Университет. Он, конечно, дает громкую и звонкую ноту жизни острова. При парадном «входе» расположены несколько главных факультетов – филологический, исторический, философский… Но на В. О., уже в линиях, обитают и не менее важные очаги образования – скажем, кузница государственных кадров, юридический факультет. Юриспруденция вообще важная тема острова. Здесь всегда было множество «контор», есть они и сейчас. Связано ли это как-то с «немецкой темой»? Немцы издавна селились именно на В. О., была «Немецкая слобода», Лютеранская церковь на Большом проспекте (в сохранности) – атмосферу этой жизни можно найти в романе Лескова «Островитяне». Юридическая и немецкая темы образуют на В. О. упорное стремление к порядку, закономерности, регулярности, точности, строгости и – покою. Васильевский – самый спокойный по характеру район Города. Он резко отличается, скажем, от замороченной, резко-контрастной, психованной «Петроградки» (Петроградского района). Он как будто предлагает «идти прямо» – но при этом, смирно и спокойно шагая, можно забрести Бог весть куда.
Это прекрасно знал трогательный писатель Вадим Шефнер. Васильевский остров – не такой уж частый персонаж русской литературы, но герои повестей и рассказов Шефнера неукоснительно обитают именно здесь, как и их автор (Шефнер много лет жил в Шестой линии). Шефнер упорно писал о великих людях, изобретателях и подвижниках, которых никто не замечает и не ценит. Они по обывательским меркам – неудачники, и самые грандиозные их свершения никого не впечатляют. Писатель рассказывал о жизни своих прелестных пораженцев исключительно с юмором. Фантастический элемент его сочинений даже как будто и не заметен – с таким невозмутимым лицом автор повествует о каком-нибудь работнике бани, который изобрел коньки для бега по воде. Ведь это нормальное дело для жителя Васильевского острова, где самые невероятные мечты будто строго впаяны в круговорот регулярного и правильного. Здесь правильно мечтать и делать фантастические вещи – потому что в самом появлении острова, в его родовых основаниях впаяна мечта.
Говорят, эта мечта сбылась лишь отчасти: Tsar Piotr хотел, чтобы между линиями пролегли каналы, как в Венеции. Причем многие приезжие убеждены, что каналы таки и были, только они засыпаны при Советах. Во всяком случае, Tsar Piotr, видный мне из окна Медный всадник, ликом обращен именно в сторону Васильевского, и к нему обращена торжественная царская длань. Приветствует ли царь свою несбывшуюся мечту? Нас ли, островитян, ободряет?
Меня что ободрять – если с утра никто не отравит новостями, я и без того в радости живу. В бассейн иду мимо дворца Меншикова, Университета, Кунсткамеры и Зоологического музея – к Бирже: там, на набережной Макарова, у меня очаг оздоровления. Вздумается гулять вечером – направо, по набережной, к Горному институту, прекраснее места и не сыскать. Церковь моя – Андреевский собор в Шестой линии, идти 200 метров. Рядом – рынок, автошкола, аптека, магазинчик и прокуратура. Ни одного новодела на километр кругом! Что еще нужно человеку, я вас спрашиваю?
Неприятности жителя Васильевского – всегда пространственные. Скажем, ремонт любого моста означает крутой транспортный коллапс: мостов мало, они перегружены, а ремонтируют их всегда в питерском стиле – то есть будучи погруженными в летаргический сон. Меняют трубы под Большим проспектом – еще один коллапс. А ежели два коллапса сразу? Да у нас и три кряду возможны. К примеру, перекрывают мост, проспект – а заодно и станцию метро «Василеостровская» отправляют на капремонт. Или: при губернаторе Валентине Ивановне, женщине исключительной жизнерадостности, по городу расставили что-то вроде огромных чупа-чупсов, мигающих разноцветными огоньками. Один такой штырь водрузили напротив моих окон, так что несколько лет у меня словно нарыв пульсировал в зрительных нервах – проклятый чупа-чупс вырабатывал счастье сутками. Потом демонтировали, и вот она опять – радость.
Споры вокруг того, кто таков Василий (Васильевский же остров), закончились в районе празднования 300-летия Петербурга твердым ответом историков в античном духе: не знаем и не узнаем. Памятник неизвестно кому стоит на пешеходной зоне, в Седьмой линии. Бронзовый. Похож на артиллериста (при нем пушка), с усами, приветливый. Люди охотно фотографируются рядом с Василием – люди любят бронзовые памятники почти так же страстно, как святую воду. Но по силе выразительности Василий значительно уступает памятнику Ленина на Большом проспекте, у здания районной администрации. Это исключительно маленький и грустный вождь на высоком постаменте. На Васильевском Ленин вряд ли бывал по своим скорбным подпольным-то делам. Заводов и фабрик здесь мало, памятных досочек о сходках и стачках нет. Вообще нет адресов, связанных с революциями. Морской дух, художнический, юридический, немецкий – революционного духа на Васильевском не было. Так и то сказать, Октябрьский переворот разве был законным? Это юридический казус…
Да, не забудем о море. До него можно дойти – по Большому проспекту. Вот и Гавань… Тяжелые серые волны, ветер…
Как не хочется умирать, прости Господи!
Александр МелиховКак бы нам остаться варварами?
Архитекторы лишь закладывают семена городов, а взращивают их поэты: чего бы стоил Петербург без «Медного всадника»!
И чего бы стоила сказка о Ленинграде без ленфильмовского Медного всадника, восходящего на прожекторных лучах ежевечерне на миллионах экранов от Калининграда до Чукотки!
В наш утопающий в щебенке шахтерский поселок моего отца забросила рулетка НКВД, и среди бескрайнего казахстанского мелкосопочника он оказался самым культурным человеком на территории, равной трем Франциям. И всячески демонстрировал, что и в любом медвежьем, волчьем и барсучьем углу можно оставаться благородным, уважаемым и счастливым человеком. Центр мира можно разместить всюду!
Но однажды меж черных голов нашего клубного барака как-то по-особенному взошел Медный всадник в направленных на него прожекторных лучах – словно это были горящие глаза мира, устремленные к сердцу вселенной, на которое сейчас и в самом деле взирали тысячи и тысячи глаз в тысячах и тысячах клубов на тысячах и тысячах верст нашей необъятной родины. И я понял, что если я когда-нибудь не оседлаю этого красавца-коня, застывшего на гребне каменной волны, мне конец.
Увы, мир до ужаса неодинаков – в нем есть равнины, на которых человека не видно уже с трех верст, есть чащи, где еще что-то можно разглядеть разве что с десяти шагов, есть расщелины, в которые вообще никто никогда не заглядывает, – и есть вершины, видные со всех концов земли. В захолустье бессмертия не бывает, и наше влечение ко всему центральному, доминирующему есть не что иное, как тяга к бессмертию.
И когда, абитуриент волшебного матмеха, со своим оранжевым фанерным чемоданом, одурев от блеска, сини и Ниагары красот, по каменной кольчуге я устремился к Неве, а простукивавший мимо буксир осчастливил меня по колено настоящей невской волной, я ощутил это как крещение в ленинградцы!
И сколько бы я ни странствовал по прекрасному и яростному миру, ничто не заставляло мое сердце биться с таким предвкушением, как приближение к Ленинграду, звуки имени которого заставляли меня вздрагивать не менее, чем графическая красота этого слова. Я еще над уральскими речками предвкушал, как, смакуя, побреду Кузнечным переулком мимо Кузнечного рынка, мимо пышущих значительностью совковости, занюханности, криминогенности – к гордой Фонтанке, заплаканной известкой из гранитных стыков с раскустившимся там безалаберным бурьяном. Потом – облокотиться на узор чугунный и замлеть от свободы, свернуть направо – к Аничкову мосту или налево – к дому Державина…
Не только гении и кинофирмы – каждый из нас тоже заселяет любимые города собственными идеями и призраками. К своему пятидесятилетию я пустил пятидесятилетнего героя прогуляться по любимым местам университетской юности, вне которых для него весь мир чужбина, – и теперь сквозь его странствия сам не вполне различаю знакомые улицы. Любимая университетская линия испоганена беспросветно советским памятником Ломоносову. Приподняв пухлое лицо, Михайло Васильевич щурится через Неву на Медного всадника, словно передавая вызов одного ваятеля другому: пошляк не потупит взора перед гением! Зато спуск к Неве, где я принял крещение в ленинградцы, все тот же…
У центрального входа в Двенадцать родимых коллегий гордые ордена на трезиниевском фасаде теперь кажутся мне кровавыми болячками, но скрижаль подвигов «1905–1906 года» уже не оскорбляет памятных досок Менделееву-Докучаеву: Девятьсот пятый год и далек, и воспет. И хмурые своды смотрели сквозь сон на новые моды ученых персон…
Белые больничные колонны, мраморные доски с длинными списками павших университантов, самый длинный в мире коридор, услужливое эхо, бесконечные шкафы старинных, с позолотой томов (половину не достать без лестницы, но они никогда никому и не потребуются: дело храма – хранить высокое и бесполезное), бесконечная аркада окон, разделенных портретами укоризненно взирающих Отцов. Левая даль по-прежнему перекрыта грандиозным полотном – лысеющий заочник В. Ульянов сдает экзамен, повергая в изумление и негодование вицмундирных профессоров – кто привстал, кто, наоборот, откинулся в кресле…
О, так здесь уже новая мазня – советники в буклях выслушивают петровский завет: «Университету быть!» Темный канцелярский коридорчик, непарадная лестница, ударил в глаза узор на плитках – тени, знайте свое место! – внезапная, ни к селу ни к городу реклама Промстройбанка, а в гардеробный закут и вахтер не пустит.
Снова Нева, горячий гранит, пластилиновый асфальт, неумолимая жара, беспощадное низкое солнце – скорее под арку, мимо блоковского флигеля, мимо фабричного кирпича огромного спортзала, где мы выхлопывали друг дружкой брезентовые маты, не догадываясь, что вот-вот на них же начнет хлопаться будущий президент России.
Пока же на красно-копченой стене две прежние белые доски: первый зал для игры в мяч, первая радиопередача инженера А. С. Попова.