случаю национального праздника США, стал Никита Хрущев. Это случилось на приеме 4 июля, повторившись через год: когда в 1959 году в Москву на открытие Американской выставки в Сокольниках прибыл вице-президент США Ричард Никсон, Хрущев принял его приглашение пообедать в Спасо-хаусе. Появления Хрущева в Спасо-хаусе послужили знаком для всех остальных, и в итоге в 1957 году число советских гостей в резиденции американского посла превысило пять тысяч, что больше соответствующего показателя за всю ее историю. Артисты, музыканты, писатели были желанными гостями в Спасо-хаусе. Затем вновь произошло похолодание в связи с очередным обострением международной обстановки, в том числе с Карибским кризисом.
Во второй половине 1960-х годов с воцарением в Кремле Леонида Брежнева, не любившего резких поворотов ни во внутренней, ни во внешней политике своей страны, богемная атмосфера окончательно вернулась в Спасо-хаус. Это произошло при послах Фое Дэвиде Колере (1962–1967) и Ллевеллине Томпсоне (1967–1969). Жена последнего, художница Джейн Монро Голе, основала новую традицию – устраивала в Спасо-хаусе выставки современных американских живописцев в рамках программы Государственного департамента «Искусство в посольствах».
Один из первых больших приемов в Спасо-хаусе середины 1960-х годов собрал всю московскую богему. Предварительно гостям направили официальные приглашения, что было неожиданно: каждый сам должен был решить для себя, готов ли он пересечь границу Соединенных Штатов Америки, или стоит спросить разрешения в парткоме или месткоме? Надо отметить, что не все смогли проявить смелость – мало ли что. Некоторым, уже зарекомендовавшим себя как представители советского художественного андеграунда, даже для профилактики позвонили «оттуда» с вопросом: «А вы пойдете, товарищ такой-то? Подумайте о последствиях!» Художник Анатолий Брусиловский в ответ на этот вопрос ответил в телефонную трубку, что не пойти он не может – неприлично! И потом, что он скажет американцам: что ему запретила некая компетентная организация? А ведь им, штатникам, только повод дай, сразу по своим вражеским голосам пропоют, что в СССР людям мешают ходить на приемы в посольства.
«По бесконечной парадной мраморной лестнице, – вспоминает Брусиловский, – медленно поднималась процессия. Наверху стояли посол с женой, другие члены посольства, пожимали руки, что-то вежливо, вполголоса говорили друг другу, улыбались гостям. Царит радостное возбуждение, все празднично одеты. Похоже на посещение премьеры в „Большом“ во время антракта, и всюду цветы, цветы… Вдруг легкое замешательство, смех, восклицания. Странная фигура – бомж, бродяга, пьяноватое, заросшее клочковатой щетиной лицо, растрепанные волосы… Такие типы встречаются у пивных киосков на вокзалах. Это Толя Зверев! Гениальный художник! У Зверева уже были выставки на Западе, молва идет, что сам Пикассо видел – и сказал: вот это класс! Вот это смена нам идет! Толя Зверев стоит около американского посла и его жены, госпожи Посол, как потом мы узнаем надо именовать ее. Толя залез к себе ручищей в задний карман штанов с обтрепанной бахромой и что-то там ищет. Наконец, со счастливой улыбкой вытаскивает оттуда… букетик фиалок, скромных московских цветочков. И, переведя взгляд с посла на миссис – вручает ей цветы! Вокруг раздались аплодисменты. Это были единственные цветы, подаренные хозяйке дома за весь вечер! Успех был совершенный! Оказалось, что эти русские только выглядят так необычно, но они джентльмены, господа! Прием прошел блестяще. Русские художники были в центре внимания. Члены посольства, особенно те, кто хоть как-то изъяснялся по-русски, не давали никому скучать. Едва завидев из другого конца зала кого-нибудь, стоящего одиноко, обалдевшего от ощущений гостя, дипломаты быстро рулили к нему и знакомились. От непривычного интереса к своим скромным персонам, от обилия еды, вина и помпезной декорации зал люди не могли прийти в себя. Оказывается, мы тоже люди?»
Тридцать лет прошло с памятного «Фестиваля весны» в 1935 году, а чувства у богемы все те же, обобщенно определяемые советскими пропагандистами как «идолопоклонство перед Западом», потому что: «Американцы, а потом и многие другие относились к художникам по – человечески – уважительно, дружелюбно, с интересом к их работам – и к ним самим. А это было так важно, так необходимо в удушающей атмосфере „совка“. К тому же и они сами оказались людьми, подверженными самым естественным чувствам. Они тоже ценили художников, которые сделали их жизнь в дипломатических „гетто“, окруженных мрачным и злобным кордоном, более терпимой. Через них они имели возможность общаться с народом этой страны, а не только с вымуштрованными функционерами», – отмечает Брусиловский.
Притягательность Спасо-хауса для богемы была вызвана не только его заграничностью, но и жаждой американцев выйти за пределы изоляции, в которой они находились по естественным причинам. У художников советского авангарда, в свою очередь, было аналогичное желание. Вот они и встретились – эти два одиночества – в резиденции посла. Интересно, что неофициальное советское искусство по художественному уровню оказалось не хуже, чем то, что привозили из-за океана и демонстрировали в Спасо-хаусе. Творческий потенциал художественной Москвы был чрезвычайно богат и поражал разнообразием стилей и направлений. Тут было навалом своих Энди Уорхолов. Илья Кабаков позиционировался как концептуалист, Лев Кропивницкий как художник поп-арта, Владимир Немухин и Лидия Мастеркова – абстракционисты, Оскар Рабин – экспрессионист, Брусиловский и Юло Соостер – сюрреалисты, Василий Ситников и Владимир Яковлев – примитивисты, Эдуард Штейнберг – конструктивист, а про Зверева и говорить не приходится – Поллак в кубе, и это далеко не все те, кого можно было без стыда возить по миру и представлять в советских посольствах как мастеров передового искусства.
По уже проведенной в 1930-е годы траектории встречи в резиденции посла переросли в дружеское общение. Брусиловский познакомился со вторым секретарем посольства Джоном Лодейссеном и его женой Пегги, которую он по-свойски стал звать Пегушкой. Уже не только художник с женой приходили в Спасо-хаус, но и дипломаты заезжали на правах хороших знакомых в мастерскую художника – выпить кофе или лучше чего еще, поболтать, посмотреть новую картину, просто на вечеринку с танцами и тому подобное. Возможно, Лодейссен сделал бы неплохую карьеру, если бы его не выслали вскоре из СССР якобы за шпионаж.
Запоминающимся вышло празднование Рождества в конце 1960-х годов в Спасо-хаусе: «В огромном зале уже стояли маленькие столики, накрытые и украшенные. Было много модных тогда артистов „Современника“, художников, восходивших поэтических звезд. Все были радостно возбуждены, обстановка ничем не напоминала русских застолий. Еда и напитки, хоть и отменные, редкостные, но весьма в небольших количествах. Перед самой полуночью всем раздали маленькие смешные шапочки: котелки, цилиндры, треуголки из цветной замшевой бумаги, пакетики с конфетти и серпантином и прочие необходимые аксессуары. Оркестры гремели, морские пехотинцы в смешных (но своих, форменных) шапочках, похожих на детские панамки, вытянулись у дверей, охраняя наш покой или, наоборот, разгул. Часа в два остро захотелось есть, и мы с Табаковым предприняли глубокую разведку боем. Госпожа Посол направила нас в подвальное помещение, где находилась кухня, мы были встречены главным поваром посольства – китайцем весьма преклонного возраста – и наделены огромными мисками прекрасного русского борща! Весь этот сюрреализм – американцы-дипломаты, китаец и борщ создавали неповторимую атмосферу приема!»
В Спасо-хаусе можно было встретить приятеля-художника или знакомого писателя, с которым давно не пересекался в Москве, потому что вся богема старалась быть в городе перед Днем независимости США 4 июля, когда в резиденции проводился прием в саду. «Собирался „весь город“. Это был типично американский праздник – с гамбургерами и сосисками, с оркестрами и копеечными аукционами. За стеной сада высились неуклюжие громады Нового Арбата, из верхних этажей которых так удобно было обозревать посольскую жизнь и нас, посетителей, гостей, – кто, кому и когда передаст „советского завода план“! Но нас почему-то не волновало ни это, ни постоянные проверки документов у входа, когда угрожающе мрачный чекист (оперетта!) забирал паспорта и шел на длинные переговоры в будку – а мы стояли на морозе и униженно ждали, – пустит или… Плевали мы!» – вспоминает Брусиловский.
На этих приемах своим поведением и внешним видом выделялся Василий Аксенов. «Это было в конце 70-х. Там было много его друзей – писателей, художников, актеров. Они слегка подсмеивались над Васей и его пижонством. Поведением и одеждой он заметно отличался от большинства советских гостей – был очень раскован и одет… Одет, ну, скажем, как голливудский продюсер 40—50-х годов. Хотя на дворе были 70-е… Уже не помню точно его костюм, но общее впечатление было такое: совсем несоветский советский. Ему самому это, пожалуй, нравилось», – рассказывал американский журналист Дэвид Саттер.
В Спасо-хаусе устраивались не только концерты классической музыки (в 1972 году приезжал Ван Клайбёрн), но и американского джаза. В Москве были и свои джазмены, приглашение их на концерт в резиденцию посла свидетельствовало почти о мировом признании. Один из них – Алексей Козлов, у которого однажды зазвонил телефон. У аппарата был секретарь посольства Мэл Левински – подозрительная личность, про которого Леонид Талочкин рассказывал: «Американцы по указанию сверху поддерживали антисоветски настроенную публику, но были обычно жлобьем. Был тогда в Москве такой Мэл Левински, так его, кажется, звали. У него потом крыша поехала. Например, в Москву приезжает какой-то американский оркестр, Мэлу в посольстве выдают пачку билетов, чтобы он раздал „диссидентам“. А он встает у входа в Консерваторию и продает их. Потом он стал генеральным консулом в Киеве, у него началась мания преследования, он окончательно спятил и был отправлен домой».