я хотел бы стать Шерлоком, мысль об амплуа приятного пишущего человека с красавицей-женой (правда, Мэри вроде умерла потом… кхм…) тоже казалась мне сносной.
Но нет, Феликс не был детективным гением. Впрочем, как и я: прошло добрых три недели с моего переезда, прежде чем я наконец перестал закрывать глаза на все те странности, которые наполняли жизнь моего соседа.
Например, на то, что по ночам из его комнаты иногда доносились негромкие разговоры на непонятном языке, напоминающем греческий, и один голос всегда принадлежал самому Феликсу, но при этом в спальню никто не входил до и не выходил из неё после. Зато я, занимающий соседнюю комнату, явственно слышал скрип открываемого окна и хлопанье огромных крыльев, а на подоконнике у меня мелькала на мгновение чья-то тень. Почти человеческая.
Или, например, тот факт, что от Феликса всегда пахло как-то… ненормально. То речной водой – очень сильно, будто он как следует поплескался в Неве, используя наросшие на каменные ступени склизкие водоросли в качестве мочалки. То целебными травами – шалфеем и зверобоем, мелиссой и ромашкой. То по-церковному густо и вязко, как в день нашего знакомства.
А ещё у Феликса иногда появлялась татуировка в виде золотой рыбки с длинным, как у петушка, хвостом. Причём в разных местах: на шее, на запястье, на локте…
– Она всегда здесь была, – с невинным лицом ответил мой сосед, когда я напрямую спросил его об этой бесовщине. А потом его лицо неожиданно потемнело: – Ты сегодня ходил на Смоленское кладбище?
– Да. Я ищу завязку для романа и хотел изучить легенду про братскую могилу священнослужителей. Возможно, ты слышал, что туда в начале двадцатого века…
– …Да-да, я знаю, – перебил Феликс и вдруг, брезгливо схватив меня за рукав, потащил на кухню. Там он с грохотом выдвинул один из ящиков, в котором что-то зазвенело. – После революции на кладбище привезли сорок священников и поставили их перед выбором: либо они отрекаются от веры, либо их хоронят заживо, а дальше пусть им помогает их бог. Выпей это. Быстро.
Феликс сунул мне какой-то пузырёк из непрозрачного зелёного стекла.
– Что это?
– Женя, пей! – рявкнул Рыбкин так внезапно, что я вздрогнул. – Ты там землю рыл, что ли!
– Как… как ты понял?
– Выпьешь – отвечу.
Пока я, стоя в центре кухни, лихорадочно глотал подозрительную жидкость, на вкус отдающую ореховым сиропом, Феликс обошёл меня по кругу, хмурясь и щёлкая пальцами то у головы, то у груди.
– Я унюхал, – объявил он на полном серьёзе, вновь встав передо мной, и, прежде чем я как-то среагировал на это, спросил: – С кем ты был? И что именно вы там делали?
Я почувствовал, что пунцовею.
– С девушкой…
– Откуда у тебя взялась девушка?! – опешил Феликс.
– В приложении познакомился, – огрызнулся я. – Мы гуляли, я рассказывал ей то, что успел узнать о мистическом Петербурге, она интересуется такими вещами. У неё был с собой полароид. Мы сфоткались и решили закопать карточку там, на месте предполагаемой могилы.
– А на кой чёрт, скажи, пожалуйста? – Об острый взгляд Рыбкина можно было порезаться.
Мне категорически не нравилось то, каким тоном он со мной разговаривает. И при этом я чувствовал волнение – странное волнение от приближения чего-то непостижимого, о чём я, может, всегда втайне мечтал, – и поэтому терпел злость соседа.
– Просто так. Захотелось, – проворчал я, опустив взгляд. – Она любит всё необычное. Я тоже люблю всё необычное…
– Контакты этой девушки. Быстро.
В поле моего зрения появился нетерпеливо протянутый Феликсом смартфон в мраморно-белом с золотой окантовкой чехле.
– Я не собираюсь давать тебе… – возмущённо начал было я, но в этот момент у меня в голове вдруг словно зашуршали осенние листья. А вслед за этим послышалось жутковатое, вызывающее мурашки девичье пение:
Раз, и первый иерей выходит из-под земли,
Разматывает клубок, открывает другим пути.
Я охнул: ощущение было такое, будто кто-то воткнул иголку мне в самое сердце, а потом резко вытянул её обратно, но нить, вдетая в эту иглу, так и осталась со мной.
– Началось, да? – спросил Феликс таким мрачным тоном, который ну никак не вязался с его легкомысленной жёлтой футболкой (во всю спину – вышивка «Свети!») и идиотской причёской с выбритыми висками.
– Ч-ч-ч-что началось? – схватившись за грудь, почему-то шёпотом спросил я.
– Действие проклятия. Тебе скоро станет плохо, – отчеканил Феликс, пока я, больше не протестуя, лихорадочно вбивал в его телефон контакты Маши, с которой познакомился всего-то два дня назад. – Вывернет наизнанку – и отлично. После этого возьми горсть леденцов и ловца снов из третьего ящика комода в гостиной. Леденцы съешь. Ловца повесь у окна и ложись спать, только предварительно запри дверь в свою комнату и проведи вдоль неё черту из соли. Не выходи до зари и никому не открывай. Даже мне.
Выхватив у меня свой телефон, он опрометью кинулся в прихожую, натянул белые кроссовки и, не завязывая шнурки, в спешке буквально вывалился из квартиры в пахнущую свежей краской парадную. Но ключ при этом провернул в замке четыре раза. Мне показалось, что дверь на мгновение полыхнула светом, но, возможно, это была галлюцинация.
Потому что мне действительно стало плохо, и я побежал в ванную.
Это была безумная ночь. Весенний город за окном – обычно живой, полный согревающе-медового света фонарей, прохладной тёмно-синей воды и мягкого смеха гуляющих – сегодня напрочь отрезало от меня толстое стекло. Окно было закрыто, но ловец снов возле него раскачивался, как маятник, и я то и дело слышал скрежет и стук, будто что-то снаружи пыталось подцепить раму и пробраться ко мне. Сам я метался, охваченный лихорадочным жаром, и в голове у меня постепенно появлялись новые строки тревожно-тянущего напева про священнослужителей:
Двадцать пятый иерей ступает по мосту
И гасит фонари, включает тишину.
На улице вдруг стало гораздо темнее.
Разбуженные священники один за другим двигались ко мне со Смоленского кладбища, и неведомый голос в голове непрошено сообщал мне, где они сейчас находятся:
Двадцать девятый иерей открывает двери,
Уже неважно – веришь ты или не веришь…
Затуманившимся, воспалённым от жара взглядом я смотрел на то, как латунная ручка на двери моей спальни начинает медленно поворачиваться. И застывает.
Соль, по просьбе Феликса насыпанная мной у порога, вдруг заплясала, как пустынные пески во время бури, но все же провёденная ею черта оставалась широкой и непоколебимой. Ручка затряслась, будто её дёргали изо всех сил. Ловец сна стал раскачиваться ещё сильнее, а тени, что давно уже обитали на карнизе, вдруг начали вытягиваться, обретая очертания призрачных мёртвых священников. Они теснились за окном, прижимаясь к нему, их мёртвые лица искажались – они что-то шептали мне, они пытались попасть внутрь. Одновременно с тем начала сотрясаться уже вся дверь. Мне казалось, она сейчас просто вывалится. Превозмогая тошноту и слабость, я сполз с постели и щедро сыпанул на пол ещё соли из огромной пачки, захваченной на кухне.
А потом, простонав что-то вроде «Получайте, твари!» – метнул пригоршню в щель под дверью.
С той стороны послышался визг, от которого кровь стыла в жилах. Зато девичий голосок в моей голове больше не пел: судя по всему, пока двадцать девятый иерей не выполнил необходимое действие, песня не могла продолжиться.
А проклятье – исполниться.
«Интересно, а где Феликс?.. – подумал я, заползая обратно на кровать. – Смог ли он спасти Машу? И вообще… Кто он все-таки такой?»
Мой жар не спадал. Призраки за окном и дверью не исчезали. В комнате было холодно, ужасно холодно, я сжимался в комок под двумя одеялами, но не мог согреться и всё чувствовал, как моё сердце, будто вязаная игрушка, прошито двадцатью девятью призрачными нитями – по числу пришедших священников.
Это было больно. Но не смертельно.
Интересно, а от всех сорока я бы умер? И если уже двадцать девятый иерей должен был попасть в мою комнату, то чем бы занимались оставшиеся одиннадцать? Завели бы светскую беседу? Или, заставив исповедоваться напоследок, размеренно, по всем правилам этикета, сожрали?
Дурацкие мысли, как ни странно, успокаивали. Я наконец-то уснул – под стоны, шёпоты, скрежетание и стук со всех сторон.
А проснулся от того, что услышал, как латунная ручка вновь проворачивается – на сей раз со щелчком, до конца – и дверь резко открывается, со зловещим шорохом проезжая по соляному барьеру.
Я вскочил и приготовился драться – голыми руками. Но в дверном проёме, залитый лучами уже взошедшего солнца, стоял Феликс. Такой помятый и в настолько запылённой одежде, что выглядел скорее бродягой из тех, что готовы по памяти прочитать тебе полтомика стихов Бродского в благодарность за сто рублей.
– Фух, ну и душно у тебя здесь, – сказал Рыбкин, быстрым шагом проходя к окну и распахивая его во всю ширь. В комнату тотчас влился свежий и ужасно холодный ветер, заставивший меня затравленно забиться обратно под одеяло. – Поздравляю, Женя. Ты выжил. И, кажется, даже не сошёл с ума. Знаешь, что это значит?
Я затравленно посмотрел на него. Потом – на толстый слой пепла, который за ночь появился на моем карнизе. На такой же слой пепла – за дверью в холле. На бывшего прежде белым, а теперь ставшего багряным ловца снов, и на… двадцать девять шрамов, которые я вдруг заметил на своей руке и которые, как ступеньки, поднимались к плечу, в дальнейшем явно намереваясь спуститься к сердцу, но… К счастью, их вовремя остановили.
– Это значит, что нам надо серьёзно поговорить, – пробормотал я, чувствуя себя героем одного из тех сериалов, которые всегда с таким азартом ругал.