У дома, соседнего с нашим, стояли атланты, поддерживая балкон. Они и сейчас стоят. Один, как и положено, босой, а другой почему-то в ботинках со шнурками. Почему так? Загадка! В каком городе это еще может быть? Увидев их, я пришел в восторг. И с тех пор этакая чудаковатость, гротеск – мой стиль. Атланты показали пример. Помню, что я сразу стал водить туда знакомых ребят: «Смотрите, смотрите!» И очень волновался: первый раз пытался овладеть вниманием публики. И сразу почуял – сильнее всего действует гротеск, «атлант в ботинках». Это я понял, еще не зная Хармса, – сам город подарил это мне.
В дальнем конце нашего переулка была вывеска «Молочный завод» и поднимался высокий железный забор, заглянуть за который было невозможно. Вспоминаю себя – мне уже лет шестнадцать, ирония – это уже обычный наш тон, и я усмехаюсь: Почему же молочный завод так засекречен? И вдруг сочинился рассказ – первый, который был напечатан: «Случай на молочном заводе» – о том, как шпион залезает в гору творога, и для того, чтобы его поймать, милиционеры съедают эту гору. Шпион бежит в соседний двор, лейтенант гонится за ним, возвращается и докладывает: теперь он в масло залез! Я еще не знал, зачем я все это придумываю, но остановиться уже не мог.
И первый выход в «большой свет» – тоже отсюда, с теми средствами, которые переулок дарил. Вместо шпаны в городе теперь царили стиляги, и всех волновало: как показать себя? В соседнем доме, номер 5, – как раз за той высоченной кирпичной стеной! – был таинственный маленький заводик. Железные ворота, с улицы, всегда были замкнуты, но мы проползали под ними – так велика была страсть! Не выпрямляясь, в полуприседе, мы проникаем в темную кладовку, где в пахучем углу свалены узкие обрезки очень мягкой, чуть мохнатой материи, – до сих пор помню ее на ощупь – и пихаем ее за пазуху.
– Атас! – доносится шепот, и мы бежим. В своем дворе стремительно расходимся, закрываемся дома, и только тут, с колотящимся сердцем, озираем добычу. Это куски мягкой технической байки, порезанной на полоски, но главное, что пьянит, они – совершенно невероятных, недопустимых в нашей советской стране расцветок – помню то испуганно-сладкое чувство. Нежно-лимонный, слегка даже постыдный розовый, недопустимый – мы это чувствуем уже ясно и остро – оттенок зеленого. Но именно это нас и возбуждает. Молча объединяемся во дворе, но идем по улицам как бы каждый сам по себе. «Стяги» наши еще за пазухой, не на шее – на шею рано! По этим улицам так не ходят. Но – Невский! На Невском можно, чего нигде больше нельзя, – и хотя здесь легче всего и получить наказание за свою дерзость, но «на миру и смерть красна»! Сколько диких фигур отразилось тогда в тусклых зеркалах на углу Невского и Литейного – фигур страусиной походки и павлиньей окраски. А вот и мы! В ближайшей к Невскому подворотне наматываем на шеи свои стяги-кашне, чувствуя их запретный отсвет на коже щек, – и выходим на Невский! Идем, напряженно ловя взгляды встречных… Ну как?… Никак! И неужели это будет так – никогда тебе не заметят? Наверное, мое возбуждение и отчаяние было сильнее, чем у других: я вдруг вижу, что иду уже один, выхожу на Аничков мост… Никто не смотрит на меня! Порыв ветра выбивает слезы… «Я молод был, безвестен, одинок» – стихи Бунина о такой же его прогулке пронзили меня через много лет… Где они – эти шарфики с Саперного переулка?
Прохожу по нему каждый раз с волнением: здесь проснулась моя душа.
Я учился в 182-й школе напротив дома Мурузи на Литейном и проходил через булыжную тогда площадь у собора Преображенского полка. Очень не хотелось входить в школу, где ждали меня множество неприятностей, и я поднимал глаза к часам на соборе… и если я очень хотел – часы всегда мне дарили пять минут – передохнуть, собраться с силами. И я написал рассказ «Божья помощь» – о том, что пять минут, если они очень нужны, Бог подарит всегда. Но если, обнаглев, ты будешь требовать десять и двадцать – ничего не получишь. Это я понял тут. И в эти же годы, в доме Мурузи, Бродский смотрел с балкона на эту же церковь.
Очень важно, что здесь, рядом, в местах дислокации Преображенского лейб-гвардии полка, оказались, вернувшись из эвакуации, и Бродский, и Довлатов, и Горбовский, и Уфлянд, теперь здесь живет Кушнер – «Преображенский полк» петербургской литературы сложился здесь – эти улицы и переулки «отдают нам» то, что впитали в себя раньше.
Потом мы переехали в новостройку, где вокруг не было абсолютно ничего. Все, что я любил, исчезло. Ровное поле. Но вдруг и там стали «рисоваться картины». Я закончил институт, добирался на работу. Помню, как мы стоим на остановке, отвернувшись от ветра, и снег лепит сугробы у нас на спинах. Потом резко поворачивались, вглядывались вдаль – не показался ли автобус? Различить их можно было по огонькам: двенадцатый – красно-синий. Шел понятно откуда, но непонятно куда. Тридцать первый, желтый и зеленый, вез прямо к далекому метро. Радость! Или – общий хохот, когда приходил уже третий подряд ненужный номер. Это уже был наш «театр на окраине», такой бурной «реакции зала» я не видел больше нигде.
И еще один «театр». Поначалу исчезли продукты, а потом – алкоголь. И алкаш Боря, со связями в магазине, вдруг сделался главным, мог теперь осчастливить любого в километровой очереди. Сказать кому-то: «давай деньги, возьму», а кого-то унизить. И сделался этаким вдруг монархом, «казнил-миловал». Мой рассказ о нем – «Боря-боец» – принес мне первый успех в литературном мире. Так что та «командировка на окраину» оказалась полезной.
Но после я сделал все возможное, чтобы вернуться в центр, и вот я оказался на Невском, в доме 13. Этот угол Невского и Большой Морской – самый лучший угол в мире – это я понял, многое повидав. Я оказался в квартире, где раньше жила Ирина Одоевцева, поэтесса Серебряного века! В Ленинграде был тогда закон о наследовании писательских квартир – писателями. Это было неплохо: сохранение литературной жизни. Конечно, давали такие квартиры не всем. Но я, счастливчик, успел проскочить в щель между социализмом и капитализмом. При социализме мне бы не дали как беспартийному, а при капитализме – только за деньги. И теперь, когда я возвращаюсь домой, чувствую прилив счастья: неужели я живу в этом красивом доме, в стиле классицизма, так красиво расположенном на углу?
И сколько на Невском вдохновляющих мест! Скажем, Аничков мост. На одном его конце, по признанию Достоевского, он пережил самый счастливый миг жизни, когда вышел от Белинского, который его похвалил.
А я свой самый счастливый момент пережил на другом конце моста, возле «Книжной лавки писателя», когда увидал, как красивая девушка вслух читает своему парню веселый рассказ из первой моей книги, и оба смеются.
И еще было счастье, когда друг мой купил катер, и весь водный Петербург стал наш. Нам такой Питер открылся с воды! И современный, и исторический: подплывали к каким-то обшарпанным дворцам, тогда малоизвестным и потому особенно таинственным – например, дворец Бобринского, внебрачного сына Екатерины Второй. Еще можно было высадиться на Новой Голландии, хотя там была военная часть, но почему-то мы там вылезали и даже купались.
Или – просто мчались, подпрыгивая на волнах, по Неве! Или вставали вдруг в Петропавловке и жили там неделю, совершенно новой жизнью! Свобода! Счастье – жить в нашем городе. Надо только поймать его – и не отпускать. Я про это написал «Безумное плаванье».
Сейчас город чистый, красивый. На мой взгляд – слишком даже ухоженный: нет таинственных, заброшенных мест, которые раньше так волновали. Публика приятная, спокойная… может, даже слишком спокойная: не хватает огня: молодежь больше смотрит в мобильники, чем друг на друга. И – нет насиженных, знаменитых мест, где бы собиралась «своя публика». Именно в таких местах и создается культура, как было, скажем, в «Бродячей собаке» в Серебряном веке. Но все равно – город воспитывает людей. В Москве – толпа, а у нас – променад. И как приятно – выйти с Московского вокзала и пойти не спеша по Невскому. Дойдешь до Дворцовой, вдохнешь воздух с Невы – и любой стресс проходит!
Ольга ЛукасПланета Ржевка
Ржевка – маленький мир, окруженный лесами и рельсами. Чтобы попасть отсюда в мир большой, надо ехать на трамвае или электричке. Лишь много позже здесь появится такое чудо современной техники, как маршрутка.
Платформу Ржевка найдете, если захотите, на Ладожском направлении. Представьте, что вы твердо решили в выходные отправиться на Ладожское озеро или в Невскую дубровку. Но по пути переругались с попутчиками и выскочили из вагона на первой попавшейся платформе. Возможно, вам повезло, и это оказалась Ржевка. Спокойная, дремотная, садово-дачная, изумрудно-зеленая. Так не похожая на свою ближайшую соседку и дальнюю родственницу с двойной фамилией Ржевка-Пороховые. О, там совсем другая жизнь: быстрая, шумная, почти городская. Когда трамвай везет нас на Пороховые, в детскую поликлинику, мы всю дорогу боимся, что доктор сделает внеплановую прививку, а на обратном пути радуемся, что избежали укола и скоро вернемся в свой безопасный мирок, где невозможно заплутать на чужих одинаковых улицах, поскольку в нашем благословенном тихом краю ни один дом не похож на соседний.
За исключением детской поликлиники, на Ржевке есть всё, что необходимо для жизни – и нет ничего избыточного. Детский сад, куда мы не ходим, потому что у нас есть бабушки. Школа, где мы будем учиться, несмотря на то что она «восьмилетка». Гастроном, универмаг, несколько маленьких магазинов. Кольцо, состоящее из трех расходящихся путей, на которых отдыхают трамваи. Железнодорожная станция, а перед ней – вокзальная площадь с маленькой желто-белой будочкой билетной кассы и стеклянно-бетонным зданием общепитовской столовой, где мы так никогда и не побываем, потому что там «собирается публика определенного сорта», как говорит моя бабушка.
Планета Ржевка – зеленая, обитаемая, ее берега омывают таинственная речка Лубья, на которую нам ходить нельзя, и безымянный пруд, несущий свои поросшие ряской воды неподалеку от нашего дома. На пруд нам тоже ходить не слишком можно, но зимой, когда он как следует замерзает, – ладно уж, так и быть. Надо же детям где-то кататься на санках.