Сергей Тимофеевич оставил нам не только подробное описание удочки, грузила и крючков, лески и блесны, но и советы о том, как лучше подбирать место для удачной рыбалки, как и чем прикармливать рыбу, и рассказы о самых распространенных видах подмосковной рыбы, подробно им описанной. Это пескарь и уклейка, елец и ерш, плотица и красноперка, язь и голавль, лещ и карп, линь и карась, окунь и жерих, судак и форель, налим и сом. Раков Сергей Тимофеевич тоже ловил, а еще он приобщил к рыбалке и детей. Его сын Константин перевел стихотворение Гёте, оно так и называется – «Рыбак»:
Волна идет, волна шумит;
На берегу крутом
Рыбак задумчиво сидит;
Спокойно сердце в нем.
С 1833 года Сергей Аксаков вновь на государственной службе, теперь уже в качестве инспектора Константиновского землемерного училища, преобразованного позднее в Межевой институт. Первым директором института и был назначен Аксаков. Наследство, доставшееся ему после смерти отца, позволило в 1838 году оставить службу и заняться собственным хозяйством и поместьями. Спустя пять лет он купил усадьбу Абрамцево, где продолжалась дружба с Гоголем, зародившаяся в Большом Афанасьевском переулке. В августе 1849 года Гоголь приехал к Аксаковым. Именно здесь он устроил знаменитый розыгрыш с грибами: «14 августа Гоголь приехал к нам в подмосковную. Много гулял и забавлялся тем, что, находя грибы, собирал их и подкладывал мне на дорожку, по которой я должен был возвращаться домой. Я почти видел, как он это делал».
В один из вечеров Николай Васильевич приготовил гостям необыкновенный подарок: «Сидя на своем обыкновенном месте, вдруг сказал: „Да не прочесть ли нам главу „Мертвых душ“?“» Собравшиеся были немало удивлены: «Мы были озадачены его словами и подумали, что он говорит о первом томе „Мертвых душ“. Константин даже встал, чтоб принести их сверху, из своей библиотеки; но Гоголь удержал его за рукав и сказал:
– Нет, уж я вам прочту из второго, – и с этими словами вытащил из своего огромного кармана большую тетрадь.
Я не могу передать, что сделалось со всеми нами. Я был совершенно уничтожен. Не радость, а страх, что я услышу что-нибудь недостойное прежнего Гоголя, так смутил меня, что я совсем растерялся. Гоголь был сам сконфужен. В ту же минуту все мы придвинулись к столу, и Гоголь прочел первую главу 2-го тома „Мертвых душ“. С первых страниц я увидел, что талант Гоголя не погиб, – и пришел в совершенный восторг. Чтение продолжалось час с четвертью. Гоголь несколько устал и, осыпаемый нашими искренними и радостными приветствиями, скоро ушел наверх, в свою комнату, потому что уже прошел час, в который он обыкновенно ложился спать, т. е. одиннадцать часов. Я не стану описывать, в каком положении были мы все, особенно я, который считал его талант погибшим. Тут только мы догадались, что Гоголь с первого дня имел намерение прочесть нам первую главу из второго тома „Мертвых душ“, которая одна была отделана, по его словам, и ждал от нас только какого-нибудь вызывающего слова. Тут только припомнили мы, что Гоголь много раз опускал руку в карман и хотел что-то вытащить, и вынимал пустую руку. На другой день рано поутру я пришел наверх к Гоголю, обнял его и высказал всю мою радость, и Гоголь сказал мне с светящимся, радостным лицом: „Фома неверный“».
В том же году на Сивцевом Вражке, где жили тогда Аксаковы, Гоголь отмечал свой день рождения в кругу московских литераторов, а его кончина в 1852 году стала трагедией для Сергея Тимофеевича. Недаром в 1841 году в одном из адресованных ему писем Гоголь писал: «Теперь я ваш; Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к моей русской груди». Аксаковы любили Николая Васильевича, всегда готовы были принять его как родного, дать крышу над головой, накормить, обогреть. Смерть великого писателя Сергей Аксаков связывал непосредственно с его окружением: «В это время сошелся он с графом А.П. Толстым, и я считаю это знакомство решительно гибельным для Гоголя. Не менее вредны были ему дружеские связи с женщинами, большею частью высшего круга. Они сейчас сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели». Окажись рядом с Гоголем семья Аксаковых, возможно, мы бы сейчас читали второй том «Мертвых душ».
Здоровье самого Сергея Тимофеевича оставляло желать лучшего: в 1845 году у него серьезно ухудшилось зрение, потому свои литературные произведения он стал диктовать близким. Так создавались «Записки об уженье рыбы», увидевшие свет в 1847 году и выдержавшие при жизни автора два переиздания. Это ли не свидетельство популярности и среди рыболовов, и среди читателей!
Благодарные потомки чтят Сергея Аксакова не только за очерки о ловле рыбы, но и за написанную им мемуарнобиографическую трилогию «Семейная хроника», где под фамилией Багровых автор вывел собственное семейство. Тем самым Аксаков оставил важный след в истории отечественной литературы. Работа над хроникой продолжалась в 1840-е годы, что всячески приветствовал и Гоголь. «Семейная хроника» была опубликована в 1856 году, а через два года была издана книга «Детские годы Багрова-внука», служащие продолжением «Семейной хроники».
Еще в 1850 году Сергей Тимофеевич познакомился с Тургеневым. Иван Сергеевич не мог не оценить вышедшие двумя годами позже «Записки ружейного охотника». Два знатных охотника русской литературы ценили творчество друг друга, впрочем, как и молодой Лев Толстой. «С Толстым, – пишет Сергей Тимофеевич в 1857 году, – мы видаемся часто и очень дружески. Я полюбил его от души; кажется, и он нас любит».
Последний адрес тяжелобольного Сергея Аксакова находился в Малом Кисловском переулке, дом № 6. Здесь в апреле 1859 года он и скончался. Похоронили его на кладбище Симонова монастыря, после разорения которого могилу писателя перенесли на Новодевичье кладбище.
Глава 6Дом Анатолия Луначарского
«После революции я жил в квартире дяди. В ней многое по-прежнему. Но живет в ней не дядя, а Анатолий Васильевич Луначарский. Сидя в столовой, я вспоминал, как много раз маленьким гимназистом я в этой комнате слушал кадетские речи за ужинами и завтраками», – писал Вадим Шершеневич, поэт Серебряного века, критик, драматург, когда-то окончивший Поливановскую гимназию, а затем и Московский университет. Набравшись знаний и впечатлившись произошедшими в 1917 году событиями, он уже в следующем году совместно с Анатолием Мариенгофом и Сергеем Есениным основал Орден имажинистов, провозгласивших главной целью творчества создание образа, а основным средством его выражения – метафору. Частью ордена стала амбициозная Ассоциация вольнодумцев, «ставящая себе целью духовное и экономическое объединение свободных мыслителей и художников, творящих в духе мировой революции с помощью „устного и печатного слова“». И хотя нарком просвещения Анатолий Луначарский считал, что «подобные общества в Советской России в утверждениях не нуждаются», 24 сентября 1919 года он все равно подписал официальный документ, разрешающий иметь ассоциации «отдельную печать».
В доме, о котором пойдет рассказ, когда-то собирались имажинисты, а затем жил Луначарский, но события эти никак друг с другом не связаны. Они даже противоречивы, но зато оба символичны. Разберемся во всем по порядку. Куда подевался дядя Шершеневича и почему нарком просвещения оказался в Денежном переулке (дом № 9/5), если члены советского правительства после переезда из Петрограда в 1918 году поселились в Кремле?
Дядей Вадима Шершеневича был Михаил Львович Мандельштам, известный московский адвокат, которого иногда путают с профессором Московского университета физиком Леонидом Мандельштамом, утверждая, что это в его квартире жил с 1924 года Луначарский. Однако вряд ли физик мог выстроить доходный дом: профессора при царском режиме жили неплохо, но адвокаты все же лучше. Это здание в Денежном переулке – бывший доходный дом именно Мандельштама, а не Бройдо, как кое-где указано (Бройдо – это соседний дом № 7). Кстати, адвокат Мандельштам – дальняя родня Осипу Мандельштаму, вот как все переплелось.
Известно, что в студенческие годы, в середине 1880-х, будущий адвокат учился вместе с братом Ленина Александром Ульяновым на юридическом факультете Санкт-Пе тербургского университета. Подобное влияние не прошло без последствий – в 1886 году он участвовал в антиправительственной демонстрации у могилы Добролюбова на Волковом кладбище, за что подвергся аресту. Мандельштама выслали в Казань (его полуподпольные лекции слушал молодой еще Володя Ульянов). Учеба в местном университете позволила ему получить диплом юриста, а в 1893 году началась адвокатская практика Михаила Мандельштама в качестве помощника присяжного поверенного Казанской судебной палаты. Однако мысли о революционном переустройстве общества его не оставляли: среди подзащитных Мандельштама оказывались в том числе и террористы, покушавшиеся на жизнь царских чиновников. Для большевиков он стал если уж не своим, но сочувствующим, о чем впоследствии адвокат рассказал в своей книге «1905 год в политических процессах», изданной в 1931 году в Москве.
Самым известным террористом, жизнь которому всеми силами пытался спасти присяжный поверенный уже Московской судебной палаты Михаил Мандельштам, был Иван Каляев – убийца великого князя Сергея Александровича, дяди Николая II, погибшего от взрыва бомбы в 1905 году в Кремле. «Правительство само толкает людей на террор», – защищал адвокат этого боевика, которого в результате повесили. Авторитет Мандельштама от этого не пострадал, напротив, его популярность только росла, как и гонорары. Тогда он решил вложить деньги в недвижимость: «Как адвокат я имел громадную практику. Жил скромно, и даже считали скупым, что [позволяло иметь] сбережения. Строили в кредиты как по закладным, так и по векселям. Московский дом я сам выстроил. Он очень хорош, на 29 квартир…» – эти слова не из книги про 1905 год, а из следственного дела 1938 года. Биограф адвоката Дмитрий Шабельников указывает, что следователя НКВД очень интересовали источники доходов, позволившие Михаилу Львовичу выстроить целый дом в Москве. Иронично, что адвокат, прежде защищавший террористов, провел последние свои дни в Бутырской тюрьме, а ведь у него была возможность избежать этой участи, останься он в Париже.