Над церковью святой Екатерины,
Над крышами домов твоих старинных,
«Гранитный город славы и беды»,
Шумит, гуляет непременный ветер,
Всегда сырой от Ладожской воды…
Тот дом на Васильевском действительно старинный, а этот, так называемый «сталинский», построен в год смерти Сталина, в год нашей встречи с Борисом на месте другого, погибшего во время обстрела.
«Понаехавшие» в разные времена называют Петроградскую сторону «Петроградкой», а Васильевский остров «Васькой». Слышать это невыносимо так же, как «Гостинка», «Апрашка»…
Но можно ли было уцелеть петербургскому генофонду, многократно уничтоженному! Сначала высылали дворян, потом – без разбора в годы большого террора хватали всех, потом тысячами хоронили в блокаду, потом уже после войны добивали остальных по пресловутому «Ленинградскому делу».
И городских начальников по советской, до сих пор сохраняемой традиции всегда откуда-то присылали, не доверяя местным. Вот и возникли «„Апрашка“ и „Васька“». И уродливые новостройки, заслонившие ту самую Небесную линию, о которой писал академик Лихачев.
Возвращаюсь к своим адресам. Литейный проспект, 9. Здесь размещалась редакция журнала «Аврора», куда меня в 1978 году назначили ответственным секретарем и откуда выгнали в 1982-м после публикации в журнале рассказа Виктора Голявкина «Юбилейная речь», воспринятого властями как пасквиль на Брежнева. И не только властями: Анатолий Чубайс в своей книге вспоминал, как они у себя в НИИ читали тот номер «Авроры», полагая его предвестником перемен. Вот, мол, началось, раз уже разрешили смеяться над генсеком.
Но в том-то и дело, что никто ничего не разрешал. Все произошло случайно, а оттого еще комичнее. Но комичность эта стоила мне работы. Увольнял меня целый синклит, собравшийся в одном из кабинетов Смольного. «Мы вам больше не доверяем», – сказал хозяин кабинета.
Формулировка живуча до сих пор. Недавно Путин снял с работы брянского губернатора как «утратившего доверие». Ох уж это доверие! Слава богу, геббельсовская формулировка «национал-предатели» не была тогда еще в ходу. А то бы называться мне так, как некоторым журналистам сегодня.
Через два года, когда умер Брежнев, меня «простили», и я снова оказалась на Фонтанке, 59 в роли редактора спортивной (!) газеты. А последний мой рабочий адрес – Невский, 70, где в особняке генерала Сухозанета – Дом журналиста и Союз журналистов. Именно так – «Союз журналистов» – называлась моя последняя газета.
Но города – это не только улицы и дома. Это прежде всего люди. Когда Мандельштам писал: «…У меня телефонов твоих номера», он же как раз имел в виду людей, которым можно позвонить, с которыми можно поговорить («На лестнице колючей разговора б!»), с которыми можно разделить любовь, работу – жизнь.
«Среди каких прекрасных людей жила ты!» – воскликнул Александр Моисеевич Володин, прочитав мою книгу «Как жаль, что так поздно, Париж…» Как он был прав: я бы и не написала своих книг, если бы меня не окружали мои прекрасные родственники и друзья.
И – мои города. Москва и Петербург. Они, как люди, помогают жить в этом сложном мире с его то и дело возникающей гнусностью. Двадцать лет назад казалось, что вместе с советской властью ушло то, что так давило душу.
И вдруг опять – пятая колонна, иностранные агенты, «крымнаш», война… И бессмертная, как оказалось, фраза: «Мы вам не доверяем».
А мы – хочется крикнуть – вам! Но кто услышит этот крик?
Так что же остается? Остаются любимые люди и любимые города – тишина арбатских переулков, белые ночи над Невой… И волшебный Париж, и шумящий Рим…
Прочтите это слово – Рим – наоборот. И получится мир. Целый мир. Так много!
Даниил ГранинПантелеймоновская улица[6]
Пантелеймоновская улица времен моего детства. Магазин братьев Чешуриных – молочный магазин, выложенный белым кафелем, – там сметана разных сортов, творог в деревянных кадушках, молоко в бидонах, масла, сыры, и сами братья орудуют в белых фартуках с черными блестящими (из кожи, что ли?) нарукавниками. А на углу Литейного была кондитерская «Ландрин». А дальше по улице к Соляному переулку – булочная Филипповых, утром я бежал туда за горячими рогаликами, булочками, мама посылала. Был какой-то магазин «Лора»…
По улицам ходили трамваи с «колбасой» – резиновым шлангом на задней стенке (для пневматики), мы катались на «колбасе»: цеплялись за нее и ехали. Шли ломовые извозчики, под телегой моталось ведро, позади прикреплен был номер; грузовики АМО, тележки разные, шли татары-халатники с мешками, почему-то полосатыми, в них собирали всякое тряпье, лом; шли лоточники, газетчики, стояли с корзинками торговки, шли точильщики со своим точилом, шли стекольщики с ящиками поблескивающего зеленоватого стекла, трубочисты, пильщики дров с пилами и топорами, лудильщики… Сколько их было, разного рода мастеровых. Маляры с длинными кистями и ведрами, полотеры со щетками, измазанные коричневой своей мастикой, обойщики… Чистильщики сапог сидели на углах. В каждом дворе была часовая мастерская. Там с лупами в глазах сидели за большим витринным стеклом, склонив свои лысоватые головы, часовщики. Потом там была портняжная мастерская…
На углу Моховой – закрытый распределитель «Красная звезда». Рядом магазин ЛСПО (Ленинградский союз потребительских обществ). Сколько их было, этих аббревиатур… К магазинам прикреплялись – в конторах ЖАКТов (жилищно-арендное кооперативное товарищество) выдавали «заборные книжки», в них ставился штамп магазина.
Все это исчезло, прочно позабыто, и ни к чему помнить. Хотя из этого состояла наша жизнь.
У Спасской церкви стояли пушки, а в Вербное воскресенье на площади перед церковью устраивалась ярмарка. Обитая черным бархатом карусель. По бархату стеклярус. Китайцы продавали скрипучки, веера, чертиков, «тещины языки», «уйди-уйди». Пряники продавали, длинные конфеты, обкрученные ленточками, моченые яблоки, семечки, конечно, причем разных видов: жареные, сырые, тыквенные, чищеные. На лотках торговали маковками, это вроде ирисок, но сваренных на сахаре из мака, и постным сахаром всех цветов.
Улица была вымощена деревянными шашками, панель – плитами, ворота на ночь запирали, парадные тоже, дежурные дворники сидели у ворот, а уж к ночи уходили в свои дворницкие. Наша дворницкая была в подворотне, туда звонок. Если приходишь ночью, звонишь, тебе открывают – и надо было сунуть за это двугривенный.
Почти все жили в больших квартирах, где было два хода – парадный и черный. По черному таскали дрова, приходили дворники, прачки. Да, были прачки. Во дворах вешали белье, выбивали ковры, работали обойщики, кололи дрова. Позже квартиры стали делиться, почти все разделились надвое, поставили перегородку – получились две квартиры, одна имела черный ход, другая – парадный.
Во дворах устраивали представления, приходили шарманщики, скрипачи, с ними певцы, иногда целые трио или квартеты. Жильцы высовывались в окна, слушали, кидали им монетки медные, серебряные, завернутые в бумагу.
Люди ходили в галошах, в валенках и в ботах.
Были керосиновые лавки. За керосином ходили с бидонами. На керосинках кипятили чай, варили обед. Еще были примусы, их накачивали, они гудели синим пламенем. Примус – это эпоха, это большая часть жизни.
Примусы взрывались, сколько из-за них было пожаров!
На кухнях стояли плиты, их топили дровами, на них варили, жарили, пекли. В комнатах – печки, топили осторожно, чтобы не было угара. Эта минувшая жизнь имела множество бытовых правил, которые навсегда исчезли.
Горячей воды не было, ее грели на кухне. У некоторых в ванной стояла колонка, ее тоже топили дровами. Глиняные горшки, горшечники, гончарные изделия – их не стало, так же как мужчин-почтальонов: раньше это была чисто мужская профессия.
Кто стучится в дверь ко мне
С толстой сумкой на ремне…
Это он,
Это он,
Ленинградский почтальон.
Лошадям подвязывали к морде торбу с овсом или с сеном. Они хрупали, время от времени потряхивая этой торбой.
Недалеко была парикмахерская «Поль», там стриглась мама, там завивали и красили.
На Литейном царили букинисты, продавали коллекционные марки. Там собиралась другая публика, там был Торгсин, там гоняли нищих.
В самом начале нэпа частных магазинов было больше, возле Бассейной улицы располагался магазин «Особторг», там торговали по завышенным ценам. Но к нэпманам относились беззлобно: народ понимал, что изобилием обязан им, их трудам, их предприимчивости.
Много было всякого, но много и не было. Не было на улицах негров, да и вообще иностранцы были редкостью; на стендах не клеили газет, газеты не бросали под ноги, как и всякие обертки, кульки, целлофаны… Прохожие стали другие, мусор стал другой, время-дворник все подмело.
Я застал уже остатки нэпа, но воспоминание осталось прочное. Разноцветная, шумная свобода, масса выдумки, заваленные товарами магазины. Страна вдруг окунулась в хорошую жизнь, сытую, одетую. И спокойную. Ленин сказал, что нэп вводится «всерьез и надолго». Поверили – но сразу после смерти Ленина стали нэп ликвидировать.
Появились очереди, не стало ни товаров, ни продуктов. А то, что было, уже не продавали, а «выдавали» – по карточкам, по ордерам. И колбасу, и ботинки. В городе исчезли хорошо одетые люди: ни шуб, ни манто, прохожие выглядели однообразно – френчи, косоворотки, шинели, кепки, женщины в платочках и беретах…
Виктор ТихомировОт Гангутской до Чайковской
«Ви-и-тя, Вова, до-омой!»
…Вот панорама одной из центральных улочек Ленинграда – Гангутской (прежнее название Рыночная). От улицы Фурманова она упирается в Фонтанку. На одной стороне расположено здание бывшего Музея обороны Ленинграда (некогда разгромленного вследствие внутрипартийной большевистской грызни, теперь частично восстановленного), так что место известное. На дворе приблизительно 1957 год. Война кончилась давно, новые времена придут нескоро.