Был такой фабрикант Паль. Был и был, мне-то до него что. Ну владел он ткацкой мануфактурой, ну назвали в честь этого немца много городских мест в районе, где он хозяйничал. Некоторые названия остались: больница Палевская, Палевский сад…
Елизаров мне ближе по композиции. Революционность его практическая. Когда я работал в Эрмитаже (кто не знает, это такой музей) – а отработал я в Эрмитаже ровно двенадцать лет, – раз в году, в январе, по-моему, на Малом эрмитажном подъезде вывешивался листок с планом. То есть это был план безотлагательных реставрационных работ – тех работ, не сделай которые, все порушится, включая скелет китов, на коих держится Евразия и Афроамерика. И в первой его строке значилось: «Реставрация исторической лодки, на которой В. И. Ленина переправили через озеро Разлив». Пункт из плана воспроизвожу по памяти, но формулировка по сути правильная. Хранилась эта историческая лодка в доме-музее… Вот, хотел сказать «Елизарова», но выяснилось, что не Елизарова, а Емельянова. Надо бы, конечно, поправиться и убрать неверную информацию, чтобы в очередной раз не выставлять себя идиотом, но это же художественная проза, и к ней неприменимы законы, диктуемые окружающей нас действительностью. Тем более чуть выше я объявил, что Елизаров мне ближе по композиции.
Елизаров, который не Емельянов, умер в 1919 году. Емельянов умер в 1975-м, оттянув пятилетний срок (дали десять, вступилась Крупская), потом ссылка в республике Казахстан. Знаете, за что? За то, что был знаком с Лениным. Какой отсюда следует вывод? Правильно. Никогда не разговаривайте с неизвестными, вдруг это окажется Ленин.
Станция метро «Елизаровская» – имени хорошего человека.
Стою я на выходе из метро, подходит ко мне незнакомец и говорит: «Слушай, не поверишь, я – гений!» Я ему: «Почему? Я верю». Дал ему пять рублей, гению чего бы не дать. Гений пожал мне руку и отправился на юго-восток.
В моем бесперспективном районе и топография какая-то специфическая. Шлаков вал, Химический переулок, Бросов тупик… Вот гуляю я долгим вечером, обласканный короткой луной. Рельсы лежат в траве, подъездные пути к чему-то. Смотрю и вижу: телефонная будка. А в ней женщина, режет себе вены опасной бритвой. Я спросил ее: «Вы это зачем?» – «Пошел мимо!» – грубо отвечает мне женщина. Я сказал ей: «Но почему?» – «По кочану», – говорит мне женщина. Я кивнул и ушел в троллейбус, который остановился на остановке.
Как сейчас помню, родился я в пятницу, 9 января, в день памяти Кровавого воскресенья. Роддом, в котором это случилось, располагался на проспекте Обуховской обороны между проспектом Елизарова и улицей Ольминского. Папа нес меня пешком по снежку, завернутого в теплое одеяло. Рядом шагала мама. Был я легкий, январь был снежный, до смерти Сталина оставалось два месяца без трех дней. До смерти мамы оставалось более полувека. Нести папе меня было неблизко. До Уездного проспекта, где мы жили в заводском деревянном доме, от роддома было километра два-три. Но для счастливого отца, которым мой папа стал, разве это расстояние – два-три километра?
Самое длинное путешествие, совершенное мной в младенчестве, – это путь от дома на Уездном проспекте до церкви Троицы, в которой меня крестили. Церковь эта в народе называется Куличом и Пасхой и расположена в дальнем конце проспекта Обуховской обороны. За восемьдесят лет до меня в этой церкви крестили Колчака, будущего русского адмирала, исследователя полярных морей и неудачливого верховного правителя взбаламученной большевиками России. Имя-отчество у него были как у меня – Александр Васильевич.
Так я стал человек крещеный.
Крестными родителями у меня были тетя Шура, папина двоюродная сестра, и только что тогда отслуживший в советской армии младший мамин брат Анатолий (Толя). Крестная, тетя Шура, всю блокаду пробыла в Ленинграде, занималась вывозом трупов, и впоследствии это сказалось на ее психике. В коммуналке на улице Марата тетя Шура обвиняла соседей в том, что они тайно проникают к ней в комнату и портят тети-Шурину мебель. В живых ее уже нет.
Крестный Толя был человек веселый. До женитьбы он играл на гитаре и балалайке и приохотил меня к этому делу. Помню, когда застолье, возьмет он в руки звонкий свой инструмент и запоет, легонько перебирая струны:
День сегодня очень чудный,
И над озером луна.
Давай-ка выпьем, милый, по бокалу,
На то же озеро пойдем,
Где соловей в кустах поет
И соловьиху к сердцу жмет,
Где косой заяц ждет лису,
Она давно с бобром в лесу,
И страху там дают друг дружке
Зверь зверюшке, рак лягушке,
Кум куме, Ванюша Нюшке,
Кто на елке, кто под елкой,
А мы на траве…
После свадьбы гитару и балалайку его супруга вынесла на помойку. Толя стал Анатолием Игнатьевичем и на Заводе турбинных лопаток, где он работал, дослужился до должности парторга. Ныне пребывает на пенсии.
У Васьки Табуреткина, юного хулигана из рассказа Алексея Толстого, был язык с бородавками, а у пожилого хулигана Жабыко, не помню имени, были страшные передние зубы. В щели между каждым из них помещались разнокалиберные монеты, чем он удачно пользовался при игре в трясучку. Кто не помнит, что такое игра в трясучку, напоминаю. Это когда в домик, сделанный из ладоней, кладут монеты, а потом эти монеты трясут. Играют двое – один трясет, а второй в какой-то момент его останавливает и говорит: «решка». Или «орел». Кому что взбредет в голову. Трясущий отнимает ладонь, и монеты, легшие «орлом» (или «решкой») вверх, достаются сопернику. Пик игры пришелся на прошлый век, на стык шестидесятых-семидесятых, мою веселую комсомольскую юность. Тогда вся школа, от третьеклассника до десятиклассника, звенела на переменках мелочью.
Щелезубого двоечника Жабыко, Ваську Табуреткина и меня связывает капитан Гаттерас. Тот самый капитан Гаттерас, что поднимался по склону действующего вулкана водружать над полюсом мира красно-синий английский флаг. Жабыко был одной из причин, почему я бежал из Купчино на улицу капитана Седова. Вот имя, для меня значимое, – капитан Седов. Я прочел о нем все, что мог. И в первую очередь – замечательную книгу Пинегина, человека, который вместе с капитаном Седовым плыл на «Святом Фоке» к полюсу. Седов полюса не достиг. Он скончался на острове Рудольфа, северной оконечности Земли Франца-Иосифа, и там погребен.
Знаете, как легко одурачить доверчивого читателя биографий? Очень просто. Выложить в общедоступном пространстве цепочку биографических фактов, унавозив ее в нужных местах намеренными гниловатыми вбросами. Так, как это сделано в «Википедии», в статье о Георгии Яковлевиче Седове. Вот выбранные места из статьи:
«Отец, Яков Евтеевич Седов, был родом из Полтавской губернии и занимался ловлей рыбы и пилкой леса. Когда он уходил в запой, пропивал имущество, и семья Седовых жила впроголодь; когда выходил из запоя, активно работал, и семья начинала жить сносно».
«Претензии и самомнение Седова были крайне высоки».
«Сам Седов допустил при подготовке экспедиции „шапкозакидательские“ высказывания и охарактеризовал цели экспедиции как чисто спортивно-политические».
«Традиционно экспедицию Г. Я. Седова называют „Первой русской экспедицией к Северному полюсу“. Однако этот термин несет в себе определенную подмену понятий, о которой полярник З. М. Каневский писал в научном журнале „Природа“: „Ни одна книга, ни одна статья по истории Крайнего Севера не обходилась и не обходятся по сей день без почтительного, а чаще – безудержно восторженного упоминания об экспедиции Седова. Словно она, без жертв и потерь, завершилась небывалым успехом, „покорением“ полюса, достижением поставленной цели! „Экспедиция выдающегося русского полярного исследователя Г. Я. Седова к Северному полюсу“ – вот что начертано на всех знаменах, как бы овевающих имя Седова. Какой полюс? Можно ли поминать всуе эту и поселе труднодостижимую точку, на пути к которой Седов прошел всего сто с чем-то километров? Сто из двух тысяч!“»
Цитата про «сто километров» выводит меня из равновесия окончательно. Я падаю на домашний ковер и хватаюсь за оледеневшее сердце. Сто километров льдов, острых иголок вьюги, выжигающих глаза и рассудок! Сто километров Севера, вымораживающего любую жизнь! Существо, отметившее свое присутствие в этом мире процитированными википодробностями, наверняка не читало в юности ни про капитана Татаринова, ни про капитана Гаттераса. Бог ему судья, этому двуногому существу, оставляю его в покое.
Улица капитана Седова проходит через мое сердце, куда бы я свое сердце ни перемещал в координатах планеты. Улица Николая Пинегина проходит параллельно Седова. Параллели, как учил Лобачевский, сходятся.
На западе мой неблагополучный район соседствует с Купчино. Сразу за железной дорогой начинаются его нечеловеческие постройки. Не ходите туда, там страшно. Там ангелы над крышами не летают, там ходит вокруг кинотеатра «Слава» рыжий человек на ходулях и ворует из колясок детей. Если все же вы окажетесь в Купчино и услышите за спиной шепот, не оборачивайтесь, не прислушивайтесь к нему, а бегите поскорей прочь. Обернетесь – и превратитесь в тень, зыбкую бесплотную тень без памяти, без настоящего и без будущего. И будете ходить за другими, как до этого ходили за вами, чтобы шепотом привлечь их внимание и тоже обратить в тень. Когда-нибудь все Купчино станет тенью, и назовут его Город тени.
Пять лет я прожил в Купчино. Знать бы, по какой ведомости надо проходить человеку, чтобы пять этих бесконечных лет мне зачли хотя бы за десять (а они тянут на все пятнадцать).
Вот еще четыре убедительных подтверждения страшной жизни в этом районе.
1. В Купчино на улице Бухарестская до сих пор живет человек Гаврилов. На самом деле это не человек. Не поступает так человек с книгой. Он ведь что – придет ко мне и сидит, сидит, читает, слюнявит палец, проводит им с треском по сгибу на развороте. Все книжки после этого кособокие и в пятнах бледно-желтой слюны. А книжка «Синий тарантул» светится по ночам зеленым.