2. В поселке при Кирпичном заводе (Южное шоссе, 55) живут кирпичники. Не знаю, как сейчас, но тогда, в годы моего школьного отрочества, страшнее их были только милиционеры. Подойдет такой кирпичник к тебе, вынет из клешей финку и зарежет тебя к чертовой матери. Директора нашей школы фронтовика Виктора Алексеевича, когда тот сделал кирпичникам замечание за разбитые фонари у школы, кирпичники скрутили ремнями и понесли на руках топить на знаменитые купчинские карьеры. Хорошо, фронтовик-директор когда-то прошел ЭПРОН – развязал себя под водой и выплыл.
3. Населению этих прóклятых мест свойственно особенное коварство – омрачать праздник выпускникам.
Когда в 70-м году в подвале дома напротив школы мы перед выпускным вечером спрятали шесть бутылок «Агдама» (чтобы в ночь на «Алые паруса» было чем освежить горло), у нас все бутылки сперли. Представляете? У других праздник – фейерверки, Нева, Ассоль, Александр Грин, – а мы, наш 10 «Б», как евреи на рекáх Вавилонских – седóхом и плáкахом, внегдá помянýти нам об «Агдаме».
4. Особо опасен в Купчино общественный транспорт. Вот пример: еду я поздно вечером из Купчино домой на Седова. Автобус пустой, в салоне, кроме меня, никого. На остановке, сразу после поворота с проспекта Славы на Софийскую улицу, в автобус входит еще один пассажир. В руке у нового пассажира урна – знаете, такая круглая металлическая со стойкой и тяжелой основой, урны этой конструкции тогда на всех остановках были. Ну, думаю, все, приехали. Долбанут меня сейчас по голове урной, и улечу я за сини горы собирать для ангелов мухоморы. Перекрестился я сикось-накось, а тот, что с урной, смотрит мимо меня и говорит, обращаясь к кому-то третьему, которого с нами нет: «Что, мама, дождалась, сука? Сейчас приеду и убью, на хрен, заколебала!», – и помахивает грозно адским своим оружием. У меня отлегло от сердца: слава богу, смерть опять дала мне отсрочку. Сегодня будут убивать не меня – пассажир с урной едет убивать маму.
Когда Господь на страшном суде начнет судить порайонно землю, то Купчино на адской сковороде займет место где-то между нью-йоркским Гарлемом и каким-нибудь людоедским Конго. Единственное, что, возможно, зачтется ему в оправдание – все-таки здесь жили несколько человек, не приди которые в этот мир, он бы обнищал и скукожился, как старик на церковной паперти. Олег Григорьев, Боренька Миловидов, Дима Новик, еще кто-то, кого забыл. Впрочем, весы судьбы – очень хитроумная штука. Чашка с этими несколькими вряд ли способна перевесить неподъемную жесть Жабыко или блюдце с бледно-желтой слюной страшного нечеловека Гаврилова.
В поэзии Володарский мост почти не отмечен. Ну разве что в известной частушке:
Вот пойду я навернуся
с Володарского моста,
и кому какое дело,
куда брызги полетят.
Не знаю, осуществил ли герой частушки свой опасный эксперимент, но мой приятель Юра Степанов рассказывал мне однажды, как он в числе других пассажиров рейсового автобуса чуть взаправду не навернулся с моста имени товарища Володарского. Дело в том, что у водителя автобуса случился эпилептический припадок, и автобус потерял управление. Хорошо, люди заметили непонятные маневры машины и что-то такое сделали, чтобы избежать катастрофы. А так бы лежать моему приятелю на илистом невском дне с выеденными корюшкой глазами.
Для меня Володарский мост памятен не именем Володарского, хотя к убиенному комиссару по делам печати, пропаганды и агитации я отношусь с сочувствием. Умереть в 1918 году за мечту о стране-утопии совсем не одно и то же, что умереть через двадцать лет сами понимаете почему.
Памятен мне мост Володарского втекающей в него Ивановской улицей, и даже не самóй улицей, хотя она для меня много что значит, а библиотекой на этой улице – я имею в виду «Абрамовку», библиотеку имени Федора Абрамова, – и даже не столько библиотекой, сколько теплой майской субботой, когда мы с писателем Носовым вышли из этой библиотеки и устроились на зеленом скате насыпи под въездом на мост рядом с каменным товарищем Володарским. А предшествовало этому вот что. Я в тот же самый день, но на полтора часа раньше, выступал в библиотеке неподалеку и за это свое выступление был премирован бутылкою коньяка. Пикантность ситуации состояла в том, что библиотека-то была детская. А Носов, выступавший во взрослой, получил только благодарность слушателей.
Несправедливость мы исправили просто: за углом на улице Бабушкина в магазине взяли хлеба и сыра (благо что коньяк у нас был) и отправились к каменному герою книжки Сережи Носова «Тайная жизнь петербургских памятников», то есть к товарищу Володарскому.
По реке Неве плыли баржи, Володарский благословлял их ход, солнце жарило, мы пили коньяк и болтали о низком и о высоком. Носову в этот день предстояло участвовать в языческом ритуале – дело в том, что в Большой Ижоре компания хороших людей устраивала заклание барана, и Носов был в числе приглашенных. Но то ли помог коньяк, то ли посодействовал Володарский, только Носов переменил решение и на бесовские игрища не поехал.
Он вообще личность непредсказуемая. Помню, как-то звоню я Носову, приглашаю его пойти на вручение премии (Довлатовской, на Мойке, 12, в тот раз она вручалась впервые), он отказывается, идти не хочет. Проходит время, он звонит мне и говорит: слушай, говорит, я пойду, не хотел, но теперь придется. Есть, добавляет, повод. А повод, оказывается, такой: писатель Валерий Попов, сосед Сережи по Комарову, они живут там летом в дачном доме Ахматовой, куда-то спрятал ключ от сортира (а ключ у них один на двоих), и Носову приходится теперь пользоваться кустами и ближайшим подлеском. Я еще пошутил тогда: да, говорю, повод хороший. Входишь ты сейчас в зал, а там Попов как раз открывает торжественное собрание. И ты ему с порога: Валерий Георгиевич, куда вы ключ от ахматовского сортира дели?
Я начал этот рассказ с моста, который обделили стихами. Но, покопавшись в своих архивах, сделал неожиданное открытие. Нашел стишок, в котором мирно соседствуют и мост, и Носов, и его борода, и даже Гоголь в конце мелькает. Вот, пожалуйста, читайте, кому охота:
Вот Носов, вот двор,
вот Фонтанка-река,
вот тянется к рюмке
пустая рука.
Вот книги… Ну, книги —
бумага, свинец…
Огонь поднесешь,
им настанет конец.
Вот Носов, вот он,
вот смеется, вот ест.
Вот встанет, сорвется
с насиженных мест.
Вот город… Ну, город,
ну, неба кусок
висит над промзоной,
как драный носок.
Трамваи грохочут,
вползая на мост,
старухи бормочут,
пугает норд-ост.
Вот Носов по-барски
тряхнет бородой,
вот мост Володарский
сольется с водой.
Вот выйдет Поприщин,
вот Гоголь пройдет.
Вот занавес нищий.
Вот Носов… Вот-вот.
Раз уж мы дошли до поэзии, то немножко поговорим о ней.
В моем неблагополучном районе поэзия сродни топографии, имеет специфические особенности. Здесь поэзия заводских окраин, а не Острова, куда ездил Блок дышать поэтическими туманами. В моем неблагополучном районе поэты – народ простой, надменной улыбки они не носят, потому что за такую улыбку здесь легко схлопотать по морде.
Вот старый рабочий поэт Куканов сочинил стихи про котельную:
Почему же вода в водомере стоит,
Водомер у тебя засорился.
Отверни и продуй, пусть вся грязь убежит,
Чтоб вода в нем всегда шевелилась.
Арматурный ли кран туго вертится, знать,
Эвон, сколько на нем накипело.
Как механик придет, не замедли сказать,
Это, брат, неотложное дело.
И за краном спускным ты, товарищ, следи,
Чтобы тоже свободно вертелся.
Чуть заело, сейчас в мастерскую сходи,
Чтобы вечером он осмотрелся.
А питательный кран, а манометр не врет?
А инжектор качает исправно?
Вентилятор у вас хорошо ли берет?
Знаешь, время бывает неравно.
Строго стой на посту! твой малейший промах —
И котел может в воздух взорваться,
Государству ущерб, разнесет зданье в прах,
Сам рискуешь без жизни остаться.
Мне нравятся такие стихи. В них есть жизнь – настоящая, а не выдуманная. В них автор переживает не за себя, а за товарища, не закрутившего кран и не проверившего по забывчивости манометр. В них он переживает за государство, за ущерб, который может быть ему нанесен.
Вот такие живут поэты в моем неблагополучном районе, и я с ними на короткой ноге.
«…Дело было лет восемнадцать назад в городе тогда еще Ленинграде. Зимой, в выстуженной холодом и застоем окружающей среде. Я приехал к своему другу Андрюше Васильеву, который снимал тогда комнату на Обводном, а вскорости оказался обвинен в осквернении кумачового символа советской власти (чего не было) и посажен.
На самом деле – за чтение и распространение не тех, что надо, книжек, а также за неверное понимание прочитанного. По ленинградскому телевидению время спустя даже показали о нем соответствующий фильм с толково придуманным зачином: река, в ней единодушное течение воды, и только один неумный мужик в лодке пытается выгребать против течения, но его все время сносит, сносит и сносит…
Однако в момент моего приезда ничем таким еще не пахло, и на следующий после момента день мы с Андрюшей преспокойно отправились праздновать день рождения к молодому диссиденту и книжнику Саше Етоеву. Етоев трудился в Эрмитаже то ли уборщиком, то ли вахтером – точно не помню. И был уже вовсю на примете у органов. Тем не менее дома у него на самом видном месте вызывающе красовалась фотография Солженицына. Когда органы явились к нему как-то домой и, дотошно все обшмонав, поинтересовались, что это за тип изображен на снимке, Етоев честно сказал, что это его дедушка. И ему поверили.