Повернув голову, Лиза заставила себя посмотреть в окно. Снег действительно прекратился, но ещё стояла темнота, и фонари подсвечивали белые сугробы на Невском. День наверняка будет ясный и погожий.
Только вот Лиза не могла просто отмахнуться от того, что видела. От собственного лица, искажённого ужасом. От самой себя, сотканной из снега там, где нет пространства, а время условно.
– Ты говорил… что нужно этим духам?
Губы всё ещё слушались плохо, тело била дрожь, но Лиза твёрдо посмотрела на Матвея. Он нахмурился:
– То ли тела, то ли души.
– А если они забрали мою душу, я бы почувствовала?
Ответить Матвей не успел, но вряд ли он мог знать наверняка. Маруся на полу застонала, приходя в себя, где-то вдалеке послышался сигнал «Скорой», спешащей на помощь то ли к ним, то ли к кому-то другому, у кого проблемы исключительно с телом.
Лиза в последний раз покосилась на окно, боясь увидеть собственный силуэт. Но там никого не было.
– Не смотри, – посоветовал Матвей. – На всякий случай.
Софья РолдугинаТролль-контроль
Санкт-Петербург наши построили, это как пить дать.
Нет, никто не замахивается на лавры Трезини. Я просто предлагаю задуматься: куда делся, например, Фонтана – да-да, тот самый, который приехал вместе с Трезини и которого называют то Джованни, то Франческо, то вообще утверждают, что их было трое… Наш архивариус – а он, к слову, немного застал те времена, так что может рассказать немало любопытного – намекнул однажды, что Фонтана, мол, не из архитекторов, а из каменщиков, ну, вы поняли, тех самых.
Что ж, похоже на правду.
Только человек из ордена, так сказать, заслуженный, матёрый каменщик, мог додуматься до мостов. Проблему с зыбью это, безусловно, решило: нечисть не способна пересекать живую, текучую воду, даже если идти не вброд, а поверху.
…и только итальянец, человек знойного юга, мог упустить из виду троллей.
Сейчас наш офис дрейфует где-то в районе Кирочной улицы.
А что, удобно.
Метро там временно не работает, поэтому бары, кофейни и пивнушки переезжают с места на место и закрываются чаще обычного. Затеряться, вернее, затесаться – проще простого. Мы обычно успеваем вписаться на месяц-другой, пока хозяева не найдут новых арендаторов, а как только приходит срок освободить помещение – перескакиваем в другое, более-менее подходящее. Случайные люди к нам не попадают. Со стороны офис выглядит так: ремонт затянулся на неопределённое время, всё в стройматериалах, окна затянуты плёнкой или газетой, рабочие – полупрозрачные и с зыбкими лицами, но кто и когда приглядывается? – иногда выскакивают на перекур.
Но если хорошенько приглядеться, то справа от двери, заляпанной побелкой, можно разглядеть маленькую бронзовую табличку: «ГосОблУТРОК», Государственное областное управление по контролю за троллями.
Или, если коротко, – тролль-контроль.
Когда входишь, то сразу попадаешь в приёмную; там теснится вдоль стены ряд пластиковых оранжевых стульев и мерцает окошко для сдачи документов. Дальше кабинет директора, совмещённый с рабочей библиотекой: массивный стол-бюро – предположительно работы Гамбса, красное дерево, инкрустация и золотые вставки; массивные книжные шкафы до самого потолка, расписанные оградительными знаками; наконец, ортопедический офисный стул, который я лично заказывала, когда ножки у старого кресла подгрыз беглый анцыбал. Директор мне тогда выписал премию, между прочим, только третью за всё время работы…
Ну, три премии – уже достижение.
Справа от кабинета – архив, хотя вернее, наверное, говорить зоопарк. Окон там нет. Одну стену целиком занимает картотека, такая высокая, что без стремянки не обойтись; рядом с ней притулилась шаткая конторка, над которой парит зелёная лампа – Карл Людвигович говорит, что его старым чувствительным глазам полезней мягкое волшебное освещение. На работе он появляется после обеда, а уходит далеко за полночь, однако начальство готово терпеть любые его причуды, потому что больше никто не в состоянии справиться с архивом. Представьте себе огромный зал с низким потолком, заставленный рядами тяжёлых металлических сейфов; в сейфах – папки на завязках, в папках – дела, а в каждом деле – акты, отчёты и непременно запечатанный конверт.
А в конверте – тролль.
Или ещё что похуже.
Вообще единственный надёжный способ быстро уничтожить тролля – разрушить мост, под которым он родился. Раньше, лет четыреста назад, это и правда работало. Если тролль где-то поселялся, то поначалу от него было проще откупиться монеткой, безделушкой… да хотя бы зёрнышко бросить вниз! Или прикупить у колдуна оберег – иногда это даже дешевле обходилось. Когда тролль вырастал, а с ним – и тролльи аппетиты, легче было сломать мост, чем возиться с изгнанием чудовища, которое обязательно вернётся, да ещё и обозлённое. Собственно, потому в Питере поначалу мосты и были временные, летние, чтобы ничего особенно страшного там вырасти не успевало; проблемы начались позже, после Бетанкура.
Да уж, одно лечим, другое калечим.
Теперь-то рушить мосты – не выход, проще отловить тролля и заточить. Поначалу для заточения использовали шкатулки, но их неудобно хранить, поэтому со временем перешли на бумагу. Листы с печатями выдаёт канцелярия, инспектору только и остаётся, что пустить их в дело – а потом, уже заполненные, передать Карлу Людвиговичу. Оп – и готово! Он помещает их в конверты и подшивает в дела.
Говорят, что через сто лет дело само по себе ликвидируется вместе с троллем, но, судя по масштабам архива, как раз наоборот.
А жаль.
За архивом – общий зал. В одном углу – стойка канцелярии, шкаф для текущего документооборота и Лерино рабочее место, где она штампует листы с печатями и ведёт учёт инфицированных мостов. В другом углу сидит наш сисадмин Саша, милосердный кудрявый бог стабильного интернета; Саша вот уже пятый год безуспешно пытается хоть как-то автоматизировать процесс взаимодействия с центром, ввести цифровые подписи и всё такое… Наивный! Если у нас когда-нибудь и внедрят электронное делопроизводство, то это будет выглядеть так: мы получаем документ, а потом распечатываем и передаём начальству, тратим целую пачку бумаги на черновики, финальный вариант сканируем, подписываем цифровой подписью и отправляем.
Словом, всё станет только сложнее, без вариантов.
Но Саша хотя бы сделал нам вайфай, за это уже памятник можно поставить.
Между Сашиным столом и канцелярской стойкой – рабочие места инспекторов. Я сижу на подоконнике: своего стола у меня нет, потому что я стажёр – последние лет двадцать, с тех самых пор, как сюда устроилась. Это ничего, правда! Стремительную карьеру у нас тут не сделаешь, но и торопиться особо некуда, ведь обычная человеческая старость мне не грозит. Конечно, однажды я тоже дорасту до инспектора и получу свой собственный стол и личный фонд в архиве, но пока меня просто приписывают к кому-нибудь из старших. Это удобно, потому что ответственности вроде как никакой… и обидно, потому что я ничего не решаю.
– Ларочка! Организуй нам кофе, пожалуйста!
А ещё директор свято уверен, что раз я стажёр, значит, ничем особо не занята.
Три раза ха.
…я, конечно, злюсь, но кофе всё равно делаю. Во-первых, с кофемашиной справляется кроме меня только Саша, а он сейчас крепко занят, судя по нахмуренным бровям – наверное, сражается в очередной раз с техникой, чтобы вайфай добивал до всех помещений. Нетривиальная задача даже для дипломированного шамана, если учитывать толщину стен в исторических зданиях… и недостаток финансирования.
Кстати, о финансировании.
Кофе осталось совсем немного, но я, прежде чем потрясти упаковку, стараюсь как можно яснее представить себе звук пересыпающихся зёрен: как маракасы, только громче. Это срабатывает – иногда такой несложной магией получается обмануть мир. Материализовать в холодильнике кусок пиццы на завтрак – если хорошенько поверить, что вчера ну точно, ну сто процентов один оставался; задержать трамвай на минуту-другую, чтобы не ждать следующий…
Кстати, такие же лакуны восприятия порождают и троллей: взгляд ночью вниз, во тьму, на зыбкую кромку между водой и берегом, где определённо таится нечто.
– Спасибо, Ларочка, – прочувствованно говорит директор, сощурив чёрные монгольские глаза. – И вот твой маршрутный лист на сегодня. Ознакомься, птичка, и занеси в канцелярию.
Фамилия у него Чингизов, а имя-отчество никто не помнит; все его называют Хан Ханычем, с тех пор как сто с лишним лет тому назад он с наскока влетел в тролль-контроль – тогда ещё троллий сыск – и всего-то за четыре года вышиб тогдашнего директора прямиком в архив.
Впрочем, я подозреваю, что это было не отступление, а манёвр, и Карл Людвигович тогда уже сам устал от руководящей работы.
Маршрут мне сегодня достаётся простой, профилактический, вдоль Мойки. Там зона повышенного риска, так что проверяют её еженедельно, и тролли попросту не успевают расплодиться… Это из хорошего. А из плохого то, что моё имя в бланк опять вписано с ошибкой: не «Ларисса», как аргосская нимфа, а просто «Лариса».
Всего-то одна буква, но мне это кажется дурным знаком.
– Ты на улицу? – вскакивает с места Саша, увидев, как я плетусь к выходу. – Я с тобой!
Если честно, это меня всякий раз удивляет.
С виду мы, конечно, ровесники, но так-то Саша младше меня ровно вдвое. Он из хорошей питерской семьи: мама веган, папа – йог, у таких карма на три поколения вперёд чище первого снега. После школы сам автостопом уехал на Алтай, поступил в ПШУ – Первое шаманское – и выпустился с отличием на год раньше. Он ходит в худи с мотивирующей надписью и в джинсах из переработанного текстиля; волосы у него белые и кудрявые, а глаза серые.
И я – сирота казанская, чайка-оборотень; меня и в тролль-контроль взяли только потому, что в чаячьем виде удобнее заглядывать под мосты.
Сейчас на груди у Саши написано: «Твори!»