Не скончался,
И не вылетели даже комары из подвала.
И снова бродить. Или просто смотреть из окна. И чувствовать, что стареешь и скоро умрешь. И отдавать этой убивающей и умирающей красоте последнее – в обмен на никчемную окрыленность.
Грифон на Банковском мосту.
Облезла позолота.
Царапки по всему хвосту —
Привет от санкюлота.
На этих крыльях не взлететь,
Когтями мост не сдвинуть.
Стоять покрашенным на треть
И в снах о прошлом стынуть.
И видеть правильных людей
С неверными мечтами,
И разжимать чугун когтей,
И молодеть летами,
И снова просыпаться зря,
И мост крепить в пролёте,
И ждать, когда лучом заря
Скользнет по позолоте…
Вздыхая, понимать, что не умер. И вдыхать полной грудью что-то невообразимо влажное и больное, что есть – петербургский воздух. Или душа?
Увы, товарищи, увы,
Ни я не вылуплюсь, ни вы.
Мы невский воздух в грудь вберем —
И все умрем.
Есть ли в нас что-то, помимо города? Музыка? Книги? Картины? Любимые люди? Любимая работа? Не знаю. Мне кажется, что все то, что без Петербурга, – этого у нас нет. Или нас там нет. Даже если мы вроде бы там. И там красиво. И уютно. И хорошо. Потому что мы – петербургские зомби. Рабы красоты, которую не в силах сберечь и которая убила нас и даровала нам вечность.
У семи без глазу нянек
В люльке спит дитя.
Осенью мороз подвянет,
Листья в такт крутя.
Выползет из нор прохожий
Выйдет в рейс трамвай
Город с потускневшей рожей
Заглянул за край —
Не увидел ничего там.
И опять продрог. И сердечная икота
Болью между ног
Отдается, словно шлюха, —
Разговорчиво и глухо.
Мой шестнадцатилетний сын не хочет быть похожим на меня. И, наверное, правильно делает. Он любит путешествовать и не любит ходить по музеям. В отличие от меня, объездил почти всю Европу. И как-то сказал: «Такого красивого города нигде больше нет. Венеция, Рим, Флоренция? Нет. Париж, Прага? Нет. Барселона, Амстердам, Таллин? Тоже нет. Там просто есть „что-то старенькое“. А здесь – огромный город целиком. И я хочу жить только в центре Петербурга. Не в новостройках. Хотя там есть классные квартиры». Вот, наверное, и все…
Плотной оберткой обернута наша вселенная
Дремлет притихшая крейсер «Аврора» нетленная
В небе купается черная с синим красавица
Вам этот город не нравится?
Правда, не нравится?…
Андрей БитовСтранноприимный двор
Мемуар памяти И. П.
Не хочу писать, не могу молчать!
К моему 75-летию милые дачники, снимающие у нас в Токсово на лето тот самый верх, на котором в 1963-м была написана «Дачная местность», подарили мне прекрасную амбарную книгу, выполненную еще в дореволюционном дизайне, хотя и в сталинскую эпоху, – в коленкоре, с муаровым обрезом; и я не мог не попытаться хоть что-нибудь в нее записать. В окошечке с рамочкой, наклеенном на обложку, я решительно вписал название своего последнего проекта «К столетию 1913 года» и надолго задумался, с чего же его начать на такой красивой и чистой первой странице.
Побродив по участку, я в результате написал следующее:
Сквозь эту щелочку в сортире
Гляжу, как в мушку на прицеле,
Но мушка ползает по ней.
Затерян в мире, словно в тире,
Стрелять я не имею цели,
И сам я цели не видней.
Слишком много у меня было связано с Токсово: мы там жили и переселялись на мой Аптекарский остров лишь с первым снегом.
В 1967 году нам с Ингой Петкевич и пятилетней Аней стало тесно на Аптекарском в четырнадцатиметровой комнате. Инге, пожалуй, было теснее, чем мне: свекровь и свекор за стенкой были все-таки моими папой и мамой. Зато нас иногда отпускали вечером вдвоем в гости. Мы, как теперь принято говорить, отрывались.
В тот день – у Глеба Горбовского. Он жил тогда на Пушкинской улице, между чудесным первым памятником Александру Сергеевичу и Невским проспектом. Я набрался, Инга еле тащила меня.
Перейдя пустой ночной Невский напрямую, чтобы поймать несуществующее такси, я стал окончательно неуправляем, залез в телефонную будку, где и пытался прилечь, решительно заявив, что здесь и буду жить! По-видимому, мы уже не в первый раз обсуждали квартирный вопрос. Наши друзья Виктор Голявкин и Валерий Попов уже получили квартиры от Союза писателей в новостройках Купчино. Для меня это была больная тема: и просить у начальства что бы то ни было, и покидать дом, связанный с моими первыми, блокадными, воспоминаниями, родную Петроградскую сторону; и вообще – переезжать от родителей из Петербурга в Ленинград… Поэтому я и куражился в телефонной будке на жилой площади в пол квадратного метра. Потом я куражился, подлец, и перед мамой на Аптекарском, разместившись меж входных дверей так же ловко, как в телефонной будке: мол, вот как мне тесно! Мама плакала: если вы уедете от нас, то разведетесь.
Мне было плохо и стыдно на следующий день, и я все-таки пошел в Союз писателей под предлогом подать заявление на квартиру. Подкрепившись в писательском буфете, я решительно поднялся на второй этаж и толкнулся в дверь секретаря по оргвопросам. По протоколу это была не писательская, а гэбистская должность. Я был уже известный молодой писатель и с интересом разглядывал его, а он про меня знал.
Из окна этого кабинета был хорошо виден Большой дом.
Как я теперь понимаю, этот чиновник, как всякий чекист, более известный по незапоминаемому имени-отчеству, чем по фамилии, был здравым и не смущенным идеологией человеком.
«Я тебя понял, – сказал он мне, – но и ты меня пойми: предоставить тебе сейчас квартиру я не смогу.
Заявление я, конечно, приму, но тебе придется ждать очереди. Да и дом когда еще достроят… а тут прямо завтра. Квартира хоть и коммунальная, зато на Невском проспекте – и две очень красивых комнаты в старинном доме, высокие потолки. Тебе может так понравиться, что ты и не захочешь ни в какое Купчино, куда наш старый комсомольский поэт Семен Бытовой как раз и переселяется».
Надувшись на предпочтение Бытового Битову, я все же решил взглянуть на дом – Невский проспект как-никак! Гоголь, Пушкин… Подойдя к дому 110, я расхохотался: прямо около арки двора стояла та телефонная будка, в которой ночью я пытался поселиться! «Навеселе, на дивном веселе, я находился в ночь под понедельник…» – опять же напротив Горбовского. Погляжу и к нему загляну: как он там? Опять же повод.
Флигель мой стоял в глубине двора, поперек, и был он построен за век до меня, чуть ли не при жизни Пушкина.
В квартире жило четыре семьи. В конце коридора помещался гнилой сортир, а из барской комнаты Семена Бытового были видны старые вязы плюс тополь и прилепившийся гнездышком к брандмауэру очаровательный домик с деревянной галереей, нечто тифлисское или даже голландское. Под галереей, как скульптура, ржавело авто двадцатых годов. «Последний частный дом на Невском проспекте», – с гордостью пояснил мне Бытовой. «Частный? – удивился я. – Значит, его можно перекупить…» – «Что вы! – возмутился Бытовой. – Борода никогда его не продаст». Борода оказался не меньшей достопримечательностью двора, чем его дом и авто.
Что ж, и чекист, и мама оказались правы. Комнаты мне понравились, мы переехали и через год разошлись.
Даже Семен Бытовой оказался прав: Борода не продал мне домик.
Нет, бывает все-таки польза от текста, пусть даже смехотворного… память! Когда все было не так и все еще были живы.
Оставим этот разговор
Нетелефонный. Трубку бросим.
В стекле остыл пустынный двор:
Вроде весна. И будто осень.
Стоп-кадр: холодное окно,
Ко лбу прижатое в обиде…
Кто смотрит на мое кино?
А впрочем, поживем – увидим.
Вот радость моего окна:
Закрыв помойку и сараи,
Глухая видится стена,
И тополь мой не умирает.
Печальней дела не сыскать:
Весну простаивая голым,
Лист календарный выпускать,
Вчерашний утоляя голод.
У молодых – старее лист.
И чуждый образ я усвою:
Что дряхлый тополь шелестит
Совсем младенческой листвою;
Что сколько весен, столько зим…
Я мысль Природы понимаю:
Что коль не умер – невредим.
Я и не знал, что это знаю.
Вот стая вшивых голубей,
Тюремно в ряд ссутулив плечи,
Ждет ежедневных отрубей
(Сужается пространство речи!) —
И крошки из окна летят!
Воспалены на ветке птицы:
Трехцветный выводок котят
В законных крошках их резвится.
Вот – проморгали утопить —
И в них кошачьей жизни вдвое:
Проблема «быть или не быть»
Разрешена самой собою.
Их бесполезность – нам простят.
Им можно жить, про них забыли…
И неутопленных котят
Подобье есть в автомобиле:
Прямоугольно и учтиво,
Как господин в глухом пальто,
Среди дворовой перспективы
Стоит старинное авто.
Ему задуман капремонт:
Хозяин в ясную погоду
Не прочь надеть комбинезон…
В решимости – проходят годы!
Устроился в родном аду!
Ловлю прекрасные мгновенья…