В моем распоряжении был бесценный – для меня бесценный – архив, который хранился в маленьком чемоданчике и, как мне казалось, никого, кроме меня, не интересовал. И вот появился остроглазый читатель, слушатель, сопереживатель. Друг. Поэт. Редактор. Так в серый парижский день начиналась книга – Борис Корнилов. «Я буду жить до старости, до славы…».
И так же неожиданно жизнь вернула меня на канал Грибоедова, в дом номер 9.
Все, связанное с этим адресом, всегда тревожило и волновало меня. Я многое знала о Писательской надстройке – из рассказов мамы, теток, из литературных воспоминаний. И от отца – «По улице Перовской иду я с папироской» (Малая Конюшенная в те годы носила имя Перовской). Я знала, что соседями – и друзьями моих родителей – были Стеничи, Валя и Люба (Любочка, как ласково называла ее мама), Михаил Зощенко, Николай Олейников, Ольга Форш (с которой и мне довелось познакомиться). Я – знала. Но не ощущала себя причастной этому дому – до поры до времени…
Удивительная способность моей новой подруги – влюбляться без остатка в своего героя, в идею, в свою работу. Корнилов, его жизнь и его судьба, по ее верному разумению, не вмещались в книгу. И начался поиск иного измерения. Так возник замысел фильма «Борис Корнилов. „Все о жизни, ничего о смерти…“», вскоре снятого режиссером Аллой Чикичевой.
Для меня кульминацией съемочных дней был эпизод, когда привратник дома номер 9 по каналу Грибоедова вручил мне ключ от квартиры 122, от нашей квартиры. В своем волнении я забыла про камеру: я действительно отнеслась к этому моменту всерьез, не как к постановочному, но как к наиважнейшему в моей жизни, как к возвращению – как ни наивно это звучит. Неважно, что через несколько часов я должна была покинуть эту квартиру навсегда, важно было, что я – вернулась! Что мы – вернулись. Это было удивительное и странное ощущение – я была на съемках не только самой собой, но как будто вошла в жизнь моих родителей, в их время. Я не ставила себя на их место, но я их видела; вот отец идет по этой улице, мама поднимается по этим ступенькам, открывает вот эту дверь. И меня не покидало радостное чувство, что я возвращаю их к жизни. Подтверждением чуда было и то, что квартира в самом центре города, в престижном, как нынче говорят, районе, более чем за семьдесят лет не была изничтожена, не была ни перестроена, ни отремонтирована. Какие боги сохранили ее в изначальном виде? Для того только, чтобы девочка, которую когда-то давно принесли сюда в пеленках, увидела этот сундук для дров в прихожей, голубой кафель на кухне, изразцовую печь, у которой грелась мама, Люся. Я открывала окна, выходящие на Перовскую, трогала деревянные переплеты, которые хранили прикосновение родных рук, и смотрела с улыбкой, как отец несет «домой халву». И я не грущу, что почти сразу по окончании съемок появился новый владелец и в квартире начался ремонт. Следы памяти, которые принадлежали только нам, не должны принадлежать чужим людям. И осталась победная мысль, что квартира, прежняя, меня дождалась!
С возвращением пришло и новое открытие города. Если прежде жизнь с грустной очевидностью была сосредоточена на прошлом и все пути приводили меня или на канал Грибоедова, или на Петра Лаврова, то теперь сам город вторгался в мою жизнь. В ней появились набережная Макарова – адрес Пушкинского дома, Васильевский остров, Выборгская сторона, Нарвская застава; и драгоценная россыпь огней Дворцовой набережной, которая вдруг открылась на подходе к Троицкому мосту с Петроградской стороны. От этой красоты захватило дух. И сам канал Грибоедова, который прежде был ограничен для меня Спасом-на-Крови и Невским, повлек меня вдоль своих берегов в места столь же прекрасные, сколь незнакомые. Это было в мой недавний приезд, в солнечный, жаркий майский день. Я особенно не задумывалась о маршруте; вспомнив что-то или завидя что-то, переходила мосты и мостики, углублялась в улицы незнакомые, часто безлюдные. Все встречи были как будто случайными – и неслучайными, – словно какой-то добрый навигатор указывал мне, куда я должна идти. Мною владело приятное чувство, что город ведет меня за руку, как маленького ребенка. Безлюдие вдруг сменялось шумом Театральной площади и музыкой из окон консерватории. И снова тишина Крюкова канала, и здание Мариинки без признаков жизни в этот час дня. И так до Новой Голландии, обогнув которую, я вернулась опять на канал Грибоедова…
«Все о жизни, ничего о смерти…» С сожалением приходится нарушить этот завет Бориса Корнилова, в который, похоже, он и сам-то не очень верил – строчки эти принадлежат его последнему, Пушкинскому циклу, написанному в 1936 году, когда уже развернулась травля поэта.
А может быть, этими словами Борис Корнилов пытался заговорить судьбу, уже предчувствуя, что она ему готовит.
Я тоже не хотела бы заканчивать этот очерк смертью, но любовь к отеческим гробам требует всё договорить до конца. Эта любовь и повела меня за пределы города – на Левашовскую пустошь. Я давно знала об этом захоронении, которое сердце и душа отказывались принимать. И которое не умещалось в сознании – да и сейчас не умещается. Но жизнь в который раз заставила меня; и я вошла в зеленые ворота этого страшного места, которое свидетельствует только о том, что человек способен на зверства неописуемые. Со стесненной душой, под солнцем, которое не грело, бродила я меж сосен в поисках символической могилы, и моим Вергилием был Александр Николаевич Олейников, сын поэта, чей прах покоится здесь же, как и прах моего отца.
И не важно, вернусь ли я сюда когда-нибудь: адрес этот, как и многие другие, записан в моем сердце.
Париж, лето 2014
Татьяна МэйЧерез Атлантиду – дворами
Даже не знаю, где это началось. Может, на Пестеля, когда, встретив двух бегущих навстречу хохочущих девчонок, вспомнила, что Пестеля раньше, до 1923-го, называлась Пантелеймоновской, и жили на ней сестры Катя и Даша из «Хождения по мукам». А может, в Манежном, когда случайно подняла глаза на маленький (и вмещается-то всего один стул) балкон углового дома – давным-давно в теплые дни на нем можно было увидеть Чуковского, согнувшегося над рукописями, или впервые вылетевшую из соседнего окна Муху-цокотуху. А может…
Словом, в какой-то момент, и впрямь изменивший мою жизнь, я вдруг даже не осознала – почувствовала, что это не просто город с изумительной архитектурой и кошмарным климатом. Всё, что я читала с детства, все персонажи, исторические и выдуманные, их творцы с друзьями и врагами – обступали с разных сторон, махали из окон, обгоняли на улице. И оказывались зачастую не менее реальными, чем соседи по дому. Почему, собственно, грязнуля, убегающий сломя голову от взбесившейся мочалки (куда смотрит милиция!), имеет меньше прав на существование, чем какой-нибудь Иван Петрович Сидоров, отдавивший мне ногу в маршрутке. «Да по тебе желтый дом плачет!» – резонно сообщила здравомыслящая сотрудница, с которой я поделилась своими соображениями. «Кстати, о желтом доме! – встрепенулась я. – Там сидел Германн!»
Болезнь моя стремительно прогрессировала. Я полюбила шататься по петербургским задворкам, после чего сидеть, уже не чуя под собой ног, на изъеденных ступеньках, разглядывать обитателей дворов, заводить беседы с самыми неторопливыми – старухами, пьяницами и котами, изучать настенные мене-текел, прислушиваться к доносящимся из окон перебранкам и любовным взвизгам – и вплетать все это в события, давно растворившиеся во времени, словно в кипятке кусок рафинада.
Город – не всегда, под настроение – благосклонно расстегивал пуговицы на своем заношенном, залатанном сюртуке и, как Гулливер лилипуту, позволял увидеть содержимое жилетных карманов.
Здесь можно, пробираясь грязнейшим захламленным двором Литейного, в котором дворничиха с глазами-семечками сметает в кучу окурки, шприцы и обрывки матерщины, встретить фрески Альтамиры. Споткнуться на Кронверкском о погнутый, почти вросший в крыльцо столетний декроттуар – скребок для чистки обуви. Сочувственно прочесть в Саперном переулке криво наклеенное на водосточную трубу рукописное объявление: «В понедельник в 21:45 я вышел в магазин за продуктами и услышал из окна этого дома гениальное классическое музыкальное произведение. Житель квартиры, из окна которого играла музыка, пожалуйста, напишите название эсэмэской или на этом листе!»
Всем этим распирало поделиться. Домочадцы и друзья быстро запросили пощады, и надо было искать, куда направить обуревавших меня демонов. «А ты води экскурсии, – предложила все та же сотрудница. – Вон сколько вашего ненормального брата по городу бегает».
Кто бы мог подумать, что с помощью трех маргинальных занятий – чтения, бесцельных блужданий по городу и трепотни – можно привлечь столько братьев по разуму. Ну или его отсутствию, не спорю. И чем больше мы ходили, тем ярче и сильнее прорастал живой Петербург сквозь придуманный или давно исчезнувший, а придуманный упрямо становился реальным. Как, например, теперь, показывая пустырь на Второй линии у Среднего проспекта, где двести с лишним лет назад Ломоносов устроил первую химическую лабораторию, удержаться от истории про заросшего алкаша в некогда белых штанах, который, оторвавшись от своей веселой компании неподалеку (чисто «Завтрак на траве» Эдуарда Мане, только бабы у них были одетые), азартно рассказывал нам, как Михайло Васильевич выплавлял свою смальту. И что цветные кусочки этой смальты, такие же яркие, как в 1743 году, до сих пор спрятаны в земле под травой, тоже он поведал и для убедительности попрыгал, бренча мелочью в кармане, на этом месте.
И не всегда бывает понятно, где экскурсанты, а где представляемые им достопримечательности. Раньше, например, я смотрела на стариков с опаской. Брякну невзначай «Васька» или, борони бог, «Петроградка» – и погонят они меня палкой вдоль какого-нибудь протяженного фасада, как Петр I – светлейшего князя Александра Данилыча. Но быстро оказалось, что это самые драгоценные участники, поскольку помнят такие мелочи, которых нигде не вычитаешь.