Кроме того, за кадром будущей статьи журналист намеревался оставить взаимоотношения, царившие внутри съемочной группы. А там бушевали страсти, едва ли не перекрывающие по накалу те, что описаны были в сценарии. Настоящая мыльная опера! Хватало и любви, и ревности, и зависти, и ненависти... О многих чужих, сокровенных тайнах узнал в ходе экспедиции Дима. О чем-то ему рассказывали сами участники событий (а молодой человек умел быть участливым слушателем, вызывающим на откровенность). Что-то он, наблюдательный, подмечал своими глазами: и днем, во время съемок, и вечерами, утрами, ночами – в ресторанах, где ужинали, в гостинице...
Нравы в группе царили свободные. Киношники чем-то напоминали Диме студентов-третьекурсников, впервые вырвавшихся к кому-то на дачу без надзора родителей: выпивка, проказы, шуры-муры.
Однако о личных секретах («Актриса Волочковская провела ночь с режиссером Прокопенко!») Полуянов писать не собирался – все ж таки он не в бульварной газете трудится, а в качественных «Молвестях». А главное, было бы крайне неловко, злоупотреби он гостеприимством киношников и начни прилюдно ворошить их грязное белье. К тому же Дима сам, в конце концов, оказался не без греха, поддался царившему среди киношников промискуитету...
Да, еще вчера вечером о постельных тайнах киноэкспедиции Полуянов писать не хотел, но вот сейчас, после того как произошло убийство... когда зарезали главного человека на картине – режиссера-постановщика... Теперь многие сценки и картинки, подмеченные журналистом в процессе натурных съемок, представали перед ним в новом ракурсе, требовали анализа и переосмысления... Ведь ему как репортеру будет грош цена, если он ограничится голой информашкой о происшествии и не выскажет собственных, аргументированных версий: кто убил и почему.
Прокопенко лежал, распростертый, на широченной нижней полке, и его обнаженная грудь была залита кровью. Красным пропитались и крахмальные простыни. По одному виду Вадима Дмитриевича, по его восковому лицу сразу становилось понятно, что медицинская помощь ему уже не нужна.
Дима отвернулся и наткнулся взглядом на проводницу – холеную даму, отчаянно борющуюся со своими пятьюдесятью годами. И лишь теперь, по ее взорам, с практически одинаковой жадностью устремленным и на труп, и на обнаженный торс журналиста, он вспомнил, что так и не успел одеться. Когда в дверь его купе застучала, заорала, заголосила звезда Волочковская, он выбежал, только джинсы успев натянуть.
– Надо остановить поезд, – проговорил журналист, обращаясь к проводнице. – Вызвать врачей, милицию.
Та решительно покачала головой.
– Нет, невозможно, – категорически молвила она. – У нас приказ: не останавливаться, что бы ни случилось.
– Даже убийство? Ведь это форс-мажор. Положено тормознуть на первой же станции и вызвать следственную группу.
– Но не для нас. Вы знаете, кто здесь едет?
– Ну я еду. И другие артисты.
– Не только, – не приняла полушутливого тона проводница. – В других вагонах – двое вице-губернаторов, четверо депутатов Госдумы, трое сенаторов. У нас элитный поезд, понимаете? Остановки запрещены... Я сообщу начальнику поезда – в Москве нас будут встречать следственные органы.
– Тогда надо организовать охрану места преступления.
– Не волнуйтесь. Организуем. У нас есть инструкции для подобных случаев. Покиньте помещение.
За спинами проводницы и Димы стояли, вытягивали шеи, пытались заглянуть в режиссерское купе двое других представителей высшей касты снимающегося фильма: главный оператор Аркадий Старообрядцев и линейный продюсер Елисей Ковтун.
Железнодорожница закрыла дверцу прокопенковского купе. Шоу кончилось.
«Надо пойти одеться, в конце концов», – подумал репортер.
Полуянов осторожно распахнул дверь в собственное, расположенное по соседству, купе. На его огромной нижней мягкой полке спала, уткнувшись в подушки, Марьяна. Вот уж чего он не ожидал еще вчера – так это оказаться с ней в одной постели. Ни от себя не ждал, ни от нее.
На худенькой спине девушки выделялся рыболовным удилищем позвоночник. На полу купе валялась одежда – вперемешку ее и Димина.
Н-да... К каким, однако, странным пробуждениям приводит кинопьянка, жестокая и беспощадная...
«Боже, как болит голова! Зачем я только остался еще и шампанское пить? Нехорошо шипучку с коньяком мешать... И Марьяна... Я ведь пару раз к красотке в Питере подъезжал – и никакого отклика... Видать, она решила напоследок, на прощанье... Больше ведь вряд ли мы с ней увидимся. А может, тоже вчера здорово набралась, раз сама ко мне явилась... Теперь девицу вон из пушки не разбудишь – даже убийство проспала... И я-то хорош: не люблю ведь одноразовые связи, но тут не устоял... Нет, чтобы сказать со смехом: знаешь ли, моя дорогая, я безнадежно женат... А меня понесло по накатанному: конечно, заходи, Марьяночка, не помешаешь! О да, заходи! Только тебя и ждал! Тьфу, противно вспомнить... С другой стороны, какой дурак от восемнадцатилетней красотки-актриски откажется? Тем более если тебя к ней, чего уж греха таить, тянет? Что ж, будем надеться, что Митрофанова ничего о моем приключении не узнает. Да и откуда ей узнать?»
От неловкости – чужая девушка в его кровати – Полуянова аж передернуло.
– Марья! – гаркнул он, прерывая собственные рефлексии. – Подъем! – Наклонился и потряс девушку за обнаженные плечи.
– Ааа... – замычала актриска. – Что такое?
– Давай, вставай!
– Господи, зачем? – пробормотала она, пытаясь вырваться из Диминых рук и еще глубже зарыться в подушки.
– Прокопенко убили.
– Что за шутки у тебя, Полуянов, дурацкие... – простонала девушка.
– Это не шутки, – холодно проговорил журналист. – Повторяю по слогам: Про-ко-пен-ко у-бит. Лежит в луже крови в своем собственном купе.
Тут Марьяна, наконец, пробудилась: резко подскочила на полке, прикрывая невеликую грудь простыней.
– Правда убили? Как – убили?
– Как-как... Ножом зарезали. Все, быстро одевайся.
Сам Дима принялся натягивать рубашку.
«Господи, ну что же так голова-то болит?!»
А ведь еще вчера вечером на Московском вокзале Питера среди избранных киношников царило радостное оживление. Было чему радоваться. Белые ночи благоприятствовали съемкам. Солнце исправно светило с пяти утра до двенадцати ночи. Ни разу не побрызгал дождь. И несмотря на то, что каждый день случались десятки разнообразных неурядиц, грозящих сорвать съемочный процесс, режиссер-постановщик разруливал их железной рукой. В итоге ни на день не выбились из графика. Питерскую натуру отсняли в запланированные сроки.
Теперь, после кратковременного отдыха в столице, группа должна была отправиться снимать натуру на юг, но вторая экспедиция планировалась короткой, всего на несколько съемочных дней. В нее уже не ехали ни юная старлетка Марьяна, ни народная артистка Царева, ни Дима Полуянов (для журналиста кино закончилось), ни даже исполнитель главной мужской роли Кряжин.
В суперкомфортном вагоне «Северного экспресса» вместе с Вадимом Дмитриевичем Прокопенко следовало семь человек. Каждому – по отдельному купе, и только главный оператор Старообрядцев делил жизненное пространство с линейным продюсером Елисеем Ковтуном. Ради интереса Дима глянул в Интернете, сколько стоит билет в подобный мягкий вагон класса люкс – с туалетом и душем в каждом купе, с телевизором, ди-ви-ди-плеером и неограниченным ресторанным питанием. Выходило: по двенадцать тысяч рубчиков с носа. «Барство дикое! – вздохнул про себя Полуянов. – Теперь понятно, почему у нас сериалы такими бедненькими кажутся: все бюджеты на поездки первым классом уходят».
Впрочем, сами киношники свои привилегии принимали как должное и в вагон люкс входили со скептической даже ухмылкой. Уж на что журналистика – профессия выпендрежная (Полуянов знал о сем далеко не понаслышке), однако даже газетчикам оказалось в смысле понтов далеко до тружеников синематографа. Те вообще держали себя царями Вселенной! Журналист еще на площадке подметил: любой самый задрипанный осветитель выступал с такой миной, словно он только что «Золотую пальмовую ветвь» получил или, на худой конец, завтра-послезавтра получит. А уж главный режиссер вообще мнил себя громокипящим Зевесом, по малейшему мановению пальца коего окружающие должны простираться ниц.
В желтых красках питерского заката Прокопенко с тем же барственным видом – и, разумеется, первым! – взошел вчера вечером в вагон. Вторым сунулся было седой главный оператор Старообрядцев, но режиссер на него молча оскалился, и старик мигом потерял лицо, меленько засуетился... А ведь ему по штату положено быть на картине фигурой номер два, непосредственно рядом с постановщиком. Еще с советских времен в кино считалось, что эти двое, режиссер и главный оператор, – суть высшая каста. Они даже обедали, по традиции, во время съемок за отдельным, от прочих товарищей, столиком – чтобы иметь возможность в тишине и тайне обсудить съемочный процесс. И хоть отношения между Прокопенко и Старообрядцевым явно не складывались, что Дима видел невооруженным глазом, кардинально ломать традицию режиссер все-таки не стал. И потому пожаловал оператору место в своем вагоне.
Однако со Старообрядцевым он не разговаривал – нос воротил. В последние дни экспедиции режиссер рядом с оператором даже за обедом не присаживался. А когда просматривали отснятый материал (Дима тому был свидетель), Прокопенко фыркал по поводу того, что у оператора актеры из кадра выпадают, и всякие язвительные реплики отпускал, мол, старик даже фокус навести не умеет.
Старообрядцев, в свою очередь, в компании своих клевретов (операторов, трусливо не решающихся ни словечка вслух вякнуть против режиссера) позволял себе громко возмущаться: «Бондарчука, значит, то, как я фокус навожу, удовлетворяло! Ромма с Козинцевым – тоже! А нашего штукаря не устраивает!»
Словом, в киногруппе полагали, что одному из них двоих, Прокопенко либо Старообрядцеву, на фильме больше не работать. И даже заключали пари ставки на первого или второго. Веселый «звуковик» Федор Михайлович принимал пари из расчета три к одному в пользу Прокопенко. «За» режиссера была изначальная наделенность куда бульшими полномочиями, чем у оператора, а также общая удачливость. Старообрядцев в борьбе против режиссера мог противопоставить лишь полувековой опыт работы и огромные связи в киношных кругах.