споряжению Николая I.
И все же известность Сергею Тимофеевичу принесла не служба, а литературная деятельность. С 1827 года он публиковался в издаваемом Михаилом Погодиным журнале «Московский вестник», в том числе как театральный критик. Не прошли мимо острого глаза Аксакова и книжные новинки: у него была весьма богатая библиотека. И если факт посещения Пушкиным дома Аксаковых не подтверждается, то 1832 год памятен для Сергея Тимофеевича не только увольнением из цензурного комитета, но и знакомством с Гоголем. Его воспоминания о встречах с автором «Ревизора» и «Мертвых душ» воплотились в подробно описанной «Истории моего знакомства с Гоголем». Случилось знакомство благодаря опять же Михаилу Погодину, которого в полной мере можно назвать проводником Гоголя по Москве, о чем свидетельствуют обстоятельства, при которых Николай Васильевич познакомился с Сергеем Аксаковым: «В 1832 году, кажется, весною… Погодин привез ко мне, в первый раз и совершенно неожиданно, Николая Васильевича Гоголя. „Вечера на хуторе близ Диканьки“ были давно уже прочтены, и мы все восхищались ими. Я прочел, впрочем, „Диканьку“ нечаянно: я получил ее из книжкой лавки, вместе с другими книгами, для чтения вслух моей жене, по случаю ее нездоровья. Можно себе представить нашу радость при таком сюрпризе. Не вдруг узнали мы настоящее имя сочинителя; но Погодин ездил зачем-то в Петербург, узнал там, кто такой был „Рудый Панько“, познакомился с ним и привез нам известие, что „Диканьку“ написал Гоголь-Яновский. Итак, это имя было уже нам известно и драгоценно…
По субботам постоянно обедали у нас и проводили вечер короткие мои приятели. В один из таких вечеров, в кабинете моем, находившемся в мезонине, играл я в карты в четверной бостон, а человека три не игравших сидели около стола. В комнате было жарко, и некоторые, в том числе и я, сидели без фраков. Вдруг Погодин, без всякого предуведомления, вошел в комнату с неизвестным мне, очень молодым человеком, подошел прямо ко мне и сказал: „Вот вам Николай Васильевич Гоголь!“ Эффект был сильный. Я очень сконфузился, бросился надевать сюртук, бормоча пустые слова пошлых рекомендаций. Во всякое другое время я не так бы встретил Гоголя. Все мои гости (тут были П.Г. Фролов, М.М. Пинский и П.С. Щепкин – прочих не помню) тоже как-то озадачились и молчали. Прием был не то что холодный, но конфузный. Игра на время прекратилась, но Гоголь и Погодин упросили меня продолжать игру, потому что заменить меня было некому. Скоро, однако, прибежал Константин, бросился к Гоголю и заговорил с ним с большим чувством и пылкостью. Я очень обрадовался и рассеянно продолжал игру, прислушиваясь одним ухом к словам Гоголя, но он говорил тихо, и я ничего не слыхал.
Наружный вид Гоголя был тогда совершенно другой и невыгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу; нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой. У нас остались портреты, изображающие его в тогдашнем виде, подаренные впоследствии Константину самим Гоголем» – так описывал Аксаков встречу с Гоголем спустя более чем два десятилетия.
Явление Николая Васильевича Гоголя случилось в доме Аксаковых именно в субботу, а не в среду или четверг, по той причине, что это был «день открытых дверей», когда можно было прийти без предупреждения. Такой обычай практиковался в ту пору в московских домах. По субботам у Аксакова в Большом Афанасьевском переулке собирались его хорошие знакомые и приятели, причем не только литераторы, но и актеры (Михаил Щепкин), композиторы (Алексей Верстовский) и театральные деятели (Михаил Загоскин и Александр Шаховской) – культурные сливки Москвы. Гоголь попал на свое место: «К сожалению, я совершенно не помню моих разговоров с Гоголем в первое наше свидание; но помню, что я часто заговаривал с ним. Через час он ушел, сказав, что побывает у меня на днях, как-нибудь поранее утром, и попросит сводить его к Загоскину, с которым ему очень хотелось познакомиться и который жил очень близко от меня. Константин тоже не помнит своих разговоров с ним, кроме того, что Гоголь сказал про себя, что он был прежде толстяк, а теперь болен; но помнит, что он держал себя неприветливо, небрежно и как-то свысока, чего, разумеется, не было, но могло так показаться. Ему не понравились манеры Гоголя, который произвел на всех без исключения невыгодное, несимпатичное впечатление. Отдать визит Гоголю не было возможности, потому что не знали, где он остановился: Гоголь не хотел этого сказать.
Ф.А. Моллер. Портрет Н.В. Гоголя. 1840-е гг.
Через несколько дней, в продолжение которых я уже предупредил Загоскина, что Гоголь хочет с ним познакомиться и что я приведу его к нему, явился ко мне довольно рано Николай Васильевич. Я обратился к нему с искренними похвалами его „Диканьке“, но, видно, слова мои показались ему обыкновенными комплиментами, и он принял их очень сухо. Вообще в нем было что-то отталкивающее, не допускавшее меня до искреннего увлечения и излияния, к которым я способен до излишества. По его просьбе мы скоро пошли пешком к Загоскину. Дорогой он удивил меня тем, что начал жаловаться на свои болезни (я не знал тогда, что он говорил об этом Константину), и сказал даже, что болен неизлечимо. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: „Да чем же вы больны?“ Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках. Дорогой разговор шел о Загоскине. Гоголь хвалил его за веселость, но сказал, что он не то пишет, что следует, особенно для театра». Где жил Гоголь в Москве в тот приезд, неизвестно до сих пор – либо в гостинице, либо у Погодина.
В другой раз они встретились в Большом театре, где давали «Ревизор». Сергей Аксаков вспоминал: «В один вечер сидели мы в ложе Большого театра; вдруг растворилась дверь, вошел Гоголь и с веселым, дружеским видом, какого мы никогда не видели, протянул мне руку с словами: „Здравствуйте!“ Нечего говорить, как мы были изумлены и обрадованы. Константин, едва ли не более всех понимавший значение Гоголя, забыл, где он, и громко закричал, что обратило внимание соседних лож. Это было во время антракта. Вслед за Гоголем вошел к нам в ложу Александр Павлович Ефремов, и Константин шепнул ему на ухо: „Знаешь ли кто у нас? Это Гоголь“. Ефремов, выпуча глаза также от изумления и радости, побежал в кресла и сообщил эту новость покойному Станкевичу и еще кому-то из наших знакомых. В одну минуту несколько трубок и биноклей обратились на нашу ложу, и слова „Гоголь, Гоголь“ разнеслись по креслам. Не знаю, заметил ли он это движение, только, сказав несколько слов, что он опять в Москве на короткое время, Гоголь уехал». Уехал, не услышав оваций и аплодисментов публики.
Сергей Тимофеевич сделал глубокомысленный вывод, что с Гоголем произошла серьезная перемена – он пришел к Аксаковым как друзьям: «Самый приход его в ложу показывал уже уверенность, что мы ему обрадуемся. Мы радовались и удивлялись такой перемене. Впоследствии, из разговоров с Погодиным, я заключил (то же думаю и теперь), что его рассказы об нас, о нашем высоком мнении о таланте Гоголя, о нашей горячей любви к его произведениям произвели это обращение. После таких разговоров с Погодиным Гоголь немедленно поехал к нам, не застал нас дома, узнал, что мы в театре, и явился в нашу ложу». Николай Васильевич умел заводить друзей.
Гоголь не раз встречался с Аксаковыми, и они всегда его принимали радушно, где бы ни жили в Москве, а адресов Аксаковы переменили в Первопрестольной немало. Летом, проживая в Подмосковье, они на зиму снимали дом в городе. Увы, не всегда это было им по средствам. В одном из писем Сергей Тимофеевич сетует: «Квартиры стали дороги, и на полгода никто не отдает; но крайность заставит на что-нибудь решиться». Многие адреса Аксаковых сосредоточились в районе Арбата – Сивцев Вражек, дом № 30; Малый Левшинский, дом № 3. Филипповский переулок в прошлом веке и вовсе носил имя Аксакова – они и здесь нанимали квартиру.
Иван Панаев так описывает быт Аксаковых: «Для многочисленного семейства требовалась многочисленная прислуга. Дом был битком набит дворнею. Это была уже не городская жизнь в том смысле, как мы ее понимаем теперь, а патриархальная, широкая помещичья жизнь, перенесенная в город. Такую жизнь можно еще, я думаю, и до сих пор видеть в Москве… Дом Аксаковых и снаружи и внутри по устройству и расположению совершенно походил на деревенские барские дома; при нем были: обширный двор, людские, сад и даже баня в саду… Дом Аксаковых с утра до вечера был полон гостями. В столовой ежедневно накрывался длинный и широкий семейный стол по крайней мере на 20 кувертов. Хозяева были так просты в обращении со всеми посещавшими их, так бесцеремонны и радушны, что к ним нельзя было не привязаться». Мемуарист выделяет три любимых занятия Сергея Тимофеевича: почти ежевечерняя игра в карты с гостями, страсть к декламации стихов («декламировать он был величайший охотник») и рыбная ловля: «Он очень часто с ночи отправлялся удить в окрестности Москвы».
Возвращаясь к Михаилу Погодину, любопытно, чем же таким потчевали его в доме Аксаковых, что отказаться от карточной игры было просто невозможно? Повар Сергея Тимофеевича искусно готовил рыбные блюда, а сам Аксаков по праву может носить почетное звание главного рыболова русской литературы. Он занимает первое место среди всех русских писателей по количеству выловленной рыбы и по числу произведений, посвященных этому увлекательнейшему и понятному людям всех возрастов процессу. Его знаменитые «Записки об уженье рыбы» выдержали при жизни автора несколько изданий. И времени для новых замыслов во время любимого занятия у Сергея Тимофеевича было много, ведь как он писал в своих «Записках об уженье рыбы»: «Иногда место и время кажется очень хорошо, со всеми выгодами, а рыбы нет или она не берет; иногда совсем наоборот: рыба клюет и в дурное время и на плохих местах. Никак нельзя оспаривать, что у рыбы есть любимые места, по-видимому, без всякой причины». Аксаков все эти любимые места знал, аккуратно записывая свои уловы. И сегодня его очерки представляют большую ценность для современных рыболовов, правда, рыбы в реках осталось уже гораздо меньше.