реть спереди, но гораздо менее красивая, если смотреть на ее хищный профиль. Она артистка и фамилия ее – Розенель. Переходим в гостиную. Ко мне подходят какие-то молодые люди и засыпают меня комплиментами. Больше всех говорит сам Луначарский, который не дает открыть рта своему собеседнику… Я сажусь за рояль среднего качества и играю марш из „Апельсинов“. Затем Луначарский просит одного из присутствующих пианистов сыграть финал из своей 2-й сонаты, которую он называет своей любимой вещью. Пианист играет довольно неважно. От рояля переходим в другую, малую гостиную, обставленную не без уюта. Луначарский вытаскивает первый номер „ЛЕФа“, – новый журнал, издаваемый Маяковским. ЛЕФ – означает левый фронт. Луначарский объясняет, что Маяковский считает меня типичным представителем „ЛЕФа“» (из дневника Сергея Прокофьева от 22 января 1927 года). С трудом отделавшись от наскучившего салонного общества в Денежном переулке «средних» и «полузабытых» людей, композитор ускользнул из квартиры наркома, сославшись на необходимость «поспеть в Большой театр». На улице был жуткий мороз, Прокофьев замерз, ведь его осеннее «парижское» пальто было без мехового воротника. Сергей Сергеевич был слишком легко одет и слишком свободно мыслил для Советской России.
Все были в Денежном у Луначарского, кроме, пожалуй, одного-единственного человека… Шаляпина. Федор Иванович испытывал сердечную признательность к наркому, частенько спасавшему великого русского певца в трудную минуту. Именно к нему обращался Шаляпин после ограбления квартиры революционными солдатами, которые увезли с собою целый сундук с подарками – серебряными изделиями, хотя искали они больничное белье (в особняке певца на Новинском бульваре во время войны был госпиталь). Еще пропало двести бутылок хорошего вина, полученного прямо из Парижа. В дальнейшем это вино ему подавали в московском ресторане за деньги. Не стало у Федора Ивановича и автомобиля, зато большевики решили поддержать певца морально, первому из артистов присвоив ему почетное звание.
Ф.И. Шаляпин. Фото Brain News Service
Звание народного артиста Шаляпин вновь получил неожиданно для себя из рук Луначарского. Дело было в Мариинском театре. Нарком просвещения, по обыкновению, выступал перед зрителями, рассказывая им о светлом будущем советского искусства, а после этого давали «Севильского цирюльника», где во втором акте выходил Шаляпин в образе Дона Базилио, исполняя свою знаменитую арию о клевете. В этот вечер зал театра заполнили красноармейцы. Сидит певец в гримерке и узнает, что его ищет Луначарский и просит выйти на сцену: «Я сконфузился, поблагодарил его, а он вывел меня на сцену, стал в ораторскую позу и сказал в мой профиль несколько очень для меня лестных слов, закончив речь тем, что представляет присутствующей в театре молодой армии, а вместе с нею всей Советской России, Первого Народного Артиста Республики. Публика устроила мне шумную овацию. В ответ на такой приятный подарок, взволнованный, я сказал, что я много раз в моей артистической жизни получал подарки при разных обстоятельствах от разных правителей, но этот подарок – звание народного артиста – мне всех подарков дороже, потому что он гораздо ближе к моему сердцу человека из народа. Слова эти были искренние. Ни о какой политике я, разумеется, при этом не думал».
И надо же такому случиться: первый народный артист, назначенный в 1918 году художественным руководителем бывшей императорской Мариинки, стал и первым невозвращенцем. Отправившись в июле 1922 года на гастроли за границу, певец там и остался. Не без помощи Луначарского его еще в 1921 году выпустили в Ревель провести несколько выступлений, и это тоже было формой награды, выражавшей одобрение его пока еще соглашательской линии поведения. Шаляпин тогда долго сомневался: дадут ли выехать? Скольких трудов ему стоило выпросить разрешение на лечение больной дочери в финском санатории. В итоге его отпустили, но, естественно, одного, без семьи, только с аккомпаниатором и еще одним виолончелистом. Он вернулся, и семья артиста была счастлива, ведь он привез в подарок чемодан с продуктами, благодаря чему на завтрак стали заваривать настоящий английский чай, а не советский морковный, а из муки напекли много вкусного хлеба и лепешек. Матросский хлеб после этого есть было сложно.
Через некоторое время Шаляпину поступило приглашение от некоего американского импресарио. Письмо пришло не по почте, его передали от Луначарского: так будет и в дальнейшем: все приглашения о гастролях на Западе будут сначала приходить в Госконцерт, Министерство культуры СССР, а там уже за артистов будут решать – ехать им или нет. Порой многие и не догадывались, что их выступлений ждут за границей. Но в этот раз все вышло как по маслу: Луначарский, видимо, не предполагал, что Шаляпин решится ехать в Америку, и потому назвал импресарио чудаком. Этот чудак, между прочим, – Соломон Юрок, он же Соломон Израилевич Гурков, уроженец Черниговщины. Луначарский разрешил Шаляпину начать переговоры с Юроком, увенчавшиеся успехом, – он стал импресарио певца.
Шаляпину разрешили выехать на гастроли и выдали визу, однако за билет до Риги попросили заплатить из своего кармана, всего несколько миллионов рублей. Как пишет певец: «Мне до этого уши прожужжали тем, что советским гражданам, не в пример обывателям капиталистических стран, все полагается получать бесплатно – по ордерам. И вот я набрался мужества и позвонил Луначарскому: как же, говорили – все бесплатно, а у меня просят несколько миллионов за билет». Луначарский пообещал что-нибудь придумать. Договорившись с Наркоматом иностранных дел, делегация которого во главе с Максимом Литвиновым отправлялась в Ригу, Луначарский достал в особом поезде место и для Шаляпина. Ехал он в небывало роскошных условиях – в отдельном купе, в министерском вагоне со столовой и кухней, как народный артист. С дипломатами на политические темы он старался не говорить, пил кофе и гулял на станциях.
За границей Шаляпина уже ждали, расценив его приезд как лишнее доказательство скорого краха Советской России – как тогда многим казалось, колосса на глиняных ногах. Оказавшись на свободе, он тем не менее предпочел держаться от политических заявлений и публичного разрыва с большевиками – в СССР осталась семья его дочери. «С жадной радостью, – вспоминал певец, – вдыхал я воздух Европы. После нищенской и печальной жизни русских столиц все представлялось мне богатым и прекрасным. По улице ходили, как мне казалось, счастливые люди – беззаботные и хорошо одетые. Меня изумляли обыкновенные витрины магазинов, в которых можно было без усилий и ордеров центральной власти достать любой товар. О том, что я оставил позади себя, не хотелось думать. Малейшее напоминание о пережитом вызывало мучительное чувство». В 1922 году еще была надежда, что полвека спустя продукты точно будут: при коммунизме и после мировой революции. Тем временем ожидаемое в СССР возвращение Шаляпина все откладывалось, а Маяковский в это время подзуживал большевиков:
Вернись
теперь
такой артист назад
на русские рублики – я первый крикну:
– Обратно катись, народный артист Республики!
В конце концов затянувшееся возвращение на родину показалось подозрительным не только поэту-главарю, но и советским вождям, которые предпочли наказать Шаляпина за поддержку белогвардейцев (конкретно – за перечисление сборов от концерта в пользу бедствующих детей эмигрантов). 24 августа 1927 года постановлением Совнаркома РСФСР Шаляпина лишили права возвращаться на родину, а заодно и звания народного артиста. Это было не первое звание, которого он лишился, за тем исключением, что солистом его императорского величества Шаляпин стал в 1909 году неожиданно для себя, а прекратил им быть с распадом Российской империи. Среди эмиграции невозвращение певца также было истолковано неоднозначно: «Раз Шаляпин остался в Париже, значит, крысы бегут с тонущего корабля…»
Луначарский, сидя в своем кабинете в Денежном переулке, сочинил статью, опубликованную в «Красной газете» 26 августа 1927 года. Нарком предпринял попытку сгладить возникшие противоречия и найти оправдания антисоветскому поведению певца: «Я глубоко убежден, что при желании Шаляпин мог бы и теперь восстановить нормальные отношения с народом, из которого он вышел и принадлежностью к которому гордится». Однако ни чему хорошему это не привело, главным образом, для самого автора статьи, выслушавшего упреки в излишнем либерализме. «Вернулся» Шаляпин в Россию лишь через много лет, после своей смерти, – в 1984 году прах артиста перезахоронили на Новодевичьем кладбище Москвы. В 1991 году ему посмертно вернули звание народного артиста, что также вызвало неоднозначную реакцию.
Салонная жизнь в квартире Луначарского била ключом и после того, как Анатолий Васильевич перестал быть наркомом в 1929 году. Ему подыскали новую, куда менее влиятельную «бюрократическую» должность, никоим образом не соответствующую необозримому масштабу его личности, но гостей не убавилось – авторитет делал свое дело. В 1929 году к парижскому знакомому «дяде Толе» приехал Виктор Некрасов, по старой памяти, с просьбой: «Дело в том, что в этом году я не попал в Художественный институт. Доброжелатели мои объясняли мой провал неподходящим, мол, социальным происхождением, я же твердо знал, что произошло это совсем по другой причине. Просто на экзамене надо было сделать портрет маслом, а я умел только рисовать, и один-единственный и первый в жизни урок живописи (за день до экзамена) вряд ли мог спасти положение. Нечто мерзко-зеленое, беспомощно размазанное по холсту должно было повергнуть в ужас приемную комиссию (что, по-видимому, и произошло), а передо мной навеки захлопнуть двери Художественного института. И вот тут-то, очевидно, те же доброжелатели посоветовали моим родителям обратиться за помощью к бывшему нашему соседу по рю Ролли. Записка, в которой отмечались мои „недюжинные архитектурные способности“, адресованная ректору института, сохранилась у меня до сих пор и сыграла, думаю, свою роль на следующий год, когда я держал экзамен уже не в Художественный, а в Строительный институт. Записка эта и послужила поводом для моего визита к Анатолию Васильевичу. Надо было, воспользовавшись поездкой в Москву (я работал тогда на постройке Киевского вокзала и имел бесплатный железнодорожный билет), зайти и поблагодарить свою бывшую „няньку“ за помощь. Кстати, до этого Луначарский дважды (в 1924 и в 1928 годах) давал моей бабушке рекомендации для поездки в Швейцарию к младшей своей дочери Вере, вышедшей там замуж и в России больше уже никогда не бывавшей. Помню, что в рекомендациях этих меня больше всего поразило, что в характеристике, данной Анатолием Васильевичем бабушке, сказано было, что она „лояльна по отношению к советской власти“. Лояльно? Ведь это значит только „терпимо“, не больше… Заглянув в Даля и с радостью обнаружив, что в понятие это входит и „доброжелательность“, я успокоился.