогда я решился приблизить вас к себе. Постойте — цель моя проста и определённа. Вы не столько китаец, сколько европеец. Я знаю вашу жизнь. Дорого мне в вас то, что вы, став европейцем, в то же время остались искренним патриотом, для которого нет ничего дороже родной страны. Теперь я призываю вас на служение ей. Не бойтесь, я не потребую от вас ничего такого, что бы противоречило создавшимся у вас под влиянием европейцев убеждениям. Я хочу, чтобы вы стали носителем правды и, когда настанет время, выступили защитником своей Родины перед всем миром.
Туан на мгновение смолк и потом продолжал:
— Вы являетесь свидетелем величайших событий, величайших не только для страны Неба, но и для всех государств. Начинается великий спор: борьба двух рас — жёлтой и белой. Трудно сказать, чем кончится она. Горько мне думать, что ближайшее будущее будет очень печально для моей страны, но я убеждён, что в конце концов победа останется за жёлтыми. Так будет. Иначе, чем так, быть не может.
Чем дальше говорил Туан, тем всё более оживлялось его лицо. Исчезло прежнее спокойствие, глаза блистали, движения руки становились быстрыми, грудь высоко вздымалась; даже ноздри — и те характерно раздувались, словно говорившему не хватало воздуха, и он старался поболее вобрать его в себя.
Вань-Цзы слушал принца, затаив дыхание, как очарованный. Он боялся пропустить хотя бы одно слово из его речи. Синь-Хо тоже сосредоточенно молчал.
— Я тоже, как и вы, был в Европе и несколько, хотя меньше вас, знаю её, — продолжал Туан. — Но я опытнее вас, кругозор мой обширнее, и многое, что проходит для вас бесследно, получает иное значение в моих глазах. Что происходит теперь, вы видите сами. Я поведу речь о том, что произойдёт. Случилось то, чего мы боялись более всего. К европейцам пристали русские. Зачем? Что сделал им Китай — я не знаю. Постоянный мир был у нас с нашим великим соседом, и вот теперь этот сосед, бывший целые века нашим добрым другом, идёт на нас военной грозой. Нет сомнения, что мы будем побеждены. Да, грустно, но это так. Европа не страшна для нас. Всем её армиям не одолеть Китая. Но Китаю не устоять против России. Мы — родственники! Мало разве монгольской крови течёт в русских жилах? Но ничего не поделать, так суждено. Идут русские, мы будем бороться и с ними, хотя заранее уже уверены в своём поражении. Горе нам, горе!
Принц опустил голову на ладонь и в таком положении оставался несколько мгновений. Когда он опустил руку, глаза его казались влажными.
— Таку взят! — глухо сказал он.
Вань-Цзы вздрогнул.
— Взят? Кем?
— Русскими!
Туан ударил кулаком по ручке кресла.
— Да, взята русскими самая неприступная из наших крепостей, оплот нашей столицы. Они непобедимы. Вот почему я сказал, что борьба белой и жёлтой расы началась и должна кончиться поражением последней. Но мы приняли уже некоторые меры. Война — так война. Мы отвлечём русских от европейцев. В Мукден, Гирин, Цицикар к дзянь-дзюню Шеу послано приказание начать военные действия на всей русской границе; это отвлечёт их отсюда, и мы выметем, как сор, всех этих союзников, прежде чем они успеют даже пошевелиться, чтобы пойти сюда. О, тогда, когда мы прогоним их, мы заключим мир с Россией и вечный союз... Тогда настанут блаженные времена для всего мира, потому что кто же посмеет пойти против Медведя и Дракона, когда они соединятся? И я уверен, что русские не отвергнут нас... Теперь о себе. Все величают меня извергом, убийцей. Посмотрите английские газеты. Там только и вестей, что о моих злодействах. А кому я что сделал? До сих пор ни один ещё иностранец не погиб по моей воле. Я сдерживаю народные массы, я оберегаю этих несчастных, которые сами себя заперли в ловушку. Они свои целость и невредимость приписывают исключительно себе. Так ли? Мне стоит сделать знак, и их перехватают всех, даже не прибегая к оружию. На каждого из них кинутся тысячи наших людей. Они не успеют стрелять. Их приберут, и тогда даже я не могу ручаться за их участь. Народ разъярён и может забыться. А те словно умышленно распаляют его страсть. Стоит только подойти к стене нескольким и-хо-туанам, в них начинают стрелять и убивают. Я ещё удивляюсь долготерпению нашего народа. Он всё это видит, но миролюбие берёт верх. Европейцы остаются невредимыми. Скажут, что в эти дни в Пекине была масса убийств. Но это высказалась воля народа, которая — высший закон даже для его правителя. Народ сам уничтожал тех, кого ненавидел. Но иностранцев не тронули нигде. Что же, разве можно поверить, что четыре десятка матросов, засевших в Бей-Тане, в состоянии оказать какое-либо сопротивление нескольким сотням тысяч наших? Да, они сопротивляются там, пока я допускаю это. Мой жест — и они вместе с Бей-Таном будут стёрты с лица земли. Это я, изверг, злодей, ненасытный убийца, непримиримый враг белых, т Туан горько усмехнулся, — охраняю всех их от народной ярости. Я отстаиваю сохранение их жизни в высшем совете, где, кроме двух членов его, все расположены против этих несчастных безумцев, утопающих с своей гордости! Все: и Кан-Ий, и могучий Тун-Фу-Сян, и Юн-Лу, и любимец Тце-Хси — Ли-Шань, действительный повелитель Китая, они все требуют уже их голов, их крови, а я, Туан, зверь во плоти, злодей, убийца, отстаиваю их. Да не подумают, что я — друг их, что я люблю их и они мне дороги. Никогда! Я убеждён, что они виновники всех бед моей страны, но я верю, что гибель их была бы позором для страны, и я не хочу, чтобы тень позора легла на мой народ. Но на оскорбление, на издевательство, за это разбойничье нападение, которое, не боясь позора, сделали иностранцы на нас, я отвечу. Генералу Ма уже приказано открыто начать войну с ничтожным Сеймуром, который пропал бы давно, если бы в его отряде не было русских. Нэ преградит дорогу европейцам на Тянь-Цзинь и осадит запертый там русский отряд. Шеу будет обстреливать из своих пушек весь пограничный бе