Ирина БасоваВозвращение
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу;
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Ленинград. Всякий раз – приезжаю ли я сюда, вспоминаю ли о нем – как рефреном звучит «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» И тут же контрапунктом трезвая мысль – мой город, но до слез незнакомый… Мой, но незнакомый.
Я никогда не жила в Ленинграде – в том банальном, рутинном смысле, когда человек, прикрепленный к месту жительства, становится частью населения. Вернее, жила в таком раннем детстве, которое и не помню вовсе. Но, может быть, именно эти детские, утопленные в бессознании воспоминания и создают ту трепетную субстанцию, которая вздрагивает тотчас при одном только имени: Ленинград. Печалиться об этом нет надобности: каждая моя встреча с городом была исполнена значения, несла в себе важное сообщение, которое открывалось не сразу, а чаще всего спустя годы. Во всяком случае, эту тайну – правду о себе самой – я открывала вместе с ним. И в подтверждение этой магической связи с местом рождения самые важные моменты жизни мне подарены Ленинградом.
Казалось бы, достаточно: я родилась в Ленинграде – чего уж боле? И только спустя годы поняла, чтó означает адрес, записанный в моем свидетельстве о рождении: канал Грибоедова, 9. Младенческая память не подсказывает мне ничего осязаемого, связанного с ним. По причинам, которые стали мне известны значительно позже, мама со мной, новорожденной, оттуда съехала – не по своей воле, но по воле судьбы, которая в тот момент обернулась чертовой силой Большого дома. Шел 1937 год.
Жизнь не любит оборванных страниц и предлагает свои варианты окончаний – с тем, чтобы любой жизненный сюжет был бы так или иначе завершен. Как правило, мы не слышим этих предложений – то ли по лености, то ли по глухоте душевной, а то и пребывая в заботах иных: особенно женщины так любят, так умеют подменять мысли о себе мыслями о других. Однако зов был услышан, и адрес канал Грибоедова, 9 в забвение не ушел. Я вернусь к нему чуть позже.
Первая память о ленинградском жилье – улица Петра Лаврова, дом 2, квартира 16 (Фурштатская, как не совсем понятно для меня поправляла бабушка). Когда мы там поселились – не знаю, но к началу войны мы жили по этому адресу: отпечатался, как на картинке, спуск в бомбоубежище по очень высоким ступенькам (ножки-то были маленькие). Взрослые, ахая, рассказывали, что где-то по соседству упала бомба. Я была занята своим целлулоидным пупсом Васей…
С Петра Лаврова мы уехали в эвакуацию, сюда же вернулись после окончания войны. По Литейному ходили трамваи. Мальчишки висели на колбасе. За огромными фанерными щитами с нарисованными домами прятались развалины. На другом огромном щите – реклама макарон. Мы задаем вопросы, дедушка нам объясняет, что такое макароны. Из воспоминаний того же времени: мультфильм «Бэмби», мороженое, трубочки с кремом – в «Норде»…
И тем не менее мне, восьмилетней девочке, уже тогда открылось петербургское великолепие нашего дома, углового, выходящего второй своей стороной на Литейный. Весь его нижний этаж занимал гастроном – он существует и поныне. Мне нравились наши высокие окна из толстого цельного стекла, без перекладин; с недетским восторгом я входила в огромный парадный подъезд с камином, поднималась по мраморным ступеням, огибающим ажурную клетку лифта.
Осенью я пошла во второй класс школы, в те годы еще женской, располагавшейся на той же улице Петра Лаврова, прямо напротив нашего дома. (Школа эта существует и поныне.) Короткими зимними днями я уходила затемно и возвращалась затемно. Лестница была тускло освещена синей лампочкой. Поднималась пешком на пятый, последний этаж. Видимо, нам, детям, было запрещено пользоваться лифтом без сопровождения взрослых. Потом мы переехали в Крым. Но большая комната с камином в огромной коммунальной квартире осталась за нашей семьей. Там продолжали жить бабушка, и дедушка, и мамина младшая сестра тетя Саша, которая в конце концов стала ее единственной владелицей.
Прошло десять лет. Я уже училась в Москве. И на осенние каникулы приехала в Ленинград, к Саше, к себе домой – из холодной и, в общем-то, чужой Москвы. Камин, в который я когда-то могла войти, оказался маленьким. Первым делом пошла по Литейному к Неве.
Следующий мой приезд ознаменовался тем, что на Петра Лаврова, выходя из дома, я встретилась глазами со своим будущим мужем, Борисом Заборовым. Под осенним дождем, в светлом китайском плаще и в шляпе, он сидел на бульваре напротив нашего подъезда, и его голубые глаза внимательно смотрели на меня. Но познакомились мы только через год, в Крыму.
Еще через год я, студентка биофака, была направлена на практику в Ропшу, на Научную базу по воспроизводству невского лосося. Практика была приурочена к периоду нереста. Поздней осенью под ледяным ветром на моторной лодке мы выходили на Неву. Рыбаки вытаскивали из невода огромных рыбин, производителей. Не буду описывать не очень сложную процедуру, в результате которой через несколько дней из икринок вылупились мальки… Сегодня, насколько мне известно, нет ни семги в Неве, ни завода в Ропше.
Потом юность кончилась: я вышла замуж, в Москве родилась наша дочь, Марина, мы закончили учебу и уехали жить в Минск, родной город Бориса. Отдалился и Ленинград.
А в конце семидесятых возникло слово отъезд. Люди задвигались – эта волна подхватила и нас. Впрочем, у всех были свои резоны, свои про и контра. Я приняла идею эмиграции очень болезненно. От депрессии спасали стихи – свои и чужие. Этому времени принадлежит мой Прощальный цикл. Ленинград был далеко, почти забыт, но – оказалось – не забыт, а жил в душе всегда:
Над пилястрами точеными
Примостились птицы сизые
И химерами незлобными
Стынут, стонут под карнизами.
А внизу, равнины площе,
Залитая лунной синью,
Спит заснеженная площадь
В лучшем городе России.
…
Я под лаской твоих очей
От тебя на любом расстоянии.
Я в бессоннице белых ночей
В дни июньского солнцестояния.
В 1995 году я приехала в Ленинград, поменявший к тому времени свое имя, уже из другой жизни – из Парижа. Я приехала с сыном Кириллом на закрытие выставки Бориса, которая из Москвы, из Пушкинского музея, переместилась в Санкт-Петербург, в выставочный зал «Манеж». Это было наше первое посещение России после 15 лет эмиграции.
Остановились мы в «Астории»; наш давний друг пожелал отвезти нас прямо к ступенькам отеля, сопроводив словами: «Пусть видят, что у вас есть крыша». Так я узнала еще одно значение этого простого слова. И еще он добавил: «Гостиница-то мафиозная», – что совершенно повергло в панику Кирилла, знакомого с фильмами о Чикаго. (По-моему, всю ночь он ждал перестрелки и успокоился только на следующий день, в Эрмитаже.) Тем не менее, бросив чемоданы, уже в сумерках мы вышли в город. Перед нами простерлось великолепие Исаакиевской площади; и ноги сами повели меня мимо памятника Николаю I до набережной Мойки и по ней – до Невского проспекта.
В 10 часов вечера на Невском не было ни души, только светились окна редких ресторанов с фантастическими меню и с такими же фантастическими ценами. Входить туда мы не решались. В Ленинграде было немало адресов, по которым нас помнили и ждали. За этими дружескими застольями возвращалась прежняя жизнь. А проснувшаяся память узнавала город, с которым связана история моей семьи. Названия, вернувшиеся из прошлого, превращались в реальность. Я знала, что во времена оные у деда был дом на Фонтанке, в котором жила его большая семья – восемь человек детей, и ее набережная уже поэтому не была для меня чужой. Так же, как и Лиговка, на которой жила когда-то бабушкина сестра – тетя Люба. Времена более близкие вернулись именем улицы Марата – адресом маминого брата. А Михайловский замок – Инженерным училищем, в котором во время войны служил мой «второй» отец, Яков Басов. И времена совсем недавние – Академией художеств, alma mater моего мужа…
В 2004 году у Бориса состоялась выставка в Русском музее, в Мраморном дворце – еще один наш приезд. И еще один. Менялись люди, но камни – силуэты домов, перспективы проспектов, имена улиц – оставались родными. Одиноким паломником шла я на Петра Лаврова – красивую массивную дверь с медными ручками заменила серая бронированная, с кодом, войти в подъезд было невозможно. (В мой недавний приезд, в мае 2014 года, и этой двери не оказалось. Вход то ли под арку перенесли, то ли во двор – на черную лестницу?) Всякий раз приходила я к светлому дому номер 9 на канале Грибоедова. Посмотрю, погрущу, уйду… В один из приездов обнаружила мемориальную доску, почти слепую. С трудом нашла – Борис Корнилов. И каждый раз мысль: не в последний ли раз я здесь? Но жизнь распоряжалась по-своему…
Однажды в Париж приехал издатель из Санкт-Петербурга – и мой первый сборник стихов вышел в Ленинграде. Чуть позже – второй.
В другой раз судьба приняла облик молодой женщины, которая появилась в парижской мастерской Бориса с огромным букетом роз. Розы предназначались не мне, не Борису, а нашему другу, театральному художнику Эдуарду Кочергину. Мы отмечали его день рождения. Представляя меня, он шепнул ей: «Это дочь Бориса Корнилова». И всё – машина была запущена… Встреча была судьбоносной – хоть я и не люблю это слово. А как назвать – удача? Это больше чем удача. Наша гостья только что выпустила книгу об Ольге Берггольц. А тут сам Корнилов плыл к ней в руки. Упустить этот сюжет, эту внутреннюю рифму было невозможно.