любопытную фотографию. Довольно старую, черно-белую. Датированную аж семидесятым годом. Почти сорок лет прошло... На ней изображена Эльмира, совсем молоденькая. А рядом с ней мальчик, лет пятнадцати. И знаете, на кого тот юноша похож?
Полуянов выдержал паузу. Однако оператор не проявил ни малейшего любопытства. Не спросил: «На кого?» Не поторопил репортера: «Ну, и...» Напротив, он отвернулся к окну и о чем-то напряженно задумался. Диме пришлось заканчивать самому:
– Юноша тот до чрезвычайности похож на Прокопенко.
И опять – ни грана любопытства.
Снова журналисту пришлось договаривать:
– Вы, случаем, не знаете, какие отношения связывали убитого и Цареву?
Старообрядцев повернулся к репортеру, однако глядел в сторону.
– Эх, все равно докопаются... Не вы – наплевать на вас, а милиция. – Безнадежно махнул рукой, оттого пласты сигаретного дыма, подсвеченные солнцем, снова пришли в движение. – Царева с Прокопенко приходятся друг другу кузенами. Они – двоюродные брат и сестра.
– Что?!
– Да, их матери – родные сестры. И Прокопенко с Царевой знакомы, естественно, с раннего детства. Это она, на самом деле, подвигла Вадика поступать на режиссерский. Эльмира тогда уже актрисой была, и довольно известной. Ну и соблазнила его режиссурой. Говорила, что актерская профессия – чрезвычайно зависимая, а режиссер на площадке царь, бог и воинский начальник (и это, замечу в скобках, чистая правда). И она сама с ним в детстве занималась – чтобы только Вадюшенька поступил. Мне сам Прокопенко рассказывал, еще когда мы с ним впервые встретились, когда его дипломный фильм снимали. Он тогда неиспорченный был, откровенный. Ну а с тех пор, как Вадим стал режиссером-постановщиком, он ее в каждом фильме снимал. Пусть маленькую роль – а для Царевой придумает. Вы разве не обратили внимание?
– Я не слишком знаком с творчеством покойного.
– Н-да, к Эльмире он чувство благодарности все ж таки испытывал, не то что ко мне. Родная кровь! И до сих пор старался ее за прошлые благодеяния отблагодарить.
– Ч-черт... Родная кровь, родная кровь... – пробормотал репортер. – Ну надо же... Царева и Прокопенко – родственники... А почему вы от меня этот факт скрывали?
– А вы спрашивали? Да и почему я должен был вам докладывать?
– Скажите, – осторожно заговорил Полуянов, – а другие родственники у Прокопенко имеются? Более близкие, чем Царева?
– Вот вы куда клоните! – оператор опять погрозил журналисту пальцем. – Считаете, что мотивом убийства стало наследство?
– А почему бы нет? Так есть у Вадима Дмитриевича кто-то ближе, чем она?
– Детей у него точно нет... Жены было две, с обеими он давно развелся... Пожалуй, нет никого.
– А наследство, я имею в виду не творческое, а вполне материальное, у Прокопенко большое?
– Бросьте вы! Никогда я не поверю, чтобы Царева могла кого-то убить.
– По-моему, деньги кому угодно могут вскружить голову. К тому же живет Эльмира Мироновна, судя по ее одежде, бедненько...
– Да, пенсия небольшая, а в кино зовут все реже... – вздохнул оператор, явно думая не только о народной артистке, но и о себе самом.
– Прокопенко богатый человек?
– Обеспеченный, конечно. Но богатым его не назовешь.
– А конкретней?
– Сберкнижек я его, конечно, не видел, но... Есть у него квартира, четырехкомнатная...
– Где?
– Почти в самом центре, на Малой Грузинской.
– Три-четыре миллиона долларов.
– Вы думаете?
– Уверен. А еще? Дача?
– Тоже имеется. В Красной Пахре. Домик небольшой, зато участок двадцать пять соток...
– Еще, как минимум, миллион «зелеными».
– Ну и квартира в Болгарии, на побережье, в доме с бассейном.
– Мелочь, – тысяч сто евро... А антиквариат?
– Он не понимал и не увлекался.
– Картины?
– Точно нет. Правда, он собирал старые киноафиши – он советские, французские, немецкие, голливудские... Их у Прокопенко много было... Вся дача увешана, и еще множество в запасниках...
– Ну, на этом рынке цены мне не ведомы... Но, думаю, если постараться, можно найти такого же оголтелого коллекционера, как Прокопенко, и продать ему собрание за кругленькую сумму... Еще что-нибудь?
– Да вроде все. Вы действительно думаете, что Прокопенко могли убить из-за денег?
– Как учит нас наука криминалистика, – залихватски произнес Дима (настроение у него после того, как появился действительно реальный подозреваемый, заметно улучшилось), – корысть – один из наиболее распространенных мотивов убийства. Особенно в высших сферах, где не принято спьяну бить собутыльника чугунной сковородкой по голове... А вы точно знаете, что Царева – двоюродная сестра?
– Да не могла она убить, – отмахнулся Прокопенко. – Интеллигентнейшая дама. И я не могу гарантировать, что она – единственная наследница.
– Ладно, Аркадий Петрович, я вас понял. Ничего не желаете добавить?
– Да вы мне и так всю душу вынули!
– Не буду вас больше мучить. Мне надо подумать. Только, пожалуйста, никому ни слова. Особенно Царевой.
– Слушаюсь, – усмехнулся оператор, саркастически добавив: – мистер Пинкертон.
Старообрядцев покинул тамбур.
А Дима... Дима совсем позабыл, что всего полчаса назад он давал себе зарок: в дело больше не лезть, со своим доморощенным следствием покончить и лишь подсобрать информации о свидетелях – пассажирах вагона люкс. Его снова охватил азарт охотника, азарт борьбы. Полуянов достал блокнот, в котором делал свои заметки – почти стенографические крючки, понятные лишь ему одному.
«Почему я сразу не подумал об этом мотиве? – корил себя он. – Наследство, деньги... А покончили с Прокопенко именно сейчас, потому что режиссер с Волочковской решили пожениться. И вчера объявили о помолвке, пояснив, что свадьба состоится довольно скоро».
Полуянов, нащупав нить, в ажитации несколько раз быстро прошелся по тамбуру. Он продолжал размышлять.
Царева слышит весть о будущем бракосочетании своего двоюродного братца.... И понимает: надо спешить. Иначе после смерти Прокопенко все его имущество отойдет к новоиспеченной супруге. А кроме как сегодня ночью в поезде, вряд ли она сумеет подобраться к режиссеру ближе... Да, да – мотив очевиден...
«Где она взяла ножи? – спросил сам себя журналист. – Наверное, купила вчера в Питере. Готовилась. Где конкретно купила – милиция установит, для меня это не столь важно... Далее. Купе у Царевой – рядом с прокопенковским. И она запросто могла слышать, сквозь довольно тонкие стенки, любовную игру режиссера и актрисы. И то, что потом Волочковская отправилась мыться... Тогда народная артистка выскальзывает из своего купе, наносит удар ножом режиссеру, а потом, чтобы запутать следы и навлечь подозрение на его невесту, кладет орудие убийства в карман халата Ольги. Вся операция могла занять две-три минуты. Немудрено, что никто ничего не видел, не слышал...»
Дима еще раз прошелся по тамбуру.
«Что ж, складненько получается, – похвалил он себя. – А что случилось дальше? Перемотаем-ка пленку дальше... Я веду следствие... Вот разговариваю с Волочковской в моем купе. Ольга как раз говорила, что знает, кто убийца. Что она имела в виду? Откуда узнала? Теперь не спросишь. Но, самое главное, ощущение, что нас подслушивают, возникло у меня в тот момент не случайно. Я распахнул дверь и увидел на пороге Эльмиру Мироновну. Она могла слышать концовку нашего разговора и, в отличие от меня, догадалась, о ком речь. Значит, решила она, надо покончить и с Волочковской...»
Что затем последовало? Полуянов наморщил лоб, припоминая.
Мы отправляемся курить. В тамбуре Царева, словно невзначай, подставляет Елисея Ковтуна, рассказав о его разговоре со злобным бандитом. Потом от компании откалывается Волочковская. Идет к себе. Затем убегает Марьяна, потом уходит Царева. Мы с оператором зависаем, курим еще по одной... А когда возвращаемся, меня встречает в коридоре моя Марьяна, мы заводим с ней идиотский разговор о любви и о трусиках в моем кармане. А невеста режиссера в тот момент уже мертва... И у Царевой, после того как она ушла из тамбура, хватило бы времени, чтобы зайти в купе Волочковской и убить ее... А потом – когда я всех перебудил – пробраться в обиталище Кряжина и подкинуть ему в сумку орудие убийства и перчатки... Черт, кажется, все сходится...»
Дима нервно закурил.
«Да, все совпало: и мотив, и возможность. У Царевой имелся резон и для первого убийства, и для второго. Но... Нет ни единой улики. А как обвинять и тем более судить без вещдоков? Но улики – не моего ума дело. Для того, чтобы попасть в суд и не быть оспоренным, вещдок должен быть – как там уголовно-процессуальный кодекс требует? – изъят следователем и описан в протоколе при двух понятых. Поэтому, если я сейчас начну искать улики, только навредить могу. Пусть этим профи занимаются. Недолго уже до Москвы осталось. Следаки и менты, будем надеяться, что-нибудь отыщут. А мне еще придется с ними объясняться и по поводу орудия убийства в моем багаже, и про кусочек обгорелой фотографии, что я в тамбуре нашел. Наверняка станут наезжать, что я улики пытался скрыть. Поэтому мне-то дозволяется только в сфере психологии рыть – кто что кому сказал, да как тот отреагировал... А где психология, там все зыбко, двояко толкуемо... Предположим, сейчас я почти не сомневаюсь, что убийца – Царева. На девяносто девять процентов уверен. Но даже одного процента сомнений хватит для того, чтобы не писать о своих подозрениях в газете – а вдруг я опорочу честного человека? И только если буду убежден на все сто (да еще и источники в правоохранительных органах мою уверенность подтвердят) – тогда смогу высказаться. И то лишь легчайшую тень на актрису кинуть, тщательно подбирая слова. А как иначе: никто не может называться преступником, пока судебное решение не вступило в силу...»
Дима к вопросам журналистской этики относился с пиететом. Да и история с облыжным обвинением, в которое его втянули и которое столь трагично в итоге, через пару лет, разрешилось, Полуянова многому научила