Молодой человек спал так крепко, что его даже не разбудил пожар, начавшийся от разрывов гранат поблизости бивуака. Не разбудила его и перестрелка, не умолкавшая всю ночь. Только с рассветом он проснулся, разбуженный вестовым.
Что за неприятное это было пробуждение! Шатову снилось, что он в Пекине, около невесты, гуляет с ней по городской стене, о которой он знал из её писем, солнышко ласково светит им, ветерок навевает прохладу, всё кругом мирно, спокойно, и вдруг...
— Ваш-бродь, а, ваш-бродь! — слышит над собой Николай Иванович. — Извольте проснуться... вас требуют...
Шатов открыл глаза. Где он? Что с ним?.. Пушки гремят, но теперь уже с трёх сторон. Грохот их не умолкает ни на миг. В окно видно зарево догорающего пожара.
В одно мгновение Николай Иванович вспомнил всё. Сна как не бывало. Он вскочил и наскоро оправил мундир, в котором так и спал эту ужасную ночь.
— Их высокородие господин полковник уже ушли! — сообщил словоохотливый служивый.
— Куда? Зачем?
— Выручать 3-ю роту... видно, жутко там бедненьким приходится... Авось, Бог даст вызволить... А вы, ваш-бродь, извольте торопиться... Наша рота в резерве, стало быть, сегодня.
В резерве! Это бездействие в то время, когда кругом кипит отчаянный бой.
Шатов поспешил присоединиться к роте, сбившейся у железнодорожного пути на вокзале.
В самом деле рота, к которой он принадлежал, была единственным резервом — последней защитой героев, сражавшихся на вокзале, куда особенно упорно напирали боксёры и был направлен огонь из цитадели.
— Отдохнули? — встретил Шатова его ротный командир. — Молодецкую высыпку задали! Я будить вас не велел... Силы беречь нужно. А вы поглядите, что за картина!
Действительно, картина была примечательная. Город горел уже с двух сторон. С трёх пунктов был открыт по нему китайцами артиллерийский огонь, на который с перрона храбро отвечали четыре полевых русских орудия. Понятно, вреда от них неприятелю и быть не могло, но всё-таки русские не оставляли врага без ответа.
— Попужаем-ка, попужаем их, длиннокосых! — посмеивалась прислуга орудий.
И русские пушки «кашляли» в ответ на гулкие удары великолепных крупповских орудий.
В европейской части Тянь-Цзиня, на которую были направлены стволы в фортах, царила паника. Боксёры, ворвавшись туда, неистовствовали над своими соотечественниками-христианами. Многие дома были обрызганы кровью ещё до прихода боксёров. Этим предатели-китайцы давали знак, что в таком доме есть туземец-христианин. Заметив отмеченный кровью дом, фанатики врывались в него, как дикие звери, и уводили несчастных соотечественников за город в свой лагерь. Там бедняков ждала казнь после всевозможных пыток.
На стенах появились объявления боксёров, что все европейские дома будут сожжены, а иностранцы перерезаны. Тон же участью фанатики грозили и своим землякам, находившимся на службе у европейцев. Угрозы действовали. Китайская прислуга разбегалась. Начались попытки отравлять иностранцев, а те были так беспечны, что не обращали внимания на всё это, вполне уверенные, что даже озверевшие фанатики не осмелятся поднять руку на белых людей.
Только когда по европейскому городу стали летать гранаты — ужас овладел беспечными. Всё население кинулось в «Gordon Hall» — английскую ратушу, каменное строение, в котором все эти люди могли считать себя в относительной безопасности. Европейский Тянь-Цзинь опустел. Начались отдельные пожары европейских домов — боксёры появились на улицах, но к «Gordon Hall» подступаться не осмеливались.
Шатов смотрел на Тянь-Цзинь, и опять нехорошо стало у него на душе. Если здесь такой ад, то что же делается в Пекине, где нет такой падежной защиты, где на одного европейца приходились десятки тысяч освирепевших врагов?
Но думать об этом не было времени.
К русскому резерву со стороны китайского города то и дело прибегали посланные от оборонявшихся там японцев и французов. Им приходилось очень туго. Там трескотня отдельных выстрелов чередовалась с залпами, слышно было характерное «дадаканье» американских пулемётов. Но всё это хорошо было только до тех пор, пока китайские войска не переходили в открытое наступление.
— Беда нам, если прорвутся! — услышал Шагов замечание командира своей роты.
— Да, несдобровать тогда! — согласился он. — Вот ад-то!
— А что ещё впереди будет!..
— Попали мы в переделку! Где-то теперь полковник?
— Слышите?
На севере от Тянь-Цзиня раздавались ровные, словно на ученье, залпы.
— Это наши там...
— Что-то близко... Полковник пошёл к 3-й роте, а она — на железнодорожном мосту...
Невольно сказывалась в эти моменты связь с героем-полковником. Теперь для тянь-цзиньского отряда Анисимов был начальником не по одному только назначению, он был его главой по духу, и когда его не было с подчинёнными, те чувствовали себя сиротами...
Канонада китайцев не умолкала. Словно у них были в запасе миллионы снарядов, и они тратили боезапас, не жалея. После такого огня следовало непременно ожидать атаки. Опасение, что китайцы прорвутся, овладевало всеми. На всякий случай стрелки принялись возводить баррикады. В ход шло всё, что попадало под руку. И только когда появились ограждения, люди вздохнули спокойнее. Всё-таки явилась какая-то защита! Едва баррикады были возведены, стрелки, утомлённые донельзя многими часами боя, завалились под ограждения, и все, кто только мог, скоро заснули. Так прошёл день. Стало темнеть. Канонада стала реже. Видно, и китайцы порядочно притомились и поняли, что их пальба вовсе не производит аффекта, на который они рассчитывали. Залпы за Тянь-Цзинем тоже смолкли. Сердца измучившихся людей замерли. Что это могло значить? Неужели Анисимов погиб со всем своим отрядом? не могли же его стрелки замолчать ни с того ни с сего... Время шло, а никаких известий от полковника не приходило...
— Не пойти ли нам на выручку?.— предлагали наиболее нетерпеливые.
— Оставить своё место? Разве это возможно?
— А если приключилась беда?
— Там мы ничем не поможем...
Но вот часам к шести вечера[57] вдруг по всем ротам, стоявшим на вокзале Тянь-Цзиня, пронеслась долгожданная весть:
— Анисимов!
Снова с той стороны, где были русские, загремели выстрелы. У всех от сердца отлегло.
— Анисимов не погиб... отбился... возвращается! — раздавались со всех сторон радостные восклицания.
— Слава Богу! Теперь и мы уцелеем. Полковник с нами — всё полбеды!
К вокзалу, шипя и пыхтя, подошёл поезд. Вмиг платформа оживилась. Из вагонов стали выскакивать стрелки. Это были роты, ходившие с полковником на выручку товарищей. Солдатики пасмурны. Они идут, понурив головы, стараясь не глядеть на товарищей.
— Что? Что? — останавливают прибывших защитники Тянь-Цзиня.
Солдатики не отвечают.
— Где же 3-я рота? Отчего её не видно? С вами она? — кинулся Шатов к одному из офицеров.
— Нет! — было ответом.
— Отчего же?
Прибывший только махнул рукой.
— Не добрались даже! — глухо сказал он.
— Много китайцев?
— Как песку в море правительственные войска.
И вдруг среди измучившихся до последней степени людей пронеслась ужасная весть: «Тянь-Цзинь со всех сторон окружён китайскими войсками»...
Да, это было совершенно верно.
Живое кольцо окружало иностранцев в Пекине, такое же живое кольцо, но ещё плотнее, окружало двухтысячный тянь-цзиньский отряд.
Численность китайских войск всё возрастала. К Тянь-Цзиню со всей страны собирались подкрепления, и живое кольцо быстро сжималось...
XXXIВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА
стороне от Тянь-Цзиня, выше по течению Пей-хо, раскинулся огромный китайский лагерь. Много там народу. Страна Неба свела под эти жёлтые знамёна с изображённым на них драконом своих лучших детей.
Многие тысячи солдат, сильных, рослых и здоровых, расположились прямо под открытым небом на голой земле. Но странные эти люди. Ни малейшего воодушевления в них не заметно. Сильно их тело, немощен их дух. Сознание долга отсутствует в них. Словно не за родную страну подняли они оружие, а сошлись сюда, сами не зная зачем.
Между тем в каждом из этих солдат заметна прекрасная воинская выправка. На любом параде в Европе они сделали бы честь своим учителям. Каждое движение правильно, ружейные приёмы красивы, дисциплина доведена до совершенства, но и только.
Присланные из Германии инструкторы — унтер-офицеры — постарались над попавшим им в руки сырым материалом. В какие-нибудь пять лет они сумели обратить китайцев в такие же живые машины, какими были сами. Но они не сделали с ними одного: не вложили в них великого духа, способного, когда нужно, горами ворочать... Они не понимают смысла борьбы; цель для них не существует. Все эти люди знают, что они умрут, если им прикажут, но для чего умрут, каков будет смысл в их смерти, что будет достигнуто ею — это для них «темна вода во облацех»...
Вот их начальники.
Они так же невежественны, как и подчинённые. Воин, солдат никогда не был уважаемым лицом в стране Неба. Об образовании и воспитании его никто не заботился. Учёный, купец, земледелец пользовались всем, солдат — ничем, и образовалась армия, громадная по количеству, но ничтожная по своей сущности.
Утром этого дня полчища китайцев, напав на горсть европейцев, засевших в арсенале Сичу, пришли в ужас от одного только русского боевого клича и разбежались в тот момент, когда полная победа над противником казалась несомненной.
Но с каким поразительным равнодушием отнеслись эти люди к своему позорному поражению! Все лица — и солдат, и офицеров — совершенно равнодушны, будто не свершилось ничего особенного. И офицеры, и солдаты молчат, ожидая нового приказания идти вперёд, а куда идти и на кого — это им всё равно.
В богатой палатке в центре лагеря собрались на совет два командира окружавших Тянь-Цзинь и Сичу корпусов. Это генералы Ма и Нэ, образованнейшие из китайских полководцев. И тот и другой удручены. Оба они — друзья европейцев, но вместе с тем они прекрасно понимают, чего добиваются иностранцы о