ето Лермонтовым [ „Ребенка милого рожденье…“], принести свой вклад в устроенный Вашим превосходительством Лермонтовский музей. Прилагаемое изображение рисовано рукою поэта при следующих обстоятельствах: покойный отец мой был очень дружен с Лермонтовым, и сей последний, приезжая в Москву, часто останавливался в доме отца на Молчановке, где гостил подолгу. Отец рассказывал мне, что Лермонтов вообще, а в молодости в особенности, постоянно искал новой деятельности и, как говорил, не мог остановиться на той, которая должна бы его поглотить всецело, и потому, часто меняя занятия, он, попадая на новое, всегда с полным увлечением предавался ему. И вот в один из таких периодов, когда он занимался исключительно математикой, он однажды до поздней ночи работал над разрешением какой-то задачи, которое ему не удавалось, и, утомленный, заснул над ней. Тогда ему приснился человек, изображенный на прилагаемом полотне, который помог ему разрешить задачу. Лермонтов проснулся, изложил разрешение на доске и под свежим впечатлением мелом и углем нарисовал портрет приснившегося ему человека на штукатурной стене его комнаты. На другой день отец мой пришел будить Лермонтова, увидел нарисованное, и Лермонтов рассказал ему, в чем дело. Лицо изображенное было настолько характерно, что отец хотел сохранить его и призвал мастера, который должен был сделать раму кругом нарисованного, а самое изображение покрыть стеклом, но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе штукатурка с рисунком развалилась. Отец был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его, говоря: „Ничего, мне эта рожа так в голову врезалась, что я тебе намалюю ее на полотне“, – что и исполнил. Отец говорил, что сходство вышло поразительное. Этот портрет приснившегося человека с тех пор постоянно висел в кабинете отца, от которого и перешел мне по наследству. К сожалению, я не могу определить, в котором году было написано это изображение, и в настоящее время за смертию всех лиц, домашних моего отца, которые могли бы дать мне эти сведения, это остается неразъясненным».
В этом маленьком послании есть и подтверждение обнаружившимся у Лермонтова еще в пансионе математическим способностям, когда его учителем был знаменитый Перевощиков, однако главное здесь другое: Лопухин передавал музею портрет работы Лермонтова. Невестка Александра Лопухина, Е.Д. Лопухина, поясняла: «Существовало предание о том, что фамилия Лермонтовых происходила от испанского владетельного герцога Лермы, который, во время борьбы с маврами, должен был бежать из Испании в Шотландию. Это предание было известно Михаилу Юрьевичу и долго ласкало его воображение. Оно как бы утешало его и вознаграждало за обиды отцу. Знатная родня бабушки поэта не любила отца его. Воспоминание о том, что дочь Арсеньевой вышла замуж за бедного, незнатного армейского офицера, многих коробило. Немудрено, что мальчик наслушался, хотя бы и от многочисленной дворни, о захудалости своего рода. Тем сильнее и болезненнее хватался он за призрачные сказания о бывшем величии рода своего. Долгое время Михаил Юрьевич и подписывался под письмами и стихотворениями: „Лерма“. Недаром и в сильно влиявшем на него Шиллере он встречался с именем графа Лермы в драме „Дон Карлос“. В 1830 или 31 году Лермонтов в доме Лопухиных, на углу Поварской и Молчановки, начертил на стене углем голову (поясной портрет), вероятно, воображаемого предка. Он был изображен в средневековом испанском костюме, с испанскою бородкой, широким кружевным воротником и с цепью ордена Золотого Руна вокруг шеи. В глазах и, пожалуй, во всей верхней части лица не трудно заметить фамильное сходство с самим нашим поэтом. Голова эта, нарисованная al fresco, была затерта при поправлении штукатурки, и приятель поэта Алексей Александрович Лопухин был этим очень опечален, потому что с рисунком связывалось много воспоминаний о дружеских беседах и мечтаниях. Тогда Лермонтов нарисовал такую же голову на холсте и выслал ее Лопухину из Петербурга».
Тот факт, что портрет работы Лермонтова сохранился в семье Лопухиных почти через пятьдесят лет после его создания, свидетельствует, прежде всего, об их удивительно трепетном отношении ко всему, что связано с памятью о поэте.
Не менее искренними были воспоминания сестры Алексея Лопухина, Марии Александровны. Будучи на двенадцать лет старше Лермонтова, она испытывала к нему сестринские чувства. Детская привязанность их развилась в нечто больше и вышла далеко за пределы Малой Молчановки, поэтому Лермонтов называл Марию Лопухину не иначе как «Милым другом», подчеркивая, что «что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе…» (из письма от 23 декабря 1834 года).
Поэт посвятил Марии Лопухиной стихотворения «Для чего я не родился», «Что толку жить!.. Без приключений», «Парус», «Он был рожден для счастья, для надежд», «Молитва»… Из Петербурга до поступления в юнкерскую школу он писал ей каждую неделю. В одном из девяти сохранившихся писем к Лопухиной от 2 сентября 1832 года есть очень важные строки: «Москва – моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив».
Смерть своего друга Лермонтова она оплакивала в письме от 18 сентября 1841 года: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву – она отказалась, за границу – отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастие эта смерть; бедная бабушка самая несчастная женщина, какую я знаю. Она была в Москве, но до моего приезда; я очень огорчена, что не видала ее. Говорят, у нее отнялись ноги и она не может двигаться. Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта. Впрочем, я полагаю, что мне нет надобности описывать все подробности, поскольку ваша тетка, которая ее видала, вам, конечно, об этом расскажет. В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти, я искренно ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».
М.Ю. Лермонтов. В.А. Лопухина-Бахметева. 1835 г.
Последняя фраза: «Я его действительно очень, очень любила» – звучала тогда не только из уст одной лишь Марии Лопухиной, но и ее сестры Варвары Александровны Бахметевой. Бахметевой она стала после замужества, а ведь ее фамилия могла быть другой. Варенькой Лопухиной поэт очень увлекся в свой «малый молчановский» период жизни, уже после Н.Ф. Ивановой. Современник писал: «Будучи студентом, он был страстно влюблен в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В.А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь, помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15–16; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: „у В[ареньки] родинка, В[аренька] уродинка“, но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения; но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование; напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы; по вступлении в свет – новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины; в то время о байронизме не было уже и помину».
П.Е. Заболоцкий. Портрет М.Ю. Лермонтова. 1837 г.
Знакомство Лермонтова с Варварой Лопухиной случилось в первых числах ноября 1831 года, а 4 декабря он был приглашен на ее именины. Вскоре поэт написал: «Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиною страданья!» Эта запись тем не менее не отражала истинного положения вещей. Лермонтов в течение всей жизни то и дело мысленно обращался к личности Варвары Лопухиной. Учась в юнкерской школе, он нередко зарисовывал ее профиль в своих тетрадях, интересовался ею. Например, в письме к Марии Лопухиной он спрашивал: «Я очень хотел бы задать вам один вопрос, но перо отказывается его написать». Мария Лопухина правильно интерпретировала этот вопрос, поняв, о ком и о чем хочет узнать поэт, и написала, что Варенька проводит однообразные дни, охраняющие ее «от всяких искушений». Лермонтов успокоился, но не перестал вспоминать Вареньку. Однажды спор о ней стал причиной ссоры Лермонтова с его другом Акимом Шан-Гиреем, что говорит о том, что чувства к Варваре Лопухиной по-прежнему жили в душе поэта:
«Через год, то есть в начале 1834 г., я прибыл в Петербург для поступления в Артиллерийское училище и опять поселился у бабушки. В Мишеле я нашел опять большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он переломил в школе в манеже, и ее дурно срастили).
Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя и неодинаково, но равно был дорог. При прощаньи, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:
– Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.
Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:
– Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!