В Спасопесковском во второй половине 1940-х годов в гостях у Лили и Катаняна бывали Эльза Триоле и Луи Арагон (своего французского шурина Арагона Лиля ласково величала Арагошей) и их многочисленные друзья из Франции – так называемые «сторонники мира», художники, писатели, музыканты. Визиты в Спасопесковский – непременная часть программы зарубежных гостей, своеобразная явка. Лиля передавала с ними привет сестре и ее мужу, а также посылала в Париж посылки с дефицитными продуктами, получая взамен французскую одежду. С началом хрущевской «оттепели» Лиля и Катанян регулярно выезжали во Францию погостить… Жили они с Катаняном хорошо, сытно, было чем подкормить и талантливую творческую молодежь.
Впрочем, не только молодежь. Лиля Юрьевна соседствовала с Мартиросом Сарьяном, который жил рядом, в Карманицком переулке, дом № 2/5. Василий Катанян утверждал, что из окна их квартиры были видны окна Сарьяна: «Иногда они говорили по телефону, одновременно смотрели друг на друга в окно и смеялись. Помню, что несколько раз кто-то от Сарьянов приносил ЛЮ сациви, или лобио, или всякую зелень, присланную из Еревана. Это было так просто – перейти переулок. ЛЮ в ответ передавала итальянский ликер, который появился в Москве в начале пятидесятых, коробку конфет или французские газеты».
В 1952 году в Спасопесковском переулке впервые появился «Робик» – так по-домашнему звала Лиля Брик Родиона Щедрина, ныне выдающегося композитора, последнего русского музыкального классика. Приятель бедного студента консерватории, поэт Владимир Котов («Не кочегары мы, не плотники…»), вхожий в салон, предложил ему: «„Пойдем к Лиле Брик, она и деньги дает на такси, и кормит“. Я удивился: разве она еще жива? „Жива, у нее рояль есть, слабаешь свой „Левый марш“ или „По морям, играя, носится с миноносцем миноносица“. Я ведь уже писал музыку на стихи Маяковского“. Так вспоминает – тепло и хорошо – Родион Константинович.
„Родион, вы композитор!“ Салон Лили произвел на Щедрина неизгладимое впечатление, он попал словно на другую планету: „Мне было почти двадцать, мы росли на такой скудной эстетической диете, – а тут висят на стенах автопортреты Маяковского, картины Пиросманишвили, конструктивисты. Это был не такой салон, как, знаете, сейчас могут богатые немцы пригласить послушать какого-то скрипача… Нет-нет, тут было такое общение, личностное. И не было тут „золотой молодежи“… Шестидесятники были скорее голодранцы. Я не считал обидным, что Лиля Юрьевна давала мне деньги на такси“. Лиля опекала Робика, подкармливала его, познакомив с Тышлером, Шкловским, Арагоном и Триоле, Пабло Нерудой. Она не раз просила поиграть для них на рояле „Берштейн“: „Словом, я „слабал“ свой „Левый марш“ – и если бы Лиле Юрьевне и ее мужу, Василию Абгаровичу Катаняну, не понравилось, я бы не был принят в их салон, – и ничего бы не произошло. Я бы не встретил ни Майю, ни Андрюшу Вознесенского“.
Последний салон Брик возник на Кутузовском проспекте, куда они вместе с Катаняном переехали из Спасопесковского в 1958 году. Необходимость подниматься на пятый этаж без лифта осложняла жизнь стареющей Лиле, потому квартиру и обменяли. Совпадение это или нет, но одновременно с ними в дом заехала еще одна пара – молодой, но подающий большие надежды советский композитор Родион Щедрин и его супруга Майя Плисецкая. Плисецкая – Щедрин и Брик – Катанян дружили семьями. Да что там говорить – именно в салоне на Арбате композитор и балерина и познакомились, Лиля свела их, подтвердив подозрения московских кумушек в том, что она занимается еще и сводничеством. Не знаем, было ли так на самом деле, но если Лиля выступала еще и в качестве свахи, то это ей удалось несравнимо лучше, чем в гоголевской „Женитьбе“, учитывая долгий брак композитора и балерины. Для них она стала больше чем подругой.
В дальнейшем Катаняна и Щедрина связали творческие узы. Щедрин сочинил музыку к его пьесе „Они знали Маяковского“, а Катанян написал либретто для первой оперы композитора „Не только любовь“. Однако в 1962 году их пути неожиданно разошлись: „Элик, любименький! Любочка ходила по магазинам, говорит – есть хорошенькие всякие шубки, например скункс, нутрия… Я еще не смотрела, боюсь ходить туда, где толпятся, сильный грипп в Москве. Жду от тебя ответа, из чего и какую ты хочешь шубку… Мы перестали встречаться с Майей и Робиком. Они чудовищно распустились, забыли о „пафосе дистанции“. Кроме того, Робик оказался плохим товарищем. Вася очень огорчался, а я равнодушна – Майю мне уже несколько раз пришлось отчитывать. У обоих „головокружение от успехов“. Мне это всегда было противно. Желаю им обоим всего хорошего. Мы им больше не нужны, а они нам нужны никогда не были. Вася пересел на другую лошадь – молодой, талантливый композитор пишет оперу на „Клопа“. Первая половина уже написана. Хорошая музыка и великолепно звучит текст! Фамилия композитора Лазарев. Живет он в Кишиневе, ему 26 лет“ (из письма Лили сестре Эльзе в Париж из Москвы 17 января 1962 года).
Какое интересное письмо, сколько в нем бытовых подробностей – оказывается, в 1962 году после денежной реформы меховые шубы в Москве были дешевле, чем в Париже. Значит, не все было так плохо! Кроме того, „другая лошадь“ – как глубоко выражена суть отношения Лили к молодым питомцам. Новой лошадкой оказался молодой композитор Эдуард Лазарев, конечно, не такой талантливый, как Щедрин, всего лишь соавтор гимна Молдавской ССР, но все же. Не нашлось бы Лазарева, пригодился и Микаэл Таривердиев, также пригретый салоном Лили.
А вот и „виноватая“ Майя Плисецкая: „У Бриков всегда было захватывающе интересно. К концу пятидесятых, думаю, это был единственный салон в Москве…“ Лиля похвасталась перед Плисецкой старыми фотографиями, где она была в лебединой пачке на пуантах. Плисецкая заметила:
– Левая пятка не так повернута.
– Я хотела вас удивить, а вы про пятку, – с укором ответила Лиля.
„Лиля и Катанян, – пишет Плисецкая, – не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением самого Сталина Л. Брик получала третью часть (мать и сестры – другие две трети) наследия Маяковского. И денег у нее водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету… Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, – всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией – свежие устрицы, мули, пахучие сыры…“ Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев, правитель взбалмошный, непредсказуемый, безо всякого предупреждения приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского, Горького, А. Толстого. Стабильно на Руси только горе да слезы. Лиля внезапно оказалась на мели. Стала распродавать вещи. Беззлобно итожила: „Первую часть жизни покупаем, вторую – продаем…“ И даже тогда Лиля делала царские подарки. Именно в ее безденежные годы она подарила мне бриллиантовые серьги, которые и сегодня со мной…» Мули – это мидии, по-французски moules.
Как-то в 1959 году Плисецкая пришла по-соседски посоветоваться с Лилей: на «Мосфильме» снимали фильм-оперу «Хованщина», и режиссер Строева предложила балерине роль Персидки-соблазнительницы, которая обнажает в кадре грудь. Это было по тем временам неслыханно, что вызвало у Плисецкой закономерные опасения. Однако Лиля поддержала: надо показать не только голую грудь всем советским людям, но и снять нижнюю часть одежды, шаровары. Щедрин, присутствующий при этом, ревнуя грудь жены к экрану, предлагал вовсе отказаться от съемок. Неизвестно, состоялась бы сексуальная революция в советском кинематографе, но балерина заболела, и замысел смелого режиссера так и остался идеей. Плисецкая снялась в кинофильме в костюме, что также способствовало успеху – за музыку он был номинирован на «Оскар» (композитором был заявлен Шостакович, предложивший свою версию партитуры Мусоргского).
На Кутузовском вскоре появился Андрей Вознесенский, ему Лиля Брик тоже немало поспособствовала. Затем приходил Сергей Параджанов, потом Эдуард Лимонов. Кого здесь только не было! Здоровья было все меньше, но желание помочь не иссякало. В мае 1978 года у Лили случился перелом шейки бедра, лишивший ее возможности ходить, и 4 августа она приняла решение уйти из жизни, проглотив смертельную дозу снотворного. Вознесенский видел ее последнее письмо: «Это душераздирающая графика текста. Казалось, я глядел диаграмму смерти. Сначала ровный гимназический ясный почерк объясняется в любви к Васе, Васеньке – В.А. Катаняну, ее последней прощальной любви, – просит прощения за то, что покидает его сама. Потом буквы поползли, поплыли. Снотворное начало действовать. Рука пытается вывести „нембутал“, чтобы объяснить способ, которым она уходит из жизни. Первые буквы „Н“, „Е“, „М“ еще можно распознать, а дальше плывут бессвязные каракули и обрывается линия – расставание с жизнью, смыслом, словами – туман небытия». Прах Лили, согласно ее последней воле, развеяли в поле под Звенигородом Московской области, где и поставили камень с тремя буквами «ЛЮБ», а вот мемориальной доски ни на одном из домов, где она жила, пока нет.
Глава 8Дом Льва Толстого
Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, как известно, не имел завершенного высшего образования, что не помешало ему в дальнейшем создать романы «Война и мир» и «Анна Каренина», непревзойденные ни по популярности, ни по высокому художественному уровню. Прервав учебу в Казанском университете, куда он поступил в 1844 году, а затем уехав в Москву в октябре 1848 года, Толстой приобрел бесценный жизненный опыт, послуживший отличным подспорьем в будущем литературном творчестве. Недаром своих героев Лев Николаевич наделил чертами вполне реальных людей – обитателей арбатских переулков: Малого Николопесковского и Сивцева Вражка.
Осенью 1848 года Лев Толстой поселился в Москве у своих приятелей Перфильевых в доме поручицы Дарьи Ивановой в Малом Николопесковском переулке (дом не сохранился). Василий Степанович Перфильев был другом юности братьев Толстых, позже в 1878–1887 годах он служил московским губернатором. Его жена, Прасковья Федоровна, приходилась им троюродной сестрой (она была дочерью Федора Толстого-Американца). Отец его, Степан Васильевич, – генерал от кавалерии и участник войны 1812 года – в 1836–1874 годах был жандармским генералом в Москве.